Текст книги "Детство в солдатской шинели"

Автор книги: Анатолий Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Ординарцем, связным уговорил его к себе. Еле согласился, не хочу, говорит, свой полк и разведчиков своих покидать. А у меня, понимаешь, должок перед этим пареньком: жизнь он мне спас в Кромах. Со мной ему будет спокойнее, безопаснее, что ли. Уберечь его надо, мальчонка ведь еще.

…В Белоруссию 16-я дивизия прибыла в конце сорок третьего года и вошла в состав 1-го Прибалтийского фронта. Эшелоны летели на запад с песней, с гармошкой. Женя тогда выучил очень понравившееся стихотворение известного поэта Людаса Гиры, не раз бывавшего у них в полку:

 
Дуют ветры от Урала,
И снега метут,
Время мщения настало —
Мстители идут.
Песни громче зазвучали —
К западу идем,
Там любимые в печали,
Там родимый дом.
 

Женя читал это по-литовски, сам придумал мелодию и с этой песней пошел в бой.

Прямо с эшелонов ринулась дивизия на штурм сильно укрепленной станции Невель. Упорные бои вели полки за Невель и Езерище. Захватив их и натолкнувшись на яростное сопротивление врага, перешли к обороне. Потом было долгое затишье с боями местного значения. Летом сорок четвертого дивизия двинулась вперед, вместе с другими освобождала Витебск, Полоцк.

Савин мотался на своей Пемпе то в штаб дивизии с пакетом, то в соседний артполк. Ночью, днем, когда прикажут.

– Савинас, на коня! – кричал начальник штаба полка.

– И – со скоростью ветра! – весело подхватывал любимые слова начштаба Женя, пряча пакет на груди.

– Ты будь поосторожней, Хенрик, – просил его Вольбикас. – Один ведь скачешь, с важным пакетом, гляди внимательно, не наткнись на немцев. Ну и песни пой потише. Понял?

– Есть петь потише, товарищ подполковник!

А песни рвались из его груди, летели одна за другой. С песней – будто с надежным товарищем, песня придает силу. Пока скачет, все песни споет, какие помнит, – и русские, и белорусские. Но больше всех полюбил он старинную литовскую песню. Подъезжает вечером к своим, распрямится в седле и заводит:

 
Тысяча шажочков до моего домика,
Когда я пойду к моей девушке…
 

Все часовые знают – Хенрик едет, песня его звонкая лучше всякого пароля.

– Ну, Хенрик, скоро ли наступление, а то мы что-то засиделись? Какие там планы у начальства? – спрашивают его друзья, а друзей теперь у него много – во всех полках дивизии свои ребята.

– Не сегодня завтра выступим. Ждите! – смеется заговорщицки Женя.

Однажды встретил Дануте, на гимнастерке у нее сверкал новенький орден Славы. Прокричал на скаку:

– Привет славным пулеметчикам! За что получила?

– За Витебск, за твою Белоруссию!

Женя все больше привыкал к Вольбикасу. Ему нравилась неторопливая рассудительность командира полка, уверенность, спокойствие в самой сложной ситуации, нравилось, что не кланялся пулям. Женя не раз отмечал, как подполковник по-отечески относится к солдатам, бережет их.

Перед сном, когда гасили коптилку, Вольбикас любил вспоминать прошлое. Рассказчик он был первоклассный, и перед Женей вставали яркие картины опасной подпольной работы коммунистов в буржуазной Литве, трудной молодости командира полка.

Вольбикас тосковал по дому, по семье и всем сердцем переживал за Женю, когда тот душными ночами иногда кричал во сне:

– Мама, мамочка, голова болит…

Вольбикас вставал, клал прохладную ладонь на горячий, потный лоб, рука его легко находила большую вмятину от осколка, под которой часто толкалась кровь.

