Текст книги "Маленькие повести о великих художниках"

Автор книги: Анатолий Чупринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Та-ама-а… мужики на конях! За мной погналиса! Затоптать мя удумали-и!!!

Лохматые все, как по команде, повернули головы к Васнецову. На их лицах читался немой вопрос: «Кто тама?».

Виктор Михайлович покачал головой и весело рассмеялся. Он естественно мгновенно сообразил. Игрец увидел его знаменитую картину «Богатыри». Наверняка мальчик никогда не видел настоящей живописи. Кроме того, погода. Колыхание теней от веток по полотнам, игра света и тени, вполне могли сыграть с ним злую шутку.

– Друзья мои! Ну-ка, пошли со мной! Пошли, пошли!

Виктор Михайлович решил разом покончить с подобными недоразумениями. Решил показать лохматым все свои полотна.

Следует уточнить, по мере завершения строительства, Виктор Михайлович собирал лучшие свои работы. Развешивал их в Тереме по стенам. Большинство, разумеется, находилось на втором этаже, в мастерской. Но и в гостиной, спальнях, даже во втором узком коридоре висели его полотна.

Васнецов намеревался открыть, как бы, итоговую экспозицию. Временно, разумеется. Большинство картин уже не принадлежали художнику. Были проданы. Но организовать персональную выставку и совместить ее с новосельем, идея неплохая. Многие друзья-художники одобрили. И даже помогали, чем могли.

Лохматые с превеликими осторожностями, по двум винтовым лестницам, одна группа вслед на Васнецовым, другая вслед за Митричем по обычной лестнице, ведущей из кухни, поднялись в мастерскую. И все одновременно застыли в изумлении, как изваяния.

Безусловно, лохматые никогда настоящей живописи не видели. И Виктор Михайлович решил не торопить процесс их приобщения. Он отошел чуть в сторону, опустился на стул. Молчал, наблюдал.

Это было нечто.

Рожамяте совершенно неожиданно не поглянулся «Иван-Царевич на Сером волке». Причем категорически. Он презрительно скривил губы и нехотя отозвался:

– Хорошо яму… Заимел волка и давай… Сам черт не брат… Так ба кажный… Я ба тожа, може, если ба…

Позавидовал, одним словом. Но как-то уж очень прямолинейно, без затей. В дальнейшем, если входил в мастерскую, резко отворачивался в сторону. Даже смотреть на «Царевича» не желал. Во, как!

Блажная застыла перед «Тремя Царевнами подземного царства». Слегка поворачивалась, вправо-влево. Сравнивала. И судя по выражению ее лица, сравнение было явно не в их пользу.

Игрец, как самый непосредственный, увидев на противоположной стене «Аленушку», засмеялся счастливыми смехом.

– Пригорюнилася-а… Пригорюнилася-а… – без устали повторял он, дергая всех за рукава и указывая пальцем на полотно.

Потом вдруг неожиданно заплакал. Опустился на корточки, уткнул лохматую голову в колени и долго всхлипывал, утирая ладонями текущие по щекам слезы.

Предвидеть реакцию лохматых было никак невозможно.

Они пребывали в абсолютном убеждении, когда не смотрят на картину, там продолжается жизнь. Но стоит упереть взгляд в полотно, как на нем все застывает. Вроде игры в «замри!».

Чуть позже Игрец чуть не подрался с Блажной. Мальчик увидел картину «Царевна-Несмеяна», сходу понял сюжет и, оценив по достоинству, решил включиться в соревнование.

Как только бедный мальчик не пытался рассмешить Царевну! Какие только рожи не корчил! На руках ходил! Петухом кричал! Собакой лаял! Все бестолку!

Умаявшись, он подошел к Блажной и нагло заявил, будто «Несмеяна» слегка улыбнулась ему. И даже подмигнула левым глазом.

– Брешешь! – огрызнулась Блажная.

– Вот те крест! – вскинулся Игрец.

– Тода сажай ее на медведя сваво и скачи… как Царевич!

Упоминание о любимом медведе сильно обидело Игреца. Он бросился на Блажную с кулаками. Разнял дерущихся, как обычно, самый рассудительный Рожамята. Растащил обоих по углам и пригрозил, что в следующий раз примет решительные меры.

