Текст книги "Неизданные записки Великого князя (СИ)"

Автор книги: Анатолий Подшивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Надо сказать, что Мефодиевич очень трепетно, пожалуй, даже трепетнее, чем к латыни, относился к вопросам соблюдения гигиены личным составом. Он научил Алешу выявлять в волосах гнид вшей и Алеша, ранее вшей никогда не видевший, теперь обходил теплушки и смотрел, чтобы не было вшивых. У завшивевших сбривали волосы во всех местах и мазали там адской смесью, собственноручно изготовляемой Мефодиевичем из керосина, карболки и хозяйственного мыла. Одежда их прожаривалась в специальной вошебойке, после которой она сразу теряла "товарный вид" и скукоживалась. Каждую неделю на длинных остановках устраивалась помывка личного состава со сменой белья (его был обязан стирать лично каждый боец и в вещмешке всегда должна была быть чистая смена, о чем следил и Алеша и старый фельдшер. В Алешины обязанности входило развертывание банного хозяйства в двух лазаретных палатках. В одной бойце раздевались в другой, побольше, мылись. На 400 человек воды нагреть было сложно, поэтому Алеше помогали выделяемые ротными помощники, они же сливали и носили кипяток с паровоза. Потом достали еще небольшую палатку которую растягивали над нагретыми костром камнями-голышами (их потом специально охлаждали си складывали до будущей бани. Поверх пирамиды из камней разводился костер, когда он прогорал и камни начинали шипеть от воды, в пирамиду втыкалась жердь, на которую вешали палатку без дна (собственно, все палатки в то время были без дна) и закрепляли колышками. Через некоторое время воздух нагревался настолько, что волосы начинали трещать, а если еще кто-то плеснёт на камни ковшик воды, то пар столбом. Больше минуты выдержать было невозможно и все гурьбой вылетали и кувыркались в снегу. А палатке занимал следующий взвод любителей попариться. Алеше очень понравилась такая парилка, настолько, что когда в Курске появилась возможность посетить настоящую баню, она его разочаровала слабым паром, хотя парилка там вмещала вдвое больше народу. Это были самые большие городские бани, о посещении их всем батальоном договорился комиссар Степанов. Хорошо помывшись, воды в бане было вдоволь и всем выдали по кусочку мыла, велев сохранить обмылки и забрать с собой. Теперь все сидели и отдыхали в общем просторном зале на старых деревянных скамейках со спинками.

– Эх, сейчас бы пивка кружечку…

– Размечтался, сейчас ахфицеры тебе поднесут пенного со свинцом, а казачки плетками попарят, – охладил мечтания другой.

– А что, Алешка, слабо тебе меня забороть – сказал Матвей.

– Ладно тебе на медбрата нападать, все знают, что ты первый драчун, вступились за Алешу бойцы постарше.

– А и то, пусть молодежь потешится, а нам в радость будет на их забавы посмотреть.

Матвей был мускулистый парень с широкой грудью и крепкой спиной и шеей, под кожей перекатывались приличные бицепсы. Алеша на вид был субтильнее, поэтому Матвей не сомневался в победе.

– Да я так, вполсилы, размяться только, – сказал Матвей.

– Хорошо, ответил Алеша. Только давай биться в полную силу, кто как умеет, нельзя только бить по глазам и ушам, любые захваты и подножки допускаются, также, как и удары руками и ногами.

– Ну смотри, студент, держись! – Матвей встал против Алеши.

Оба были в белом исподнем, что сразу напомнило Алеше кимоно, только без пояса.

Матвей бросился вперед, стараясь захватить Алешу поперек пояса и выполнить бросок, но Алексей в последний момент увернулся и Матвей пролетел мимо, едва успев затормозить перед лавкой со зрителями. Так повторилось еще пару раз, послышались смешки, что разозлило Матвея и он крикнул:

– Что, боишься? Трусишь схватится в честном бою, – и опять бросился вперед. Но тут Алеша захватил его за отвороты рубахи и выполнил бросок. Матвей даже не понял, как оказался на полу. Пыхтя, он поднялся, сделал замах рукой, но был опять повержен.

– Подножка, нечестно.

– Все честно, мы же договорились драться, кто как умеет.

Тут Матвей уже решил с размаху дать по роже наглому студенту, но тут рука его оказалась завернута за спину и он почувствовал острую боль. Осталось только не шевелиться…

– Это называется болевой прием.

– А хочешь, покажу как надо бороться против ножа?

– Это, что, голыми руками?