– Suneli tu mano, suneli…[5]5
  Сыночек ты мой, сыночек…


[Закрыть]

Женя успокаивался, затихал. Ему снилась мама, резавшая, прислонив к груди, свежий черный каравай, отец, уходящий в ночь на конюшню в новом, пахнущем овчиной тулупе, бабушка, капавшая ему, больному, зелье через палец, чтобы травка не выскочила из пожелтевшей четвертинки…

Дождливым июньским утром Савин получил задание срочно доставить пакет в штаб соседнего полка. Быстро по карте уточнили его дислокацию, до штаба было километров девять, и Савин поскакал напрямик, лесом. Накинул плащпалатку, пригнулся, чтобы ветки не хлестали по глазам, замурлыкал на недавно придуманный мотив:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
 

Ехать было трудно, Женя вымок, но тут впереди засветлело, показалась поляна, за поляной – снова лес. Достал компас – выходило, что надо принять влево. Прошло полчаса, а лес все не кончался. Вдруг впереди послышались приглушенные голоса. Обрадованный, Женя хлестнул Пемпю по бокам. В пелене дождя увидел сквозь деревья две легковые машины, повозки. Если бы выскочил на дорогу сразу – попал бы прямо к немцам. Женя притаился, вслушался, повернул Пемпю и поскакал назад, затем спешился, стал за дерево. Постепенно урчание моторов отдалилось. Женя подполз поближе к дороге – колонна уходила по тракту налево, последний обозник скрылся за поворотом. Женя вскочил на лошадь и выехал на дорогу. Метрах в двадцати, на обочине дороги, переобувался немец с тяжелой рацией на спине.

– Хенде хох! Бросай автомат!

Немец подхватился, судорожно пытаясь оттянуть затвор «шмайсера», но Женя, чтобы не делать шума своим автоматом, с маху опустил шашку. Немец мигом отдернул руку, поднял вверх, клинок звякнул по стали. Женя подъехал впритык, снял с немца автомат, вытянул из-за пояса гранату, вытащил штык из ножен. Соскочив с лошади, показал, чтобы радист перевесил рацию на грудь. Напуганный немец долго не понимал, чего хотят от него, пришлось помочь. Женя крепко связал пленному руки за спиной его же брючным ремнем, своим стянул лямки рации сзади, сел на Пемпю, та подтолкнула радиста, и они подались по дороге вправо. Не прошли и километра, как Женя увидел вдалеке колонну, шедшую навстречу.

– Линкс, – скомандовал он радисту, и они свернули с дороги, зашли в густой ельник.

– Крикнешь – я стреляю, – прошептал Женя, нацелив на немца автомат.

– Найн, найн, – забормотал немец. – Гитлер капут, Гитлер пльохо.

Колонна подходила уверенным шагом, дружно зацокали копыта, впереди качалось в седлах боевое охранение, дымились бока лошадей.

– Свои, свои! – закричал Женя и через минуту был уже с пленным на дороге, рапортовал прямо самому командиру дивизии Карвялису:

– Товарищ генерал-майор, докладывает связной 249-го полка Хенрикас Савинас…

Генерал, не слезая с лошади, выслушал бойкий рапорт Савина, приказал занять оборону на случай, если немцы хватятся своего радиста и вернутся.

– Откуда будешь родом? – спросил Карвялис, соскакивая с седла.

– Из Оздятич, товарищ генерал-майор. Белорус я, из-под Минска, Борисовского района.

– Хорошо говоришь по-литовски, парень.

– Еще бы, у меня столько учителей, я ведь сын двух полков.

– Спасибо за службу, сунус. За пленного тебе полагается награда, что хочешь?

– Хочу домой на побывку, товарищ генерал. Родителей не видел четыре года. Живы или нет, не знаю.

– Ну вот что, орел, освободим твой Борисов, приходи ко мне в штаб, дам отпуск, – и, повернувшись к адъютанту, сказал вполголоса: – Представить сына полка к награде.

Так на груди Савина рядом с первой появилась вторая медаль «За отвагу».

…ЦК Компартии Литвы был вдохновителем создания литовской дивизии. Часто, как только позволяли дела, в дивизию приезжали первый секретарь ЦК Компартии республики Снечкус и Председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР Палецкис. Они непременно бывали в полках, посещали передовую, знали многих красноармейцев в лицо, знали и уважали лучших бойцов, обращались просто, по-дружески, по-братски. Впервые Савин увидел Снечкуса в Туле в сентябре сорок третьего, когда тот вручал Мотеке переходящее Красное знамя – тогда их 167-й полк признали лучшим в боевой выучке. Потом слушал Снечкуса и Палецкиса на митинге, а вот сейчас увидел их вблизи, рядом.