Конфликтующие мгновенно примирились и вернулись к прежним занятиям. Блажная проживалась перед «Царевнами подземного царства». Игрец выводил из оцепенения грустную «Несмеяну». Чечотка пристроилась возле «Аленушки» и беседовала с ней вполголоса с чем-то своем, сокровенном, девичьем.

Сам Рожамята присел на скамью напротив «Витязя на распутье». О чем-то думал, кивал головой, хмурился. Видимо, попал в аналогичную ситуацию, что и сам Витязь.

К концу дня лохматые уже окончательно освоились в Тереме. Комнат, спален, коридоров было огромное количество, потому каждый нашел укромный уголок, любимое место. Если сталкивались в коридоре или в прихожей, радостно приветствовали друг друга дикими криками и тут же разбегались.

Писательница Слюнкина завела Рожамяту в маленькую комнату. Уселась за письменный столик и раскрыла толстую тетрадь.

– У меня к тебе важное дело! – строго сказала она.

Рожамята смотрел в окно, за которым ничего, кроме сплошной зелени сада и видно не было.

– Ты должен рассказать о вас! – сказала Мария и приготовилась записывать. Год назад она окончила модные курсы стенографии и теперь не упускала случая практиковаться.

– Об чем молвить-та? – не оборачиваясь, спросил Рожамята.

– О вас. Обо всех вас. О вашей жизни. Самое главное, самое важное. Понимаешь? – втолковывала писательница.

Рожамята едва заметно кивал.

– Представь себе… Тебя услышат сразу много-много людей. Они должны о вас узнать. Понять вас.

Рожамята повернул голову, бросил взгляд на сосредоточенную Марию и едва заметно усмехнулся.

– Что бы ты сказал им? Самое главное! – настаивала Мария.

Рожамята долго молчал, смотрел в сад. Будто и впрямь видел там множество людей, ожидающих его речи. Потом он начал глухим голосом. Сначала неуверенно. Потом все громче.

– Не забывай нас, братья! Нам тяжко жилося, но мы не плакали. Слез на людях не казали. Мы сами веселилися, как умели. И других радовали. С чистым сердцем, от открытой души… Не забывай нас, братья! Мы по зернышку, по капельки, по крохам малым собирали людишек своих. Богом меченых, в коих искра есть – людям радость несть. Берегли мы их от стужи лютой, от глаза злобного, от дурака завистного, от злодея богатого… Да не уберегли, видать, не сумели. И настал для нас черный день, как ночь. Стали нас сживать недруги со свету… Мало нас теперя осталося… Може, мы и есть – самые распоследния… Не забывай нас, братья! Мы вам радость одарить возмечтали… Не забывай!

Писательница Слюнкина сосредоточенно записывала. Даже кончик языка прикусила от напряжения.

Когда подняла голову, Рожамяты в комнате уже не было. Он тихо и незаметно вышел. Лохматые все поголовно умели бесшумно и незаметно передвигаться.

Мария вздохнула и начала перечитывать записанное. По ходу делала исправления. Стенографические крючки и закорючки требуют повышенного внимания и сосредоточенности.

В последний день «гостевания» лохматых в Тереме Васнецов совершил непростительную, роковую ошибку, за которую казнил себя потом долгие годы. Он ушел ночевать в свою старую квартиру. В Тереме остался только Митрич. Но старик обычно спал таким богатырским, беспробудным сном, что ничего не слышал. И разумеется, ничего видеть не мог. А если бы…

Если бы Виктор Михайлович, скажем, притаившись где-нибудь за дверью свой мастерской, послушал и хотя одним глазом подсмотрел… Он стал бы свидетелем событий… фантастических!

Была глубокая тихая ночь. Сквозь многочисленные окна и оконца по всему дому разливался ровный лунный свет. Кроме богатырского храпа Митрича, волнами доносившегося из каморки под лестницей, ничто не нарушало покоя и тишины сказочного Терема.

Не спал только один человек, Рожамята. Он бесцельно бродил по коридорам и комнатам. Наконец сел на лавку в центре гостиной и замер. Тихо скрипнула дверь одной из спален, на пороге появилась Блажная с распущенными волосами.

– Поджидаешь? – тихо спросила она.

Рожамята не ответил, даже не пошевелился.

– Не бери в башку-та, я не шпионичаю… Любопытство одолело, чем она тя так-та приворожила?

