Текст книги "Детство в солдатской шинели"

Автор книги: Анатолий Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Анатолий Гордиенко
ДЕТСТВО В СОЛДАТСКОЙ ШИНЕЛИ

К читателю

ДОРОГОЙ ЮНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!

Эта книга расскажет тебе о самых молодых участниках Великой Отечественной войны, о тех днях, когда на защиту священных рубежей Советской Отчизны встал весь народ. Тысячи мальчишек и девчонок были верными помощниками родной Красной Армии, стали разведчиками, партизанами, санитарами, саперами, связистами…

В начальный период войны довелось и мне принять в ней участие в качестве юного связиста.

Много героических дел совершили сыны и дочери полков. Все, что им поручали командиры, они старались делать как можно лучше, подчас не жалея своей жизни, чтобы скорее приблизить день Победы.

Жестокая война с фашистами сделала их сиротами. В боях на фронте, в неволе, в блокаде потеряли они родителей, родных и близких – их заменили им воины Красной Армии. Они окружили ребят заботой и любовью, всячески старались уберечь их, не посылать, когда можно было, под пули.

Три разных судьбы пройдут перед тобой, мой юный друг, на страницах этой книги. Партизан, разведчик, радистка… Каждый из них с честью выполнил свой долг перед Родиной. Трудное, незабываемое время. Знаю по себе: далекие огненные годы никогда не уйдут из памяти.

Мы боремся за мир, мы не хотим войны. Наша партия, наш народ делают все для того, чтобы у советской детворы, у детей всего мира было счастливое мирное детство.

Но всегда нужно помнить о том, что капиталисты всеми силами стремятся развязать новую, ядерную войну. И наша молодежь должна сегодня как можно больше знать о нашем славном прошлом, должна думать о будущем. Надо быть ловкими, смелыми, сильными, умелыми, готовыми в любую минуту стать на защиту нашей любимой Родины.

Этому вас учит и книга Анатолия Гордиенко «Детство в солдатской шинели».

В. А. Шаталов,

летчик-космонавт СССР,

генерал-лейтенант авиации,

дважды Герой Советского Союза

г. Москва, Звездный городок

ДОЛГОЕ ЛЕТО СОРОК ВТОРОГО

В черном квадрате трюмного люка звезды казались близкими, яркими. С палубы их едва заметишь, а тут вон какие большие. Виктор все глядел и глядел, и ему стало казаться, что звезды перешептываются, подмигивая друг дружке. «Стану летчиком, подлечу близехонько и все как следует рассмотрю… А может, они дрожат от холода…» – думал Виктор. Шевельнулся, разбудил бабушку.

– Угомонишься ты нынче аль нет? – зашептала та спросонья. – Что там, наверху-то?

– Стоим еще. Говорят, в полночь отойдем. Ночью самолеты не летают, бомбить, знать, не станут нас в озере.

– На что мы тому немцу понадобились…

– Интересное у тебя рассуждение, бабушка. Будто немец знает, кто плывет на барже. Может, красноармейцы с пушками двигаются в район дислокации, – ввернул Виктор ладное словечко, услышанное недавно у железнодорожных теплушек на станции.

Бабушка Матрена помолчала, затем притянула к себе Виктора, стала поглаживать негнущимися, словно деревянными пальцами холодную голову.

– Застыл, поди.

– А вот швейную машинку взять надо было, – зло зашептал Виктор, уворачиваясь от бабкиной руки. – И зимнее вон умные люди в узлы напаковали. Шкипер говорит, дело серьезное заварилось, в воздухе пахнет грозой.

– К зиме возвернемся, – вздохнула коротко бабка и тихонько захрапела.

Совсем рядышком, за деревянным бортом баржи, лениво хлюпала вода, шепелявая девочка, слева, в темном углу баржи, куда еле доставал тусклый свет фонаря, снова заплакала.

– Где моя Маша? Ну почему ты забыла Машу? Ты плохая, плохая…

– Ну забыла я ее, в суете в такой, в аду этаком, – шептал ей в ответ хриплый женский голос. – Новую купим, еще лучше. Чаю хочешь, горлышко болит?

– Сходи за Машей, сходи, мамочка. Она одна умрет в пустом доме…

Виктор выбрался из-под бабкиного плюшевого жакета, которым они укрывались, нащупал ботинки. Перешагивая через спящих женщин и детей, выбрался по трапу на палубу.