На лужайке перед штабом 249-го полка собралось много бойцов, сидели прямо на траве, беседовали по душам о том, что не сегодня завтра для дивизии наступит знаменательный день – она вместе с другими частями Красной Армии, вместе со славными литовскими партизанами начнет освобождать города и села родной Литвы. Говорили о будущем, о том, как начнется новая, мирная жизнь.

Прощаясь, Палецкис и Снечкус обошли всех бойцов, пожали каждому руку. Женя видел, что Палецкис давно поглядывает на него с любопытством, заметил, как он что-то спрашивал у Вольбикаса. Когда подошел черед прощаться с Савиным, крепкий, плечистый Палецкис обнял Женю и, ничего не говоря, трижды поцеловал.

– Когда подрастешь, сунус?

– Я ни один теплый дождик не пропускаю, Юстас Игнович, так что скоро вырасту. В Берлин приду таким, как вы, высоким, – весело проговорил Женя.

– Молодец, коли так. Комполка говорит, что ты храбрый солдат, герой, можно сказать.

– Все в бой рвется, назад в разведку просится, – вставил Вольбикас.

– Нет уж, такой бойкий парень и в штабе нужен. Одна нога здесь, другая там, связной – должность важная. Вовремя доставить приказ командира – сотни жизней можно спасти.

– Так и было под Витебском, товарищ Палецкис, – сказал гордо Вольбикас. – Хенрик под сильным артогнем доставил пакет, предупредил наших об опасности.

– Видишь, как получается, – улыбнулся Палецкис. – Мы сегодня твою Белоруссию очищаем от фашистской гадины, завтра ты будешь драться за нашу Литву. Говорят, песни хорошо поешь, ну-ка, запевай, сунус, ты уж, поди, знаешь, что литовца хлебом не корми, а дай ему спеть песню.

Женя давно выучил прекрасную песню, которую пели друзья-разведчики перед боем. Зазвенел Женин голос, и все, кто был на поляне, подхватили слова:

 
Три сестрички, молодой братик,
Родина зовет на большую войну…
 

В июле Савин поскакал в штаб дивизии, нашел генерала Карвялиса. Тот приветливо поздоровался и сразу же сказал:

– Понял. Освободили твою Минскую область. От слов своих не привык отступать – даю тебе отпуск на целый месяц. Счастливо, сунус.

Снаряжали Женю в дорогу многие друзья – кто принес банку консервов, кто кусок мыла. Станкус-старший принес пару добротного нательного белья, которое ему было мало, Харитонов отдал не очень поношенную шапку, Вольбикас дал денег. К отъезду набралось два вещмешка и чемодан. То на воинском, то на санитарном эшелонах добрался Женя до Борисова, а оттуда на попутной подводе из соседнего села приехал в Оздятичи.

В полдень подошел он к своей хате, а хаты не было– сиротливо торчала кирпичная печь с трубой, сад вырублен, овин разобран. Пустырь, заросший густыми травами. Первый раз в жизни кольнуло в сердце, Женя опустился на чемодан и обхватил голову руками.

– Ты чей будешь, хлопчик? – услышал он старушечий голос над собой.

– Антона Ивановича и Марии Прохоровны сын я, – отозвался Женя, не отнимая рук. – Что с ними сталось? Где они?

– О господи, Явген приехал? – запричитала старушка. – Живые они, в партизанах всем семейством были, вот немчура и порушила хату. Я ж соседка ваша, бабка Авдуля. А твои все у меня живут, на луг пошли, сено косят колхозное. Зараз покличем, прибегут. Вот радости-то будет, – плакала бабка, вытирая передником слезы.

На луг побежали соседские ребятишки, за ними Женя. Отец, бросив косу, рванулся к нему, спотыкаясь как слепой. А мама, худая, постаревшая, схватившись за сердце, не смогла двинуться с места. Аня, Тамара, Петя, Володя облепили его со всех сторон.

– Не думали не гадали, что живой, – выдохнул отец. – В Ленинграде-то сколько людей померло. Мы уж и поминки хотели справить, да мамка не дозволила.

– Живой, сыночек мой родненький, живой, – вскрикивала мать, протягивая к Жене руки.

Пошли в село гурьбой, а за ними следом другие сельчане, бывшие на лугу, – дело шло к обеду.