Ну вот, представь, что это нож. Алеша свернул драное вафельное полотенце в жгут и дал Матвею – коснешься им меня, значит, я убит.

– А как бить, сверху, или снизу?

– А по любому – это ты сам решай.

Матвей сделал резкий выпад, предварительно перебросив "нож" в другую руку и взяв его обратным хватом. Но Алеша мгновенно отреагировал и опять завернул Матвею руку, отобрав у него "нож". Теперь давай медленно, я буду показывать прием по частям.

– Теперь понятно? Давай одеваться, потом потренируемся на свежем воздухе, если тебе интересно. Только сделай деревянный нож, размером как финка.

Бойцы одобрительно похлопывали Алешу по спине, собираясь на выход.

– Ай да ловок наш медбрат. Такого бугая укатал, молодец, потешил. Те, кто помоложе, просили еще показать "приемчики".

– Это пожалуйста, приходите к медвагону, потренирую.

С тех пор на остановках собирался круг любителей рукопашных поединков. Алеша был признанным чемпионом, победить его никто не мог. Но он и обучал бойцов рукопашному бою, то что сам знал. Иногда против него выходили двое и он почти всегда побеждал, но объяснял, что так бывает, только если нож у одного и нет огнестрела. Против троих – уже не выстоять. Как-то подошел командир:

– А я думаю, кто это тут игры молодецкие, воинские затеял. Правильное дело, нужное для бойцов! А против меня выйдешь? – спросил он Алешу.

– А почему не выйду, выйду, конечно. Командир взял деревянный нож и они пошли по кругу, приглядываясь друг к другу. Алеша сразу понял, что против него – опытный боец: ишь взгляд какой хищный и ступает мягко, по-кошачьи, готовясь к броску, как только противник суть расслабится. Вот командир сделал выпад, но Алеша в последний момент увернулся, о захвате речь даже не шла… И еще раз увернулся, а на третий получил касание по руке

– Вот я тебя и подрезал, улыбнулся командир.

Воспользовавшись этим, Алеша попытался выполнить захват руки с ножом, но командир был начеку и захват не удался, а после этого получил легкий удар в живот.

– Все, убит. Но ты не расстраивайся. Я эту науку в дивизионной разведке, у казаков-пластунов два года проходил и учился по-взаправдашнему: или ты, или враг тебя одолеет и жизни лишит. Дело ты хорошее делаешь, а приемам этим у вас в отряде учат? – вполголоса спросил он Алешу. Я бросков этих вообще нигде не видел, ни у пластунов, ни в цирке. Это что, японская борьба какая-то?

– Ну, в общем, что-то есть от дзю-дзюцу японского, это джиу-джитсу, так европейцы его обозвали, а много из нашей народной борьбы и специально разработанных боевых приемов. Самбо называется, да нет, это не иностранное, а сокращение от русского "самозащита без оружия".

Мефодиевич тоже похвалил:

– Ведь Матюшка-то мой первый драчун в рабочем поселке. Я ведь с ним поехал потому, что одного его мать не пускала, – ты, мол, Матвейка, всегда на рожон лезешь, а так хоть отец за тобой присмотрит. Потому, как сказал Матвей, не может он от товарищей своих отстать и бросить их в своем революционном деле.

Я-то этих партий и революций не понимаю, по мне хорошо было бы как по-старому. Жили мы не богато, но и не бедно, все бы Матвея выучили на техника-механика, а то и на инженера политехнического, один ведь он у нас, одна надежда и опора в старости.

А борьбу эту я в Японии да в Корее видел, когда служил на Тихоокеанской эскадре.

В Нагасаки японцы ногами, палками длинными и короткими, на цепях и веревках и всем чем ни попадя дерутся, а у корейцев драка не драка, а вроде как танцы, кружатся, кружатся, "таквода" называется…

– "Тэквондо", наверно.

– Правильно, а я так и сказал. Я, между прочим, в последний год службы санитаром служил (а служить надо было 5 лет), на крейсере "Варяг" в бой против япошек ходил.

Песню-то слыхал про "Варяг"?

– Кто же ее не слышал, только там вроде все погибли. Поется же "не ведали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами".