За кормой чернели вдалеке силуэты домов, за ними шевелилось розовое зарево – то ли пожар, то ли закатное облако. На берегу что-то прокричали в жестяной рупор, сзади загудел буксир, подходя к носу баржи, стали бросать на баржу трос. Виктор двинулся к корме, сторонкой обошел будку шкипера. Старик уже два раза гонял его от рулевого колеса, а оно тянуло, звало, хотелось крепко-крепко сжать полированные ручки, повернуть влево, вправо… и вот уже баржа, нет, не баржа, а белый длинный пароход, послушный его рукам, выходит в просторное Онего…

За будкой было тепло и уютно. Прикрытые старым брезентом, громоздились ящики, бочки. Виктор подлез под брезент, поджал зябнущие ноги и стал глядеть на родной Петрозаводск. Здесь он родился, здесь совсем недавно, в мае, мама испекла круглый каравай на его тринадцатилетие. Здесь прошла вся его короткая и такая огромная жизнь…

– Надо, чтобы в жизни каждый день, – говорил когда-то отец, – был полным, как ведро воды. Полным и чистым.

Отец любил беседовать с сыном после ужина. Приходил он домой усталым, аккуратно снимал пиджак, расправлял в ладонях узенький полосатый галстук, надевал старую рубаху, долго мыл руки, поглядывал на притихшего Виктора, который подливал теплую воду в рукомойник.

– Ну, чего намартышничал сегодня?

– Лодочку хотел смастерить, парусник настоящий сделать, так палец ножом порезал. Из сосновой коры строгал. Кровь быстро слизал, она и остановилась.

– Парусник пускал?

– Потом уж, когда паруса сделал. На Лососинке, там, у озера, где мы с тобой гуляем. Пускал – и с валуна скатился. Вода теплая, ты не сердись. Маме сказывать не будем, ладно?

Отец улыбнулся уголками губ; стряхнув над лоханью руки, долго вытирал белые тонкие пальцы чистым полотенцем, которое мигом подал ему Виктор.

У них была настоящая дружба. Точнее, эта дружба рождалась, ей бы окрепнуть, расцвести, да не судьба.

Отец работал в обкоме партии. Несмотря на занятость, на усталость, все свободные вечера отдавал сыну. Отец рассказывал о своих юных годах, о родном селе Лужма близ Ребол:

– Ты должен знать о своих предках. Тот, кто не ведает своих корней, легче осинового листика, подхваченного осенним ветром.

…Баржа качнулась, дернулась, на буксире прокричали команду, и черный берег стал медленно уходить назад. Заплакали женщины, заголосила, как на похоронах, маленькая старушка, перевязанная крест-накрест толстым платком:

– И куда ж это мы едем, куда гонит нас горькая судьбинушка! Что с нами будет, ох горе-то какое, сохрани и помилуй…

– Все оставили, только два чемоданишка взяли, нельзя, сказывают, больше. То ли еду брать, то ли валенки…

– Говорил военный один: вышвырнем захватчика, как кота поганого.

– К рождеству дома будем.

Розовое облако распалось надвое, его стала вытеснять тяжелая грозовая коврига, наползавшая с запада. Витя достал кошелек, вынул из него материны часики, завернутые в батистовый носовой платочек, долго вглядывался в полумраке. Было два часа ночи 23 августа 1941 года.

Спать не хотелось, – может, от прохлады, может, от таких зримых, четких воспоминаний.

Вон там, среди высоких берез старинного парка, они часто гуляли с отцом, он показывал место, где стоял дворец царя Петра, затем они спускались к Лососинке, и отец рассказывал, как здесь лили пушки, сверлили стволы.

– Закрой глаза… Теперь воображай: вон там, внизу, дымится литейка, слышишь, ржут лошади – это крестьяне привезли на завод озерную руду, а там кричит усталый офицер – он приехал за пушками для новых кораблей…

Отец стелил на траву старый дождевик, они садились плечо к плечу, и начиналась беседа. Отец словно спешил рассказать историю своего рода-племени, будто чуял, что скоро оставит сына сиротой.

…Бытовало предание, что в далекие времена появились под Реболами, на северо-западе Карелии, несколько беглых казаков – то ли с Дона, то ли с Кубани. Женились на местных девушках, язык переняли карельский, обычаи местные соблюдать стали. Хуторок один казак с сыновьями поставил на кряжике за селом. Звали казака Константином, и хутор нарекли Константиновским. Текли, словно полноводные реки, годы, одно поколение сменяло другое. Дед Виктора Иван Васильевич Константинов имел большую семью – три сына да четыре дочки. Пахали землицу, ловили рыбу, зимой добывали зверя. Когда младший сын Петр подрос, стало видно, что паренек он смышленый, старательный. С похвальным листом окончил он церковно-приходскую школу, и тогда всем миром, на средства сельчан, послали его учиться в Выборг: пусть станет сельским учителем. Только кончил учебу – революция. Кое-как добрался Петр до Медвежьей Горы, пешком через Паданы пришел домой. Язык родной не забыл и вскоре стал учить ребятишек в школе. Голоса не повышал, не пил, не курил, все над книжками засиживался. Время было сложное, рядом Финляндия, оттуда нет-нет да и наскакивали конные ватаги из бывших богатеев, купчишек.