– Медали, шашка! Герой ты у меня, – радовался отец. – Медаль «За отвагу» для солдата есть главная медаль. Тут все сказано – за от-ва-гу! Слова хорошие, правильные. Такая медаль не хуже ордена, сябруша. У меня тоже «За боевые заслуги» имеется, повоевал в партизанах. Мы ему, фашисту проклятому, давали жару, тысячи березовых крестов наставили, кровопийцы, на своих могилах. Век будут помнить народных мстителей из белорусских лесов. Иван-то наш, братец твой старший, – офицер, в саперных войсках действует. А ты, я вижу, в кавалерии служишь – шпоры звонкие, шашка боевая!

Весь день, почти всю ночь рассказывал Женя о пережитом. Назавтра начали строить времянку, возили на колхозной лошадке лес, тесали бревна. Через неделю, прослышав о первом в селе отпускнике, приехал в Оздятичи райвоенком, познакомился с Женей и попросил его заняться с призывниками. Женя стал командиром, учил боевому мастерству тех, с кем играл когда-то на курганах в войну, учил строевой подготовке, стрельбе. Учил ползать по-пластунски и даже брать «языка».

Провожали Женю в воскресенье. Не пробыл он положенного срока: завладела тоска, стал не спать ночами, все думал, как там его однополчане, как Вольбикас.

…Наступил долгожданный день – 16-я дивизия с боями. вошла в Литву. Всюду – в сел ах и городах – их встречали объятиями, цветами.

В августе 1944 года 2-я гвардейская армия, в составе которой теперь находилась литовская дивизия, вела кровопролитные бои за Шауляй. Фашистские войска предприняли ряд контрнаступлений, но литовские полки стояли твердо. Многие бойцы покрыли себя неувядаемой славой. Снова в дивизии прогремело имя Дануте Станелене. Она отбила тринадцать атак, уничтожила из пулемета десятки гитлеровцев. За эти бои Дануте получила орден Славы I степени и стала обладательницей солдатского ордена всех трех степеней. Отличились братья Станкусы, Харитонов.

Не менее жестоким было сражение за Клайпеду. В октябре сорок четвертого дивизия была награждена орденом Красного Знамени, ей присвоили наименование «Клайпедская».

Потом форсировали Неман, штурмовали Кенигсберг, уничтожали Курляндскую группировку.

День Победы Савин встретил в Юрмале, куда был послан Вольбикасом учиться на курсы младших лейтенантов. Девятого мая утром курсанты должны были сдать последний экзамен и тут же, получив офицерские погоны, отбыть в свою часть. Экзамен отменили – праздновали Победу. Все обнимались, не стыдились слез. Радость переполняла сердце Жени, и ее не омрачило сухое письмо Клавы, в котором она сообщала, что выходит замуж.

Савин не хотел расставаться с армией. В 1949 году он поступает в пехотное училище. Учиться было и легко, и трудно: суровую практику войны Савин познал с лихвой, а вот теория давалась не просто. И все же осилил он теоретический курс, сдал не хуже других.

Так случилось, что женился он на петрозаводчанке, красивой немногословной девушке, которую звали Нина. Их сблизила любовь к песне, тяга к книге, сблизило тяжелое детство – все годы оккупации Нина провела в Петрозаводске в концлагере.

А назначение лейтенант Савин получил в Заполярье. Началась кочевая гарнизонная жизнь, и всюду с Евгением Антоновичем была Нина Ивановна – заботливая, нежная, добрая. Рождались дети – Валерий, Светлана, Ира.

В 1957 году Савин стал командиром подразделения аэродромного обслуживания. Охрана аэродрома, служба ремонта авиатехники и многие другие обязанности легли на Савина. Жили в военном городке, в стандартном двухквартирном доме.

Приветливая хозяйка, хлебосольный глава семьи, какая-то особая обстановка дружбы, царившая в квартире Савиных, притягивали к себе многих летчиков, техников. Дни рождения, праздничные вечеринки всегда устраивали у Савиных.

Прибывали после училища на суровый Север молодые летчики, набирались опыта, получали новые звездочки на погоны, улетали служить в другие края, а Савины провожали их, встречали новеньких. Все шло по кругу, как и положено.