– Так это для песни, для красного словца придумали. Там народу в бою погибло 22 матроса, да мичман граф Нирод, еще 10 человек из тяжелораненых потом уже умерло от ран на союзных кораблях-стационерах. И только двое из десяти самых тяжелых умерло в госпитале Красного Креста, у японцев – вот что значит хороший послеоперационный уход-с. А отрезать, зашить и на койку без заботы и присмотра бросить – это только человека мучить, все равно умрет. Вот для этого и нужны сестры милосердные, чтобы раненых выхаживать, да в строй их настоящими бойцами возвращать, ведь за одного битого двух небитых дают. Вот у тебя получается братом милосердным быть, это редко у кого так, правильный ты, Алеша. Вот бы мне младшего сына такого, вот счастье было бы! А ты прости меня, старика дурного, что на тебя иногда ворчу, я ведь только добра тебе желаю, понравился ты мне.

– Да что вы, Никодим Мефодиевич, я ведь вам так благодарен за науку. Меня ведь практическим приемам никто еще не учил, вот я у вас учусь, как у настоящего опытного доктора.

– Да какой из меня доктор! Вот на "Варяге" у нас был старший доктор Старостин, очень знающий и строгий. Меня тоже учил как на фельдшера, хоть я и простой неученый санитар, чтобы мог фельдшера заменить, хотя бы на чуть-чуть. Так оно и получилось в бою. Я со Саростиным и старшим фельдшером работал, а другой доктор – младший врач крейсера в ранге лекаря – доктор Банщиков – тот со своей бригадой. Раненых много было. Не так много тяжелых – с ними врачи только могли справиться, ну и средней тяжести пострадавших тоже они оперировали, иногда – фельдшер. А вот легких мне доставалось, только иногда фельдшер отвлекался проконтролировать. Легкораненых около сотни было, из полутысячи с полсотней моряков крейсера. Раны-то грязные были: бушлаты пропарывались мелкими осколками снарядов и потом мы вату бушлатную из ран доставали пинцетами. Ну и против микробов обработка – асептика и антисептика: все те же карболка, йод и перекись водорода.

– А почему в бушлатах на вате, разве в Корее холодно, она же на юге, вот и на картинках так рисуют – все в тельняшках.

– Мил человек, на картинках, как и в песне, чтобы красивше было, а не по-правде.

В тот день было плюс четыре всего, холодный ветер и в воде куски льда плавали, не дай бог за борт свалиться, через четверть часа человек замерзает, только некоторые полчаса могут продержаться.

– А потом после войны выучились на фельдшера, а почему на врача не стали?

– Вообще-то, нас всех Георгиевскими кавалерами сделали, и медаль красивую, серебряную дали, да и вообще все носились с "варяжцами" как с писаной торбой, подарки дарили, – вон, часы серебряные с тех пор у меня – и Мефодиевич показал дарственную надпись на крышке больших карманных часов. Даже царь нас на обед приглашал, потчевал и братцами величал. Во как, ну как такого молодца не взять учиться – я ведь последний год служил, пока все празднования были и кончилась моя служба. Фельдшерскую-то школу я закончил, а вот на лекаря надо поступать в Академию или Университет, там экзамены по разным предметам, которые я с роду не знал, химии да физики разные. И кресты и медали мои против гимназии ничего не стоили. Так что хорошо еще, что фельдшером взяли учиться, я ведь уже вроде как старый для учебы за казенный счет: и ведь на флот пошел, когда Матвейке пятый годок пошел, по жребию выпало идти моему младшему брату, а он совсем хворый и слабосильный был, не выдержал бы в армии. Вот я и уговорил волостного начальника взять меня вместо брата, а брат все равно помер через 4 года, не дождался меня со службы героем увидеть, так хорошо, хоть дома в тепле и покое преставился.

В Курске все пути были забиты эшелонами с солдатами. Только 9 из 10 эшелонов – это были дезертиры, едущие с оружием по домам. Они не стеснялись пускать это оружие в ход, бывшие фронтовики ничего не боялись и никакого начальства и управы на них не было. Если нужно было достать еду у населения – они ее просто отбирали, надо паровоз поменять – просто дуло нагана приставляют ко лбу начальника станции и требуют дать им исправную «машину».

Комиссар уехал искать представителей курского ревкома, но от них оказалось мало толку. Начальник станции, предельно измотанный маленький человечек с красными от недосыпа глазами, объяснял:

– Товарищи, вы же видите, что творится. Я не могу родить паровозы, у меня половина паровозов не на ходу, а ремонтировать некому: рабочие или митингуют или бастуют и все с разрешение Совета, а стоит мне заикнуться – тычут в зубы маузером, что я контра и иду против рабочего класса. А с другой стороны тычут в спину штыком дезертиры: вон, предыдущего начальника станции повесили и три дня даже тело снимать не давали, пока их эшелон домой, на восток, не отправили. Да что там, такой же литерный с анархистами пятый день стоит. Эти тоже на юг против Каледина, но даже анархисты с фронтовиками ничего поделать не могут. Все озлоблены, голодные, чуть что – вспыхнут как порох!