– Уйди… Один быть желаю, – пробормотал Рожамята.

– Вот уж истина – сиплому не аукнетца! Даже видеть мя не желаш… – горько усмехнулась Блажная. – И на том спасибо. Я-та ради тебя, глаз твоих, мужа законного бросила, все оставила – дом, родителев, имя свое позабыла, а ты… Глядеть-та в мою сторону забываш… Хоть ба раз приласкал.

– Сердцу-та не прикажешь. – глухо пробормотал Рожамята.

– То-то и оно… – как эхо отозвалась Блажная. – Я свому тожа приказать не смею.

Она подошла к лавке, осторожно присела рядом.

– Ладна. Ты скажи, чево с нами дальше-та будет?

– Не ведаю. – покачал головой Рожамята. – Думать надобно.

Некоторое время оба молчали. Тишину нарушали только заливистые рулады сторожа Митрича.

Блажная вздохнула, поднялась со скамьи.

– Ладна… поджидай… Скоро явитца.

– Почем ты-та знаш?

– Слышу…

Рожамята поднял голову, прислушался.

– Брешешь ты… Тишина окрест.

– Я не ухом слышу-та… сердцем!

Блажная повернулась и ушла в спальню. Тихо скрипнула дверь. Рожамята еще долго сидел на лавке, напряженно о чем-то думал.

Услышав шаги по коридору, быстро поднялся, пригладил волосы, одернул рубаху, но остался стоять на месте.

Распахнулась дверь, в Тереме возникла писательница Слюнкина. С большим чемоданом в одной руке, сумочкой и баулом в другой. Она тяжело дышала. Поставив чемодан на пол, сумочку и баул пристроив рядом, медленно подошла к Рожамяте почти вплотную.

– Вот! – тихо сказала она, переведя дыхание. – Я так решила. И все. Плевать на условности. Пусть говорят, что хотят. Пойду с тобой. Куда ты, туда и я.

– За тобой гналися, что ль?

Глядя друг другу в глаза, оба осторожно присели на лавку.

– Я так боялась… Думала, приду, а вас никого нет! И тебя нет! Приснилось все…

– Вота он я! – усмехнулся Рожамята.

Слюнкина с нежностью смотрела на него, застенчиво улыбалась.

– Я ведь всю жизнь тебя ждала. Сокол ты мой, ненаглядный…

Рожамята перестал улыбаться, вздохнул.

– Верно молвишь, сокол. Гол, как сокол. В одном кармане вошь на аркане, во другом блоха на цепи.

– Господи! Разве в деньгах счастье?! – воскликнула Мария.

– Тожа верна, – согласился Рожамята. – Счастья на аршин не смеряш. Ты вона явилася, я счастлив. Будет чево спомнить…

Слюнкина вздрогнула, нахмурилась. Внимательно, пытливо посмотрела в глаза Рожамяте. Но тот смотрел в сторону.

– Ты не думай. Я не какая-нибудь взбалмошная дура. Я пришла насовсем. Или ты…

– Твоими ба устами…

– Ты договаривай, договаривай, раз начал… – настаивала она.

Рожамята долго молчал, вздыхал, покачивал головой..

– Не сладитца у нас с тобой, Мария.

– Это почему, интересно знать? – прищурилась Слюнкина.

– Как жа… Стена меж нами… Неужто сама не видишь? Стена неодолимая…

– Глупенький! Ты как ребенок! – неожиданно засмеялась она. И потрепала его по волосам. – Думаешь, если мы такие, новомодные, современные, значит лучше вас? Чушь собачья! Просто мы книжек больше читали. Разве это наша заслуга? Да что там… Отмой тебя, как следует, причеши, приодень, никому и в голову не придет спросить, какого ты года рождения. Кстати, ты в каком году родился?

– Пятьдесят третьего я… – недоуменно поднял голову Рожамята.

– Погоди… Значит, тебе сейчас сколько?

– Двадцать восьмой ужо пошел.

Слюнкина пошевелила губами, что-то подсчитывала.

– А месяц? В каком месяце ты родился?

– Июля я… К чему тебе-та?

– Плохо. – заявила Слюнкина. – Получается, ты старше меня на два месяца. Должно быть наоборот. Мужчина должен быть старше.