– Впервые я увидел этого парня на аэродроме, – вспоминает Савин, – после приземления. Стояла ненастная погода, мы включили фонари на полосе, и он пошел на посадку. Все вокруг переживали: новичок ведь, как сядет – снег, обледеневшая полоса. Но все обошлось. После полета пошли вместе домой, разговорились, познакомились. Оказалось, что Юра получил квартиру как раз против моего дома. Он был женат, девочка у них потом родилась. Юра стал заходить к нам по вечерам. Играли в домино, вспоминали всякие веселые истории – у летчиков есть что вспомнить, говорили о былом. Выяснилось, что Юра в прошлом тоже окончил ремесленное училище. Это нас как-то сразу сблизило, подружило. Частенько вместе возвращались с работы, с собрания.

Юра был крепкий малый. Любил колоть дрова, мы соревновались с ним, кто больше за воскресенье дров заготовит. Выходило всегда не в мою пользу. Когда Юра махал топором, заглядишься: войдет в азарт – не остановишь. Не курил, других отучал от этой вреднейшей привычки. Сколько вечеров на меня потратил, убеждал, отговаривал, а я все – завтра, завтра.

Летом он любил играть в футбол, благо стадион был у нас под боком. Зимой этот стадион летчики под командой Юры превращали в хоккейную площадку. Сумерки у нас в Заполярье ранние, уже темно, хоть глаз выколи, а Юра все клюшкой стучит – готовится к матчу. Занимался он спортом серьезно, потому и здоровьем обладал завидным. Характер у него был веселый, не умел долго сердиться, прощал человеческие слабости.

Жена Юрия Валентина Ивановна, худенькая, тихая, спокойная, больше дома бывала с дочуркой, с Леночкой. Весной, помню, Юра купил детскую коляску, стал возить Леночку на прогулки. Мой сын Валерка очень привязался к дяде Юре, все спрашивал про полеты, про устройство кабины истребителя, часто гулял с ними по двору. Привязался он и к Леночке, катал коляску, гордился, что ему доверяли, бегал к ним домой, нянчился с Леной, а Валентина Ивановна тем временем то в магазин сходит, то по каким другим делам.

Соседствовали мы так два года. Много вечеров за домино провели, за беседами. Помню вечеринку, когда отмечали мое награждение орденом Красной Звезды. Юра хорошо тогда сказал и о моем детстве в солдатской шинели, и о том, за что дают ордена в мирное время. А закончил он памятными словами: в жизни всегда есть место подвигу.

Я не раз чувствовал неподдельный Юрии интерес к моей фронтовой биографии. Рассказывать о прошлом я как-то не любил, но у Юры был подход к людям, умел разговорить. Он подолгу расспрашивал, как я ходил в разведку, что переживал в те страшные минуты под пулями, как относились ко мне взрослые. Тут я всегда вспоминал добрым словом Гену Беляева, сержанта Харитонова, подполковника Вольбикаса, заменивших мне братьев, отца. Юра интересовался, поддерживаю ли я связь с бывшими однополчанами. Признаться, я тогда еще не искал своих боевых друзей, думал, успеется, все еще свежо было в памяти.

– Фронтовым братством надо дорожить, Женя, – говорил он частенько. – Пиши, ищи через архив. Опоздаешь – никогда себе не простишь…

Капитан в отставке Е. А. Савин.

…Однажды приходит вечерком Юра, веселый, улыбка не сходит с лица. Позже об этой его улыбке будут говорить во всем мире.

– Поздравь меня, Евгений Антонович, уезжаю, берут летчиком-испытателем.

Помню проводы, помню, тосты поднимали, слова разные хорошие говорили, желали новых высот. Так и вышло: поднялся наш Юра Гагарин на недосягаемую высоту.

В шестидесятом году уволился я в запас, прослужив в армии с выслугой 25 лет, приехали мы и Петрозаводск, на родину жены, дали нам хорошую квартиру. Через год большой телевизор купили, дети на первых порах не отрывались от голубого экрана. Вдруг Валерка мой как закричит:

– Папа, мама! Наш дядя Юра в телевизоре! Он в космос полетел! Ура!

Мы с Ниной глядим и глазам не верим: наш Юра, наш Гагарин – первый космонавт планеты.

Давно сменил Евгений Антонович Савин офицерский китель на гражданский костюм. Но есть в его сегодняшней жизни нечто такое, что роднит его с армией – в рабочие дни он надевает синюю форму, а на боку у него пистолет. Уже пятнадцать лет трудится Савин инкассатором в Карельской конторе Госбанка. Навсегда полюбил он этот прекрасный озерный, лесной край. Карелия стала родиной. А Ленинград и Курск? Вильнюс и Минск? Разве это не Родина?