– Так что, дело в паровозах и ремонтниках? Давайте мы починим паровоз и на нем уедем с полным тендером угля. И комиссар с начальником станции вместе с двумя десятками рабочих ушли в депо.

Они отремонтировали не один, а четыре паровоза, за что начальник насыпал им полный тендер и прицепил еще платформу с углем из запасов. Он благодарил и просил остаться еще, сулил золотые горы и пайки, но комиссар отказался, сказав, что они и так уже опоздали на полмесяца. Дальнейшая дорога до Харькова проходила, в общем, без существенных задержек, но когда они прибыли, выяснилось, что части Сиверса и Саблина развернуты на юго-запад, в сторону Киева, где очередная Рада объявила о полном отделении от Российской республики и, более того, начала против нее военные действия. Предлогом послужил разгон большевиками Учредительного собрания и непризнание Радой большевистских Советов и Большевистского правительства. Пока Саблин и Сиверс устанавливали советскую власть на Донбассе, на юге восстали рабочие в Мариуполе и Таганроге и Железный Пролетарский полк был включен в группу Егорова, развернутую в этом направлении и имевшей целью не дать казакам Каледина и добровольческим формированиям Корнилова в востока и войскам Рады с запада отрезать Юг от остальной части Советской России

Батальон Макеева усилили местными рабочими-большевиками и левыми эсерами (у них с большевиками был союз и общее правительство) и отправили на юг, к Таганрогу, на соединение с частями Егорова. Они получили кое-какое продовольствие и боеприпасы, но винтовок у местных не было, они пришли в батальон кто с чем, кто с охотничьей берданкой, кто с курковым дробовиком (объяснили, что трехлинейки возьмут у бойцов, выбывших из строя). Пулеметов не дали вообще, то есть на Железный Пролетарский полк, как теперь называлось формирование Макеева, был всего один Максим. Зато у местных рабочих был свой духовой оркестр с начищенными медными трубами и большим барабаном, поэтому полк лихо прошел перед местным военным начальством с развернутым Красным знаменем под мотив "Варшавянки" и произвел впечатление своим революционным духом. Потом были длинные речи с обтянутой красным кумачом трибуны, после чего полк погрузился в эшелон, теперь уже и в лазаретном вагоне ехало 20 человек из новых, и довольно быстро пошел на Таганрог.

До Таганрога не доехали. Эшелон выгрузился в чистом поле, построился. Командир вместе с еще одним человеком в шинели, привезшим приказ, обратился к бойцам.

– Товарищи! Впереди враг: офицерский батальон и казаки. Мы занимаем оборону и ждем бронепоезд, который немного задерживается. После этого будем атаковать.

Комиссар Семенов подошел к Алеше и отдал ему его документы и деньги из будущего. – Пусть при тебе будут. Всякое может быть. Я Мефодиевича предупредил, чтобы он тебя от себя никуда не отпускал. Медицина в тылу будет, вперед не лезь – ты нужен революции. Я же буду впереди, как комиссару положено. Прости, если что – и он обнял Алешу. Жалко, что времени не было поговорить, как там в будущем…

Полк начал окапываться, окопы копались легко, земля на юге не успела промерзнуть, только верхняя часть была мерзлой. Медицинский пункт расположился в небольшом овражке. Поставили две палатки и повесили флаг с Красным крестом. В одной палатке Мефодиевич оборудовал операционный стол, разложил заранее приготовленные инструменты, в другой установили низкие дощатые нары для раненых. К ним в помощь поступила сестра милосердия, женщина лет 40, жена одного из харьковских рабочих, уже работавшая во время войны в госпитале.

Поезд ушел назад, с ним уехало три десятка рабочих ремонтировать бронепоезд, который им был очень нужен для огневой поддержки.

Когда закончили окапываться уже стемнело, легли отдыхать, выставив охранение. Рядом с медпунктом был штаб полка, его охраняли, так что Алеша заснул спокойно.

Наутро впереди, в траншее, стали хлопать выстрелы, выяснилось, что показался казачий разъезд и ускакал, после того как его обстреляли из винтовок. Также выяснилось, что ночью исчез часовой из передовой цепи, командир его взвода клялся, что товарищ надежный и не мог убежать.