Рожамята резко встал, отошел в самый дальний угол гостиной.

– Я и есть старшее! – резко повернувшись, сказал он. – Не два месяца, два века! Извиняй мя, Мария, полюбил я тя, да только… бестолку все. Не сладитца у нас… Ты сичас в каку-та игру играш. А ну как надоест? Тода как? Да и меж нами ты как жить-та собираешса? Наша жизнь, что рубаха эта… Сверху красно, да насквозь потом просолоно. Жестокости неимоверныя, унижения, да поругания. Не сдюжиш ты… Нет, нет.

– Какие еще поругания?! Это у вас там… А мы-то здесь!

– В том-та и дела, Мария, что здеся. Мы оттудова вышли, да до вас покуда не дошли. Как ты нашу жисть здеся представляш? На ярманке нас казать, как зверей диковинных будитя? Как медведей, на цепи водить? А мы-та люди! Люди-и… Вона, содруги мои-та, на улицу носа не кажут. С испугу в щель норовят забитца. Иной може и сдюжит. А другой, слабый который. Игрец, к примеру. Или Чечотка та жа… Они умом тронутца могут. Об том тожа думать надобно. Кто жа за них подумат, кроме мя-та? Я старшой, я в ответе. За всех и кажного.

– Будете постепенно входить в нашу жизнь. Я буду среди вас, как… переводчик, что ли!

– Не сладитца у нас, Мария. Извиняй мя.

– Почему? – воскликнула Слюнкина. – Не понимаю, почему?

Рожамята долго смотрел на нее, едва заметно усмехался.

– Извиняй мя… Женатый я. Ужо который год. И детишки есть. Двоя. Ждут оне мя, не дождутца, когда их тятенька возвернетца…

– Погоди… – протяжно пропела Мария. – Что ты раньше-то?

– Ты разве спрашивала? Женатый я, венчанный…

Слюнкина с усилием потерла лоб. Потом даже головой встряхнула.

– Погоди! Ты женат, ладно, пусть. Но они… Кто они-то? Ты хоть понимаешь, куда ты попал? Ты… в другом веке!!!

– Как не понять, понимаешь. Как тебя увидал, сразу и понял. Не така уж бестолочь.

– Значит… – продолжала Мария. – …их уже нет на свете!

– Тебе нету, мне есть. Ждут оне… ждут… Не могу я так-та… При живой жене…

Тихо скрипнула дверь спальни, на пороге возник сонный Игрец. Начал делать Рожамяте какие-то непонятные знаки.

– Чего тебе? – недовольно спросил Рожамята.

– Мне эта… на двор надобно. – просипел Игрец.

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул Рожамята. – Еще спрашиват.

Игрец застенчиво глядя в пол, на цыпочках прошел мимо них.

– Извиняй, боярыня! – шепнул он Слюнкиной.

Как только дверь за Игрецом закрылась, Рожамята решительно подошел к Марии, взял ее за плечи.

– Давай прощатца, Мария!

– Господи! Почему я такая невезучая! – всхлипнула она.

– Светат скоро. Мне до зари ответ надумать надобно. Как нам жить-та дальше. Я завел, мне ответ держать.

– Не нравлюсь я тебе, да? – прошептала Слюнкина.

– Извиняй, Мария. Не совладал с собой. Уж больно ты красива. Да не в добрый час мы, видать, с тобою стретились. Прощай! Ты така… красива… дух захватыват! Прощай!

– Поцелуй мя! – шепотом попросила она.

Рожамята отрицательно помотал головой.

– Не надо, чево душу-та бередить. Буду помнить тя… до гробовой доски. Прощай!

Мария Слюнкина, громко всхлипнув, подхватила чемодан с баулом и стремительно вышла из Терема.

Не успел Рожамята опуститься на свое место, на лавку посреди гостиной, как открылась дверь спальни, опять появилась Блажная. Уже причесанная, вся какая-то подобранная.

– Ушла что ль? – равнодушно спросила она. И не дождавшись ответа, усмехнулась. – Чем отвадил-та? Про жену, детей набрехал?

Рожамята едва заметно кивнул.

– Взял грех на душу. Пересеклись дорожки, да разошлись…

Блажная походила взад-вперед, осторожно присела рядом.