…Евгений Антонович сел к столу, включил настольную лампу, надел очки, еще раз прочитал строку в газете, набранную большими буквами: «Где ты, отважный разведчик?» И стал писать большое письмо красным следопытам Белоруссии.

ГОЛУБЫЕ ПОГОНЫ

Мелкий, совсем невидимый дождик оседал бусинками на волосы, на грубошерстное детдомовское пальтишко, которое Нина распахнула, пытаясь укрыть блокнотик от влаги.

За высоким забором из колючей проволоки чернели огромные самолеты. По-утиному неуклюже покачиваясь, они выруливали на широкую бетонную полосу. Постояв немного, как бы для того, чтобы глубоко глотнуть воздуха перед броском, самолеты, надсадно урча, разбегались, нехотя отрывались от земли и уходили в хмурое вечернее небо.

Нина рисовала с малых лет. Но когда похоронили маму – перестала. И теперь здесь, в Подмосковье, снова захотелось рисовать. Рисовать эти стремительные, длиннокрылые самолеты и веселых, перекрикивающих гул моторов людей в мешковатых меховых комбинезонах.

Нина сидела у самой проволоки, светлые капельки, напоминавшие слезинки, неподвижно висели на кончиках колючек, отвлекали. Перелезть, что ли? Самолеты хотелось видеть поближе, рассмотреть грозные бомбы. Однажды она уже пролезала под колючкой – ничего сложного: худая, верткая, словно ящерка, раз – и там. И никто не заметил.

– А ну-ка, покажи, что у тебя там? – прогремел над Ниной низкий голос.

Она вжала голову в плечи, самодельный блокнотик, сшитый из тетрадки в клеточку, выпал из ее пальцев.

Военный быстро поднял тетрадочку, полистал.

– Ого! Похоже! – воскликнул он удивленно. – Рисуешь недурственно. Только военные самолеты рисовать не положено. Ты чья будешь?

– Ничья, – прошептала Нина.

– Не понял?

– Нет у меня никого.

– Вот те на. Но ты же где-то живешь, ночуешь?

Нина молчала, ей не хотелось рассказывать о своей тетке, о ее многодетной семье, о тесной комнатке, где Нине не было места. Да и зачем это ему, чужому человеку?

Военный подал ей большую теплую руку, и маленькая ладошка Нины исчезла в ней.

– Почему холодная?

– Я всегда такая.

– Есть хочешь?

Нина молчала.

– Пойдем со мной, – вздохнул военный.

Часовой пристально оглядел Нину, ее приплюснутый, вылинявший беретик, короткое пальтишко, чулки в резинку и неказистые, уже начавшие «просить каши» ботинки.

– Это со мной, – сказал незнакомец командирским голосом.

Вошли в столовую, там еще никого не было. Нина долго мыла руки, села на краешек стула.

– Оля, принеси нам обед, – попросил военный. – Да не гляди ты так – это моя дочка, – засмеялся командир. – Тащи все, что есть в меню!

И тут Нина вдруг поняла, что военный совсем еще молод, что у него веселые, озорные глаза.

– Майор Винницкий, честь имею. А тебя как величают?

– Нина.

– А фамилия, позвольте?

Нина опустила глаза, улыбнулась:

– Чкалова.

– Как-как?

– Чкалова.

– Чудеса, ей богу, прямо дети лейтенанта Шмидта.

– Но я не родственница того знаменитого Чкалова. Я обыкновенная.

– Все равно здорово! Ну что ж, коли так, давай дружить. А друзья всё должны знать друг о друге. Я летчик, летаю на тех вот самолетах, которые ты рисовала. Называются они Ли-2, с такого самолета можно бомбы сбрасывать на головы фашистов, можно продукты, патроны своим выбросить на парашюте. О Гризодубовой слыхала? Да-да, та самая. Наш командир полка…

Нина слушала, но ее отвлекала тонкая бумажка, на которой написано было машинкой: борщ украинский, котлеты, бифштекс с макаронами, яичница, компот из свежих яблок… Нина читала краешком глаза, и у нее все сильнее кружилась голова.