Дядя Петра Лука Васильевич с первых дней стал в Лужме советскую власть укоренять, выбрали его председателем сельсовета. Только недолго прожил молодой, горячий председатель, застрелили его белобандиты на пороге родной избы, на глазах у жены, у всего мира.

Петра Ивановича бандиты избили, связали и бросили в сарай на ночь, решали, какую кару он заслужил, но стеной стали утром за учителя земляки. Вечером ушел Петр из родного села. Учительствовал в Сяргозере, потом в Паданах. Там и познакомился с Ольгой, худенькой девушкой, школьной уборщицей. Нанялась она в школу, чтобы поближе к грамоте быть, – за плечами-то у нее всего два класса. Ольга осталась сиротой: отец сложил голову в империалистическую, мать с двумя младшими сестрами жила в Сельгах, неподалеку от Падан. Убирала Ольга в школе и в райисполкоме – тогда Паданы были центром Сегозерского района. Приглянулась она учителю чистой улыбкой, светлыми льняными волосами, незлобивым характером.

Только поженились – Петра Ивановича в райисполком перевели. В 1927 году вступил он в партию, стал работать в райкоме. А через год его пригласили в Петрозаводск, в обком партии инструктором. Аккуратный в делах, справедливый, он обладал цепкой памятью, говорил мало, но метко, слово его – верное, точное. Ровио присматривался к нему. Однажды в воскресный весенний вечер Ровио пришел к Гюллингу и увидел, что он и Константинов увлеченно разбивают цветник во дворе. Здесь, в двухэтажном доме, жили многие руководители республики, здесь получила большую, светлую комнату и семья Константиновых. Ровио улыбаясь поспешил к ним на помощь, а когда закончили работу, неожиданно спросил Петра Ивановича, как бы тот отнесся, если бы ему предложили должность помощника первого секретаря обкома. В тот же вечер Густав Семенович позвал Константинова к себе пить чай и они договорились обо всем. Так и работали вместе до середины тридцатых годов.

Ровио, плотный, лысоватый, иногда заходил к ним домой. Отыскав взглядом Виктора, подмигивал, кивал на стоявшую во дворе легковушку. Мама не противилась: всем известно, что Густав Семенович очень любит детей, радовалась, когда отец и сын вместе с Ровио садились на виду у всего двора в обкомовский бьюик.

Вечерняя поездка всегда была праздником, Витя радовался быстрому бегу машины, вертел головой во все стороны. Ровио говорил по-русски медленно, с акцентом, и поэтому почти всегда переходил с отцом на финский. Кое-что Витя понимал: в Сельгах, да и дома с малых лет он говорил на родном карельском языке.

Обычно направлялись в сторону Лососинного озера. На тихой развилке останавливались, бродили по опушке леса, Виктор находил брусничку, нес в ладошке. Однажды, когда уже возвращались назад, почти у самого дома, Виктор, осмелев, спросил:

– Папа говорит, что вы Ленина видели?

– И видел, и разговаривал. Я охранял его от врагов, времени у нас было много, мы часто беседовали. Ильич и после революции не забывал меня. Среди финнов у него немало друзей было. Приходи послезавтра в 17-ю школу, у меня там встреча с ребятами, рассказывать о Ленине буду.

– Я еще в школу не хожу.

– Приходи, я попрошу, чтобы тебя пропустили персонально, – засмеялся Ровио и потрепал Виктора за вихры.

…Город отдалялся, растворялся в сумраке, грозовая туча накрывала его мохнатым покрывалом. Виктор встал, размял затекшие ноги. На палубе молчаливо сидели люди. Медленно прошла худая женщина в белом берете. Точно такой носила мама. Виктор подумал об этом, и слезы подступили к горлу. Он перегнулся через борт, стал вглядываться в темный с белесой проседью бурунный след за кормой, враз продрог и снова вернулся на свое покойное место, укутался брезентом, пахнущим рыбой и керосином. Щемящая тоска снова сжала горло.

Витя ни на секунду не забывал эту ее странную записку, разбуди его среди ночи, он тут же повторил бы торопливо написанные слова: «Дорогой Витя! Я уехала в командировку. Так надо. Прощай. 28 июля 1941 года».