– У них жизнь-та… – вздохнул Рожамята. – …вся чистая, светлая, нам недоступная! Эх-х! Пожить ба… как оне… хош недельку! А тама и помирать не страшно была ба… – бормотал он.

Вдруг оба замерли, прислушались. Со двора доносилось урчание какого-то зверя. Буквально через мгновение в гостиную ворвался радостный, ликующий Игрец.

– Эта… Миша-а! Миша-та мой… объявилса-а! – кричал он во все горло. – Нашелса-а! По запаху, видать, нашел! Миша мой! Радость-та кака! Миша мой! Кака радость-та!!!

В спальне взвизгнула Чечотка, выскочила в гостиную. Услышав знакомое урчание, вместе с Игрецом, тут же выскочила во двор.

Оттуда донесся довольный рев медведя. В нем слышались даже нотки восторга.

Рожамята неподвижно сидел на лавке, смотрел прямо перед собой в одну точку. Рядом едва слышно всхлипывала Блажная.

Когда на следующее утро Виктор Михайлович, груженый как мул всевозможными свертками, пакетами, (в руках, под мышками, даже в зубах держал!), вернулся в Терем, он застал одного только Митрича, традиционно раздувавшего непокорную печку. По его глубочайшему убеждению, в деревянных домах печи надо топить летом даже чаще, нежели зимой. Чтоб сырость не заводилась.

– Где все? – недоуменно спросил Васнецов.

– Писательша, не знаю, не заходила…

– А наши гости?

– Ушли они. – хмуро отозвался Митрич.

Свертки так и посыпались на пол из рук Виктора Михайловича.

– Куда-а? – потрясенно прошептал он.

– Не знаю. – мотнул головой Митрич. – То ли в Новгород, то ли в Вологду. Слава Богу, медведя своего забрали… Я их боюсь до смерти.

Виктор Михайлович медленно опустился на стул, потер лоб.

– И что теперь будет? – спросил он самого себя.

– Я ба и сам с ними пошел. – отозвался Митрич. – Да года мои уже не те… Да и нога…

Митрич отвернулся и продолжил свое вечное занятие.

Несколько дней Виктор Михайлович скрывал от жены визит гостей. Таил в себе. Наконец, не выдержал. Однажды вечером выложил все во всех подробностях.

Александра слушала внимательно, не перебивала. Когда Виктор Михайлович выговорился, вздохнула с улыбкой.

– Повезло тебе, Витя! Не каждому такое выпадает.

Долго молчали, рассеянно улыбались.

– Как думаешь, Саша! – спросил Васнецов. – Почему они именно меня выбрали?

– Как же ты не понимаешь, – улыбнулась Александра. – Они тебе эстафету передали. Для того и приходили. Среди художников вас, может быть, и есть всего двое. Нестеров, да ты.

Дом-Терем существует и поныне. Сохранился, вопреки разрушительным преобразованиям разнообразных городских властей. Почти в самом центре Москвы, невдалеке от Сухаревской площади, в одном их тихих переулков, (носящем ныне имя художника), стоит деревянный Дом-Терем, Дом-Сказка. Теперь в нем располагается музей русского художника Виктора Васнецова.

Служительницы музея посетителям, (под большим секретом!), могут поведать. В Тереме, особенно лунными ночами, (или в период других мелких катаклизмов. Ну, там, снег в июле. Или радуга в феврале), и поныне случаются странные события. Могут, например, объявится гости из самых разных времен. Надо только исхитриться и подловить подходящий момент.

МОЙ МИЛЫЙ ЛЕВИТАН

 
Не то, что мните вы природа,
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык!
 

Федор Тютчев

1

Охотничья собака Веста люто ненавидела запах масляных красок. Своего хозяина, художника Левитана, любила до самозабвения. И одновременно презирала. Он, видите ли, дня не мог прожить без этих подлых масляных красок.

Ее женская собачья душа постоянно раздиралась на две неравные части. Большую часть заполняла любовь к художнику и страсть к охоте. Сюда же помещалось желание вкусно поесть. Чревоугодие грех, конечно, с этим не поспоришь. Но если люди себе позволяют, то охотничьей собаке, сам Бог велел.

Веста любила хорошо поесть. Здоровое чувство голода сопровождало ее всегда, сколько себя помнила. И на отсутствие аппетита Веста никогда не жаловалась. Правда, ничуть не полнела. Не то, что некоторые собаки, смотреть противно.