Через некоторое время раздался взрыв, впереди взметнулась земля. Мефодиевич выругался – у них есть артиллерия, ну теперь жди раненых. Однако пока пришел только парень, которому зацепило осколком руку. Евдокия, так звали сестру милосердия, быстро и ловко перевязала его и он вернулся на позицию. Началась перестрелка и скоро санитары принесли раненого в грудь рабочего. Он часто дышал и был бледен. Пневмоторакс, диагностировал Мефодиевич и распорядился: окклюзионную повязку. После того как раненого перевязали, состояние его несколько улучшилось, но Мефодиевич был серьёзен и мрачен: с таким ранением легкого надо в госпиталь, скорее всего затронута веточка легочной артерии и если не остановить кровотечение, раненый умрет. Полостные операции старый фельдшер делать не умел и не мог.

Между тем, перестрелка усилилась, раненые пошли сначала тонким ручейком, потом и вовсе потоком, когда опять подключилась артиллерия.

Принесли молодого парня с ранением в бедро, санитар, обученный Мефодиевичем, еще на передовой наложил ему жгут. Мефодиевич приказал Алеше ассистировать, а принесших парня санитаров подержать раненого. Он планировал провести ревизию раны под хлороформом и ушить сосуд. Но когда разрезали штанину и обработали поле йодом, Алеша увидел огромную рану в которой белели осколки кости. Дали маску с хлороформом. Алеша смотрел как ловко все делает Мефодиевич, который буркнул: следующего хлороформировать будешь ты. Сам он большим ампутационным ножом двумя движениями отсек конечность, оставив кожно-мышечный лоскут для того чтобы закрыть рану. Потом приказал Алеше корнцангом выбирать осколки кости из раны и бросать в таз, куда до этого отправил ногу несчастного. Что-то недовольно бурча, он промыл рану и стал перевязывать бедренную артерию, потом ослабил жгут, брызнула кровь из мелких сосудов, с которыми он быстро справился. Смотри как надо шить – повернулся он к Алеше и увидел его лежащим на полу.

– Евдокия, крикнул он, – помоги нам. Та быстро примчалась, дала Алеше нюхнуть нашатыря из склянки и сама встала к столу ассистировать. Алеша на негнущихся ногах пошел к выходу из палатки.

– Какой стыд, – думал он – грохнулся в обморок как барышня. Нет мне оправдания, какой из меня врач.

– Братец! – раздалось рядом. Дай попить… Алеша бросился к поилке, налил кипяченой воды, приподнял раненого, у которого была замотана бинтом голова и стал помогать ему пить. Из палатки вынесли раненого с одной ногой и вышли Мефодиевич с Евдокией.

– Алешенька, на вас лица нет, не убивайтесь так, с каждым по-первости бывает, я вообще вначале кровь не могла видеть, – причитала Евдокия, а потом привыкла, когда много ее, крови-то. Человек ко всему привыкает. И доктор из вас хороший получится: вы добрый и людей жалеете…

– Она права, сказал Мефодиевич, поторопился я тебя ассистентом брать, не видел ты еще крови. Но, это дело наживное-с.

К обеду перестрелка прекратилась, белые стали экономить снаряды, убедившись, что красные окопались хорошо и только снаряд, попавший прямо в траншею, способен причинить потери. В траншеи понесли бачки с кашей, а вскоре пришла новость, что белые оставили обороняемый ими хутор и отошли, куда, никто не знает. Решено было выдвинутся вперед и занять хутор. Бронепоезд так и не появился, зато пришла дрезина с частью рабочих, они сказали, что бронепоезд отремонтировали и перегнали на станцию Синельниково, Симферопольской железной дороги, откуда они и докатили на дрезине. В Синельниково бронепоезд сдерживал огнем прорвавшиеся белые части, но дрезину оставили для связи с ним, чтобы в случае нужды вызвать подмогу сюда. Раненых погрузили на подводы, реквизированные у населения, отдельно сложили убитых и умерших от ран, каковых набралось с десяток, в том числе раненый с пневмотораксом. Тот, которому ампутировали ногу, пришел в себя и плакал, куда и кому он теперь, безногий нужен. Алеша и Евдокия, как могли, утешали его. Три десятка раненых отправили в местную больничку в 10 верстах отсюда, с ними уехала Евдокия, чтобы потом вернуться с подводами за новыми ранеными. С ней поехал и ее муж, для охраны в пути. Легкораненые все вернулись в свои взводы и им было приказано каждый день являться на перевязки.