Оля принесла большой поднос, дымящиеся тарелки громоздились друг на дружке.

Майор долго глядел на Нину – как она бережно несла ложку ко рту, как незаметно собрала крошки хлеба и, отвернувшись, бросила в рот.

– Ты, видимо, давно не ела? – спросил Винницкий, когда Нина вытерла губы краешком ладони.

– Я из Ленинграда, – сухо сказала Нина. – Меня вывезли этой зимой. Мама умерла от голода, отец погиб на фронте. Живу у тетки, здесь недалеко, в поселке, но там не до меня, своих едоков хватает.

Теперь майор Винницкий регулярно приводил Нину в столовую, встречал у проходной, там же и прощался. Студено бывало по утрам, когда Нина уходила бесцельно бродить по улицам, иногда рисовала березы, реку, показывала Винницкому. Однажды майор пришел озабоченный, Нина почувствовала это, но спросить не решалась.

– Я улетаю и хочу тебя познакомить с Гризодубовой.

Они пошли к штабу, но там никого не было – комполка провожала самолеты на старте.

Винницкий глянул на часы, показал на заходящее солнце и сказал, чтобы Нина дождалась и все без утайки рассказала Гризодубовой. Ждать пришлось недолго. К штабу подкатила черная лакированная эмка, за рулем сидела женщина в военной форме. Быстро выскочив из машины, она скрылась в темноте коридора. Нина пошла за ней, постучала в дверь кабинета, открыла и сказала:

– Здравствуйте, Валентина Степановна. Это ведь вы?

Гризодубова, крепкая, подтянутая, в черном берете, в кожаной портупее, подняла голову от бумаг, лежавших на столе:

– Здравствуй. Я Валентина Степановна.

Нина большими глазами глядела на посверкивающую звездочку Героя, на орден Ленина, на депутатский значок.

– Я пришла к вам, чтобы вы меня научили летать. Возьмите меня, пожалуйста, в свой полк, – запинаясь проговорила Нина.

– Ну что ты такое говоришь, девочка! У нас не детский сад, а авиация дальнего действия. У меня летчики с такими академиями за плечами…

Не закончив фразу, она стала звонить по телефону:

– Стороженко? Коля, зайди в штаб, у меня тут девочка, кстати, не ясно, какими судьбами проникшая на аэродром, в часть, угости ее летным пайком и проводи.

– Посиди пока, отдохни, – повернулась к Нине. – А то тебя выпусти, ты и спрячешься где-нибудь, знаю я вашего брата.

В кабинет, широко распахнув дверь, вошел полноватый улыбчивый человек.

– Это что за гость? – спросил он, кивнув в сторону Нины.

– Вот пригласи к себе, товарищ полковник, и побеседуй. Летать хочет, видишь ли.

– Сколько тебе лет? – спросил полковник.

– Четырнадцать. Скоро пятнадцать будет.

– Как фамилия?

– Чкалова, – еле слышно промолвила Нина.

– Час от часу не легче! – воскликнула Гризодубова и засмеялась.

– Тебя кто надоумил так говорить?

– Это моя настоящая фамилия. И не смейтесь. Товарищу Валерию Чкалову я никто. Мои родители погибли.

Гризодубова резко встала из-за стола, прошлась по комнате:

– Поговори с ней, Василь Васильич, может, что придумаешь, ты начальник штаба дивизии, у тебя власть.

Бегунов, так звали полковника, сказал Нине, чтобы она подождала его на дворе. Нина помялась, взявшись за дверную ручку, поглядела на Гризодубову.

Валентина Степановна улыбнулась:

– Старшина Стороженко найдет тебя.

В штабе дивизии Нина пробыла долго. В кабинете Бегунова ей стало уютно и покойно.

– Так говоришь, твоя фамилия – Чкалова? Ну что ж, самая летная фамилия, а это совсем неплохо для начала.

– Я думала, что Валентина Степановна другая, – вздохнула Нина. – Она ведь депутат Верховного Совета…

– Ну и что с того, что депутат, – перебил ее Бегунов. – Думаешь, ты первая просишься? К ней и стар и млад идет, а ей нужны летчики! Боевые летчики, ты это понимаешь?

– Понимаю, – прошептала Нина, и оба они замолчали.