В меньшей части души помещалась ненависть к масляным краскам и неприязнь к котам. Зачем их только Бог создал?

Веста обладала фантастическим чутьем. Если б умела, насчитала бы несколько тысяч запахов, которые различала без особого труда. Именно потому, всеми фибрами своей собачьей души, Веста ненавидела масляные краски. Хозяин же постоянно возился с тюбиками, палитрами, кистями… Веста этого понимать не желала.

Где и когда родилась, Веста не помнила. Щенки, как известно, рождаются слепыми. Она помнила только запах. Замечательный запах материнского молока. И еще помнила, было тепло. Очень тепло и уютно. Надежно и безопасно. Рядом с ней постоянно находились ее братики и сестрички. Такие же маленькие и беспомощные.

У художника Левитана детство было менее теплым и сытым. Жили они всей семьей на маленьком железнодорожном полустанке. Днем и ночью мимо окон проносились составы. Отец, в фуражке станционного служащего, выходил на платформу и поднимал в руке флажок. Встречал и провожал поезда.

Вечерами мать всей семье читала вслух. Эти семейные чтения, волнующие, захватывающие, и запомнились более всего из детства.

Познакомилась Веста с Левитаном в одно прескверное утро, когда все небо было цвета грязной кошки, и за окном моросил дождь. Веста сидела, вместе с братиками и сестричками в большой корзине и ждала, когда их «будут выбирать».

И тут явился он. Высокий, красивый и веселый. С большими, выразительными глазами. При бороде и усах. «Наверняка, охотник!» – подумала Веста. И сразу стало значительно светлее. Даже за окошком.

Веста влюбилась с первого взгляда. «Я помню чудное мгновенье. Передо мной явился ты…», – вполне могла бы процитировать она, но Пушкина она еще не знала. Более того, не знала даже собственного имени. Его еще просто не было.

«Только бы он увидел!», – думала она, – «Только бы заметил, разглядел!». Ее самоотверженность, ее страстное желание любить до самого последнего вздоха. И он каким-то чудом разглядел.

Схватил ее за шкирку, вытащил из корзины и поднес к своему красивому лицу. В порыве благодарности, Веста лизнула его прямо в нос. Левитан засмеялся и тоже чмокнул ее в маленький, похожий на черную пуговку, носик.

– Как мы тебя назовем? – спросил Левитан.

Ей было абсолютно все равно. В голове никаких мыслей. Одни только чувства. Бушующий ураган чувств.

– Я получил неплохую весть. – весело сказал Левитан. – Мою картину приняли на выставку «передвижников». Так и назовем тебя, Весточка! Веста! Согласна?

От радости Веста судорожно завиляла хвостиком. Еще бы, не согласится! Такое счастье выпадает не каждой. Чтоб хозяин был молодой и красивый. И совершенно определенно, охотник.

Так и произошла эта знаменательная встреча.

Хозяин расстегнул рубашку и засунул Весту прямо себе за пазуху на голое тело. Веста тут же мгновенно уснула.

Все-таки день выдался на редкость волнующим.

Саввинская слобода, что в окрестностях Звенигорода, издавна славилась прекрасными видами. Как только надвигалась весна, сходили снега с полей, художники сюда слетались, как пчелы на мед. Даже из петербургской Академии художеств наезжали писать этюды. Про московское Училище живописи, ваяния и зодчества и говорить нечего.

Только появлялась первая зелень на кустах и деревьях, ученики со всех курсов валом валили под Звенигород.

Стоит ли удивляться, что именно в Саввинской слободе художник Левитан, выпускник московского Училища, снимал целый дом.

Внутри дома Весте понравилось. Много всяких углов, закоулков. Много мебели. Больше всего ей приглянулся желтый абажур с бахромой под самым потолком. Хорошо бы эту бахрому попробовать на зуб.

Левитан постелил ей коврик в углу комнаты, между комодом и диваном, Веста легла и… полетела. Во сне она всегда почему-то летала.

После окончания Училища, жизнь молодого художника стала напоминать извилистую горную дорогу. То к правой обочине бросит, (чуть в пропасть не скинет, только держись!). То влево, и так прижмет к отвесной скале, ни вдохнуть, ни выдохнуть.