На хуторе красногвардейцев ждала страшная находка: обезображеный, со следами пыток распятый труп пропавшего часового. У него был разрезан живот и кровью на стене, где висел распятый, было написано: "так будет со всеми". Видимо, его пытали, чтобы узнать расположение траншей и штаба и он ничего не сказал, поэтому артиллерийский огонь не принес ожидаемых белыми результатов.

Героя похоронили вместе с другими убитыми в братской могиле. Вечером уже не было сил готовить траншеи и решили доделать их утром, а наутро выяснилось, что крайний взвод ночью был полностью вырезан казаками-пластунами. Пришла еще одна страшная весть: ввернулся местный возница одной из телег и сообщил, что вчера раненых по дороге в больницу догнала казачья полусотня. Евдокию изнасиловали на глазах мужа. А потом всех порубили шашками, так что в живых никого не осталось. Возчику велели сообщить об этом командиру и передать совет убираться обратно. Практически одновременно с этим известием по копавшим траншею красным был открыт беглый артиллерийский огонь, на этот раз убийственно точный. Алеша услышал:

– передать по цепи, отходить к вчерашней траншее. Артиллерия врага бьёт по известным координатам, поэтому здесь оставаться нельзя. Отходим цепью, отстреливаясь, пулемет на фланг, на высотку! Мефодиевич с посеревшим лицом вдруг вытащил откуда-то огромный допотопный Смит и Вессон, сунул его под нос оторопевшему вознице и велел грузить на подводу самое ценное имущество: хирургические инструменты и медикаменты, посадить раненых, кто не может передвигаться и отходить на вчерашнюю позицию.

Красные покинули хутор, который немедленно был занят белыми, установившими там два пулемета и поливавших отступающие красные цепи. Пришлось залечь, вырыв какие-то ямки для защиты от пуль. Теперь над головами красных вдруг возникли белые облачка и раздался треск. Картечь! Все, в чистом поле против картечи и пулеметов шансов нет.

Раздался приказ: Оркестр и знамя вперед. В атаку, за мной марш!

Оркестр заиграл "Интернационал", цепи поднялись и пошли в штыковую, Впереди были командир и комиссар. Вдруг Алеша увидел, что комиссар, несший знамя, упал на колени, оперся древком в землю и пытается подняться. Он бросился к нему. Знамя уже подхватил кто-то другой, полк пел "Интернационал" и шел вперед. Комиссар Семенов был еще жив, когда Алеша подбежал к нему с санитарной сумкой. Он пытался его перевязать.

– Не надо, Алеша, я умираю. Если останешься жив, я уже приказал доверенным коммунистам, во что бы то ни стало, вывезти тебя на дрезине, она будет вечером. Бронепоезд сюда не придет, рабочие довезут тебя до него, и на нем уйдешь в Крым. Мы попали в засаду и отрезаны. Прощай, – и Степанов закрыл глаза.

"Интернационал" вдруг стих, Алеша посмотрел в сторону музыкантов и увидел, что они скошены пулеметной очередью, кто-то еще корчился на земле в агонии, не выпуская из рук медной начищенной трубы. Мимо, подскакивая на кочках, под уклон прокатился большой барабан. Алеша перевел взгляд за барабаном и увидел казаков, с гиканьем мчавшихся в атаку. Видимо сотня-две их скрытно накопилась в распадке, поросшем невысокими деревьями, и сейчас уже были видны лица под мохнатыми шапками и то, как сверкают казачьи сабли. Но вот заговорил установленный на высотке пулемет красного полка. Первый ряд конной лавы свалился как трава, срезанная огромным серпом. На упавших всадников налетел другой ряд и тоже попал под пули, а кто-то и сам упал с лошади, столкнувшейся с завалом из тел.

– Ура-а-а. Это красногвардейцы бросились в штыковую на позиции врага в оставленном ими хуторе. Другая часть развернулась, ожидая повторной атаки конницы. Алеша увидел убитого бойца с винтовкой и нагнулся, чтобы взять оружие. Пулемет бил вслед отступающей коннице белых. То, что Алексей нагнулся за винтовкой, его и спасло. Прорвавшийся все же небольшой отряд казаков, обошел красных с тыла, имея целью заставить замолчать пулемет. Алеша получил удар концом шашки по голове в тот момент, когда взял винтовку. Он потерял сознание и очнулся от того, что кто-то льет ему в рот что-то обжигающе-жгучее.