– Гризодубова – человек не простой, – проговорил Бегунов уже спокойно. – Вот она тебе показалась грозной? Что ж, она и такой бывает, а бывает и удивительно доброй. Она третьи сутки не спит – у нее один экипаж из полета не вернулся. Связь оборвалась. Хорошо, если сел у своих… Но ты с ней подружишься, я заметил, ты ей понравилась, если, конечно, мы возьмем тебя. А для этого я должен знать о тебе, товарищ Чкалова, как можно больше.

– У меня есть метрика. Справка есть из детдома – я ведь не беглая. Похвальная грамота за последний класс сохранилась, за пятый. Может, принести? Я мигом, только чтоб меня назад сюда пропустили.

– Ну, с документами успеется, ты мне лучше своими словами расскажи про свою жизнь. Время у меня сегодня есть, так что давай, подруга.

…Жили Чкаловы в центре Ленинграда в старинном княжеском дворце, перестроенном под жилой дом, у самой Невы, окна выходили на Академию художеств, туда, где стояли загадочные древние сфинксы. Были у Нины мама, папа и трое братьев. Жили они дружно и весело. Нина была самой младшей, и ей отец разрешал в день получки первой открывать пузатый портфель. Чего там только не было! Конфеты в шуршащих серебристых обертках, душистые груши, маленькие оранжевые мандаринчики, орешки в шоколаде, пахнущая дымком тонко нарезанная колбаса. Нина аккуратно раскладывала все это на большом столе в комнате и с нетерпением вглядывалась в новые пакеты. Наконец-то! Вот он, новый альбом, кисточки, коробка с красками! Длинные ресницы Нины затрепетали, она бережно прижала альбом и краски к груди, счастливо улыбаясь.

Нина почти не выпускала альбом из рук. Рисовала сфинксов, которые шевелились под мелким дождиком словно живые, мост через Неву, золотую иглу Петропавловской крепости.

Отец работал инженером, строил дома, любил и знал старую архитектуру, часто гулял с Ниной по своим любимым улицам и рассказывал, рассказывал. Они бродили вдоль Невы, у Зимнего, а затем приходили в свою любимую «Новую Голландию», где пахло морем, смолеными канатами.

Папа с мамой были разные люди. У мамы свой мир – медицина. Лечить людей – вот высшее предназначение женщины на земле. К больным она относилась со всей душой, здоровые ее интересовали мало. И отца она полюбила, когда тот был ранен в боях с Юденичем под Петроградом и попал к ней на госпитальную койку.

Братья учились в институте, были намного старше и всегда баловали Нину, снисходительно глядели на скатерть, замазанную красками, на мраморный широкий подоконник, разрисованный цветными мелками, на купанье Нины в старом фонтане, который шумел у них во дворе.

Первые дни войны показались совсем не страшными, а наоборот, интересными. Взрослые почти перестали опекать Нину, словно отгородились. Все дни Нина пропадала около Академии художеств, рисовала снующие по Неве катера, пыталась нарисовать колонну матросов, прошагавших с песней мимо насторожившихся сфинксов, военный корабль с разноцветными флажками на мачте.

И вдруг словно ночь нашла – уехали, наскоро попрощавшись, братья, одетые в шинели, враз ставшие далекими, чужими. Вскоре ушел добровольцем и отец: ему, старому большевику, красногвардейцу, предложили бронь по возрасту, но он отказался. Мама теперь стала приходить домой поздно: ее больницу превратили в госпиталь, работы прибавилось.

В сентябре Нина впервые услыхала, как воет бомба. Жить стало неуютно и страшно. Когда был налет, дома качались как живые, котелок, в котором булькало варево из крахмала и остатков муки, прыгал по плите. Нина несколько раз заделывала выбитые окна фанерой, когда похолодало, заткнула их подушками братьев. Все чаще и чаще сидела она дома. Чтобы не так хотелось есть, чтобы забыть о холоде, перечитывала «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта». Сначала это отвлекало, но то и дело книжка падала из худых рук, и Нина забывалась в зыбкой дремоте. Город был в кольце. Не стало дров, съедены все домашние припасы. Сто двадцать пять граммов хлеба в день получала Нина. Она то измельчала серый брусочек в крошки и каждый час бережно клала в рот щепотку, то впопыхах жадно съедала сразу, иногда варила из этого хлеба суп.