«Старик Саврасов нас заметил…», еще совсем недавно шутили два любимых ученика, Костя Коровин и Исаак Левитан. Шутка оказалась почти пророческой.

… Великий Алексей Саврасов. Могучее дерево, разбитое молнией. Типичная болезнь русского человека, пьянство, схватила за горло этого незаурядного художника и душила, как удав.

На пороге выпускного курса Коровин и Левитан остались без наставника, без помощи и поддержки, Саврасова отстранили от преподавания. Обоим выдали дипломы только «внеклассных художников». Учителей рисования, одним словом…

И вот теперь, снимая целый дом в Саввинской слободе, в окружении изумительной природы, художник чувствовал себя прижатым к отвесной скале и не мог решить, как жить и работать дальше.

Выросла Веста как-то сразу. Еще весной, заплетаясь в собственных лапах, гонялась за бабочками и пыталась заловить свой собственный хвост, а к осени уже предстала перед соседями и гостями художника, вполне сложившейся охотничьей собакой. Огненно-рыжей масти, с длинными ушами и большими, выразительными глазами.

Характером Веста обладала веселым. Была общительна и любознательна. Но и чувство собственного достоинства имела.

Кстати, всеми этими качествами, (зеркально!), был наделен и ее хозяин, художник-пейзажист Исаак Ильич Левитан.

2

Весной на Левитана обычно наваливалась «черная» меланхолия. Ничто не радовало, не вдохновляло. В голову лезли только мрачные мысли, настроение резко ухудшалось, нервы гудели, как струны в старом рояле. Ни о какой серьезной работе не могло быть и речи.

Какая тут работа, если руки трясутся, как у пьяницы.

В борьбе с меланхолией, («мерихлюндией», как ее называл друг Антон Чехов), был только один способ. Вспоминать исключительно светлые, положительные стороны жизни, а на неприятности плевать с колокольни Ивана Великого.

Левитан начинал загибать пальцы…

Во-первых, талантом Бог не обидел. Великий Алексей Саврасов считает его лучшим своим учеником. А сам Третьяков недавно купил сразу два его пейзажа для своей галереи. Это вам не кот начихал.

Во-вторых, внешностью родители наградили сверх всякой меры. Женщины только выразительно вздыхают при виде его темных глаз.

В третьих, со здоровьем пока все в норме. Если не считать легкой одышки и внезапных перебоев сердца.

Первое, второе, третье…

Неплохая арифметика вырисовывается. Могло быть куда хуже.

Мог родиться горбуном или карликом. Без всякого таланта. Или вообще не родиться. Тогда ни друзей, ни женщин, ни восхитительной природы вокруг, ничего.

И еще четвертое! Которое вполне может быть «первым». У него появилась Веста. Существо во всех отношениях исключительное. Добрая, умная, красивая, ласковая, нежная, преданная, искренняя, простодушная, тактичная… Жрет, правда, как крокодил. Провианта на нее не напасешься. Но это пустяки.

Короче, если сравнивать Весту с любой из знакомых женщин, сравнение будет явно не в их пользу.

Ближе к осени Веста училась бегать вокруг Левитана. По полю не дальше ружейного выстрела, шагов на пятьдесят. В лесу, сделав невидимый круг по кустам, еще ближе. Училась отбегать с левой руки, возвращаться к правой руке охотника.

Нелегкая эта работа, бегать, ни на миг не забывая хозяина. Вокруг столько запахов, столько соблазнов. Чувство свободы пьянит. В первый раз Веста носилась по полю, как угорелая и не слушала никаких команд. Потеряв из вида Левитана, она высоко подпрыгивала, и уже в воздухе успевала оглянуться по сторонам, увидеть хозяина и точно определить его местонахождение.

Художник улыбался и укоризненно покачивал головой. Веста тоже улыбалась и виновато покачивала хвостом.

Обычно «учеба» заканчивалась неожиданно. Оба заваливались в густую траву и просто бездельничали. Веста располагалась где-нибудь поблизости, чаще всего под кустом и изредка щелкала зубами на зловредных оводов, которые мешали ей мечтать.