– Ну вот, очнулся, герой. Голова вроде цела, хотя крови ты много потерял. А винтовку из рук не выпускал, так тебя вместе с ней и принесли, и пока спирту я тебе не влил в рот, пальцы ты не разжал. Перевязал тебя, Мефодиевича-то убило, и сына его тоже. Принесли Матвея с пулей в животе и внутренним кровотечением. Дали хлороформ, Мефодиевич плачет, но оперирует, иначе говорит, сын все равно умрет, а так хоть маленькая, но надежда еще есть. Вроде даже ошметья кишок где надо убрал. Разрезал, пулю нашел и достал, кровь остановил, собрал кишки правильно и сшил, осталось только промыть и стенку брюшную зашить. И тут прямо над палаткой как шарахнет шрапнель! Пять человек наповал, меня только поцарапало – я за карболкой отошел. А Мефодиевич своим телом сына накрыл, так их обоих и прошило картечинами. Многих наших в том бою убило, почитай, рота от полка осталась. Но белым тоже всыпали. Отступили они, без пушек, мы их подорвали, на себе было не вытащить.

– Где я?

– У железной дороги. Командир велел тебя и еще несколько раненых на дрезине в Синельниково отправить. Там отремонтированный бронепоезд стоит. Сейчас будем грузиться. Еще спирту хочешь?

Алеша помотал головой и сморщился от боли.

– Зря, помогает… – ответил знакомый ему санитар и глотнул из фляжки – Твое здоровье, брат.

Как добирались до Синельникова, Алеша не помнил, он периодически терял сознание. Осталось только чувство тряски и тошноты. Рядом был кто-то из московских рабочих.

– Ты только не помирай, парень. Командир велел живым до госпиталя тебя довести. Я теперь механик-ремонтник на бронепоезде, будем в Крым прорываться. Вот Синельниково, сейчас тебя перенесут в броневагон.

Как прорывались в Крым по Симферопольской дороге, Алеша тоже помнил смутно. Дважды они вступали в бой. В броневагоне было как в железной бочке, если сунуть туда голову, а кто-то будет колотить палкой снаружи. Так было, если снаружи по броневагону начинали работать пулеметы противника, но еще хуже становилось, когда начинали стрелять свои. Вентиляции практически не было и от пороховых газов внутри вагона нельзя было дышать. К счастью, под артиллерийский огонь врага они не попали, а блиндированная котельным железом теплушка (именно это гордо называлось броневагоном) с двумя пулеметами, справлялась с пулеметами противника. Периодически снаружи бухали две трехдюймовки, установленные на крайних платформах и опоясанные защитой из мешков с песком. За ними были два броневагона по одному с каждой стороны паровоза, тоже блиндированного котельным железом. Вот такой доморощенный бронепоезд "тяни-толкай" с паровозом в центре и катил себе по дороге в Крым. При переходе рельсового пути на сторону красных позиций бронепоезд чуть было не подбили свои, влепив несколько снарядов в заднюю платформу и разбив одну трехдюймовку. И это, несмотря на то, что сверху обеих теплушек-"броневагонов" развевались красные флаги, а на бортах паровоза было огромными красными буквами написано "Пролетарий".