Левитан, закинув руки за голову, лежал на спине, смотрел в бесконечно голубое бездонное небо и перебирал в памяти впечатления детства, юности…

…Стучат колеса, проносятся мимо составы…

На забытом полустанке всегда почему-то шли дожди. Холодно, неуютно, тоскливо. Как-то маленький мальчик не выдержал, взял губную помаду матери и нарисовал на оконном стекле большое солнце. С длинными прямыми лучами. Младшие сестры в восторге зааплодировали юному художнику.

Вернувшийся со службы отец тоже одобрил:

– Жизнь стала лучше, стало веселей. – и горько усмехнувшись, добавил. – Еще бы немного денег.

На следующий день Исаак положил на стол перед матерью целую кучу разнообразных купюр. В основном крупного достоинства.

Мать серьезно поблагодарила сына.

– Очень много денег! Будем тратить их экономно.

– Не экономь, мама! – разрешил мальчик. – Закончатся, я еще нарисую.

На всю жизнь он запомнит эту улыбку матери. Грустную и радостную одновременно.

Под стук вагонных колес, под стук капель дождя по оконному стеклу, под стук швейной машинки матери, детство пролетело быстро и незаметно. Его уже не вернешь…

– Милостивый государь!

Гневное лицо ночного сторожа Училища живописи, ваяния и зодчества, отставного солдата Землянкина, прозванного учениками «Нечистой силой», краснеет и, кажется, вот-вот лопнет от возмущения.

– Вам здесь Училище или что!?

– А если ночевать негде? – зевая, недовольно бормочет юный художник, выбираясь из-под старых холстов, сваленных на чердаке.

– Нет, вы ответствуйте, милостивый государь! Здесь ночлежка или что!?

– Подумаешь, преступление! – упрямо бормочет Левитан.

Далее ситуация развивалась всегда только в двух вариантах.

Первый. Солдат Землянкин выгонит на улицу, со словами:

– Я очень даже разумею материальное состояние. У меня у самого четверо дочерей.

– И все усатые? – наивно спросит Левитан уже на пороге.

Кому захочется ночевать на скамейке в парке. Или на вокзале.

– Вам, художникам, все смешно. А я при исполнении. – ответит сторож и захлопнет перед носом дверь.

Впрочем, случался и второй вариант. Землянкин оставит ночевать в своей каморке. И даже горячим чаем напоит.

В этом варианте, рассказ о «четырех дочерях», юный художник с энтузиазмом поддержит:

– У меня тоже будут дети! Целых пять! Все сыновья!

– Сыновья гораздо лучше. – согласится сторож Землянкин.

Всю ночь они будут говорить об искусстве пейзажной живописи…

Тонкостей в искусстве пейзажной живописи Веста не различала. А уж если начистоту, ей было абсолютно наплевать. Ультрамарин или кобальт, охра или белила. Лишь бы пахло терпимо. Хотя, конечно, акварель лучше масляных красок.

А еще лучше «пастель». Такие палочки, наподобие куриных косточек. И запах, очень даже ничего себе. Не раздражает. «Пастель» даже пожевать можно, от нечего делать. Но «пастелью» хозяин работал крайне редко. На холсте или картоне начинал обычно углем, потом сразу переходил на эти подлые масляные краски. Приходилось терпеть. Не станешь же лаять во весь голос, хозяин не поймет.

Почему люди так невнимательны к своим ближним?

Еще куда ни шло, когда они с Левитаном работали на природе, писали этюды. Хозяин за мольбертом, Веста поблизости где-нибудь валялась в траве, мечтала. Запах масла тогда не так настырно бил в нос.

На природе в любую погоду хорошо. Здесь у них с хозяином абсолютное единство взглядов. Левитан, конечно же, тоже любил природу.

– Как считаешь, стоит добавить ультрамарина? – часто советовался с ней художник.

Веста смотрела, не мигая, своими преданными глазами ему прямо в переносицу и мысленно внушала, она одобряет каждый его мазок.

Оба были бесконечно счастливы.

3

Главное событие того жаркого лета произошло в Москве на Ходынском поле. Всероссийская промышленно-художественная выставка! На нее приезжали целыми семьями. Со своим провиантом, маленькими детьми и домашними животными.

Весту на выставку с собой Левитан не взял. Якобы, она еще очень молода, диковата и не приучена ходить на поводке. Да и дальняя поездка из Звенигорода в Москву, (одна железная дорога чего стоит!), может ее сильно травмировать.