Командир бронепоезда, матрос, но в кожаных тужурке и кепке, высунувшись из командирского люка в броневагоне, в жестяной рупор обматерил криворуких и косоглазых артиллеристов, обещая накатать рапОрт в РВС, ту же методику он повторил на ближайшей станции, требуя дать им "зеленую улицу", поскольку на борту тяжелораненые и телеграфировать в Симферополь, чтобы встречали с санитарным транспортом для тяжелораненых и врачом. После этого "Пролетарий", постукивая колесами на стыках рельсов, понесся на всех парах в Симферополь. На вокзале уже стояли подрессоренные брички, приспособленные для перевозки носилок. К сожалению, в пути скончалось трое раненых из Пролетарского Железного полка и двое тяжелораненых комендоров с кормовой платформы (поскольку экипаж был приблизительно пополам укомплектован матросами и рабочими, моряки сказали, что хвост есть у собаки, а здесь, у бронепоезда, есть нос и корма, причем носовую трехдюймовку они с гордостью именовали "баковым орудием"), то командир так и командовал: "По белоказакам из бакового орудия – беглый огонь шрапнелью трубка такая-то". Но сейчас никаких белоказаков и сечевых стрельцов УНР не было и в помине, пулеметы были втащены внутрь и в вагон через пулеметные амбразуры врывался свежий воздух крымской весенней степи (февраль в Крыму – уже весна). Алеша задремал и ему снилось что-то хорошее, даже просыпаться не хотелось, когда носилки стали переносить из вагона в пролетку. В госпитале Алеша опять впал в какую-то прострацию, ему было все равно, где он и что с ним делают. А его голову выбрили, обработали рану, наложили швы, но не затягивали их, поскольку рана гноилась. Сверху – влажная антисептическая повязка и в таком виде его доставили в палату. Молодой организм брал свое и постепенно Алеша стал поправляться. Его рубленая рана затянулась вторичным натяжением, то есть с большим шрамом от темени к затылку. Хирург, похожий на Винни-Пуха из мультфильма, сказал: ты уж извини, герой, что такой шрамище тебе остался. Поступил бы чуть раньше, было бы лучше сделано, но ты и так в рубашке родился, что вообще выжил после гнойного осложнения процесса на голове: перекинулось бы на мозговые оболочки – и капут. А теперь тебя переведем в неврологию, так как надо лечить последствия контузии. Дело в том, что Алеша ни с кем не разговаривал, сторонился людей, считалось что это последствие контузии и с о временем пройдет. Ему поставили диагноз частичной амнезии, так как имя и фамилию он помнил, а вот кем был и что делал – нет. В бумагах записали, что он рядовой Железного Пролетарского полка, год рождения записали 1898, партийность – РКП (б), так как посудили, что в рядах полка героев-коммунистов, всех как один (вернее, без двух, именно столько бойцов полка осталось в живых, считая Алешу) погибших за революцию, никого, кроме коммунистов-большевиков, быть не может. В госпитале Алеша узнал трагическую историю гибели остатков его полка. Ночью того же дня как ушла дрезина, их окружили и предложили сдаться. Бойцы отстреливались до последнего патрона, а потом с пением "Интернационала" пошли в штыки. Всех скосили пулеметы, а раненых потом живьем закопали в землю. После этого Алеша еще больше замкнулся и его решили отправить в Ялту, в санаторий. Ему выдали бумаги, сестра-кастелянша принесла от главврача запечатанный пакет, где были его документы и деньги из будущего. Выяснилось, что Алеша при поступлении наотрез отказался их отдавать, что являлось нарушением порядка. С ним даже случилась истерика, тогда главный врач, чтобы не усугублять ситуацию, опечатал своей печатью пакет и убрал в сейф, а при выписке велел отдать. Алеше принесли обмундирование и он увидел, что ни одной его вещи нет. Он спросил, почему, – больше всего ему было жаль свои туристические ботинки на рифленой подошве, он всегда со школы носил такой тип обуви – они были прочные и стоили всего 10 с небольшим рублей. Ему ответила сестра-кастелянша, что таков порядок, все сдают свою одежду при поступлении и получают военную форму при выписке, правда, не всегда новую (новую получали только командиры). Вот и сейчас Алешу ждала хлопчатобумажная гимнастерка и брюки, которые именовались "шаровары", ботинки с обмотками, изрядно поношенные и неоднократно ремонтировавшиеся. В качестве головного убора он получил новую фуражку-картуз с пришитым лоскутом красного кумача. Из такого же кумача была нарукавная повязка, которая свидетельствовала, что ее носитель – красногвардеец, а не дезертир и не белый. Еще ему выдали брезентовый ремень, шинель, ношенную и с заштопанной дыркой на спине, на два-три размера короче, чем надо (других, сказали, все равно нет) и вещмешок со вторым комплектом белья и обмоток, катушку ниток и толстую иглу (большие ценности в то время, но бойцу Красной гвардии их положено иметь), маленький кусок мыла и сухой паек до Ялты – полбуханки ржаного хлеба и ломоть желтоватого соленого сала. В Ялте с предписанием и медицинской выпиской, а также отпускным билетом, где было сказано, что он числится в отпуске по болезни и лечению, ему велели явиться в местный Совет и получить направление в один из подчиненных им санаториев. На все виды довольствия его поставят при санатории, а после санаторного лечения будет решаться его судьба – оставят ли его в армии или комиссуют. Как коммунисту, ему также следовало обратиться в местную ячейку для восстановления партийных документов, утраченных в бою, о чем ему была выдана справка. Ему поспособствовали с местом до Ялты в автомобиле, перевозившем куда-то новобранцев под командой усатого старшего. Зеленая молодежь с интересом смотрела на бывалого бойца и кто-то робко спросил, что это за шрам.