Записка лежала в комоде, рядом тикали маленькие мамины часики. Почему она их не взяла? Забыла? Нет, оставила сознательно. Значит, они ей не нужны, значит, уехала не в командировку. А куда? В эвакуацию со своими? Такого не могло быть – все уезжали на восток с семьями. Виктор ходил по опустевшим улицам, слонялся около горкома, надеясь встретить кого-нибудь из приятелей матери или отца, но люди тут были новые, занятые своими делами.

– Мама, мама, как ты могла бросить нас, – всхлипнул Виктор, уже не в силах удержать слезы.

Рядом гулко прогрохотали сапоги, брезент пополз вверх, над Виктором возникла широкая борода шкипера.

– А я слышу, кто-то есть, думаю, может, пособить чем надо. Шел бы ты в трюм, поспал.

– Там людей много, дышать трудно.

– Ну, коли так, сиди, конечно, только не горюнься. Горя у всех через борт, горя больше моря. Ты вот, я приметил, с бабкой плывешь, а маманя где обретается?

– Не знаю. Уехала в командировку и потерялась. А тут повестка, что мы должны плыть сегодня на барже в эвакуацию. Два узла захватили и айда. Говорил бабушке– валенки надо взять и пальто отцовское теплое, так она обзывается всякими словами. Заладила: вернемся по первопутку – и все тут.

– Озябнешь, приходи чай пить, – сказал шкипер, подтыкая под Виктора брезент.

…И дед и прадед матери жили в Сельгах, крестьянствовали, ловили рыбу в богатом Селецком озере. Виктор, когда подрос, почти каждое лето приезжал к бабке Матрене. Окончит школу – и в Сельги. Мать привезет его, побудет день-другой и назад в Петрозаводск – работа, дела. Бабушка и Виктор ставили сети, ряпушка ловилась – во-о! – длинная, на всю сковородку, набитая икрой, как колбаска. Бабушка чистила молодую картошку, резала кружочками, клала вперемежку с ряпушкой, заливала сметаной, ставила в печь.

Приехав как-то на денек в августе, мама показала Виктору свои потаенные места, куда она в детстве, такой же босоногой, бегала за морошкой, за черникой. Витя кликнул своего дружка Толю Маркова, и теперь они почти каждый день приносили по берестяному туеску ягод.

Показала мама и грибные поляночки в старом лесу за озером, куда они плавали на лодке:

– Бывало, мы нашим семейством чуть не полную лодку волнушек да груздей набирали. Богатые края. Тут, ежели грибной год, то хоть косой коси.

И когда вскоре старый приятель мамы Степан Константинович Локкин, высокий, длиннорукий, гордо носивший на красном сатиновом кружке орден Красного Знамени, полученный за лихие партизанские налеты в гражданскую войну, принес новенькую косу-горбушу, подал бабке и сказал: «Во, Матрена Михайловна, легче лебединого пуха», Витя схватил его за руку:

– Это грибы косить, дядя Степанушка?

Локкин долго хохотал, приседая и кашляя.

Мама приезжала в Ссльги редко, но Витя ждал ее каждое воскресенье. Вместе с бабушкой чистил мелким красным песком у колодца, а потом квашеным тестом самовар, тряпочкой бережно тер старинные медали, выбитые на его боку.

– Вишь, чисто генерал, хоть честь отдавай, – смеялась мама, довольная, раскрасневшаяся, прикладывая по-военному ладонь к белому берету. Она выходила с Витей на улицу – белая кофточка с вышивкой нитками мулине, черная узкая юбка, черные лодочки-лакировки и часики на руке, тикающие тоненьким звоном. Все село знало его маму, почти все село перебывало у них за зиму в Петрозаводске. Спали на старенькой деревянной раскладушке, на полу – бросали лосиную шкуру, отцовский охотничий трофей. Виктор и сам любил поваляться на ней, показывая гостям заскорузлую дырку от пули.

Председатель колхоза «Красный партизан» Тимофей Васильевич Захаров чинно здоровался с мамой за руку. Мимоходом докладывал ей, что Витек не бьет баклуши в селе: лошадей любит, силос помогал возить, рожь, ячмень в снопах, веял зерно под навесом, даже шишку на лбу ручкой от веялки набил. Виктор слушал-слушал и, враз покраснев, запускал мотор: фыркал, взмахивал неистово перед собой правой рукой – один оборот, второй, третий, давал команду «От винта!» и устремлялся в полет, точнее, в бег.

Бежал на колхозный луг к Гавриле Мекечеву поить лошадей. Тревожно и радостно сидеть на спине Серка, когда тот медленно входит в воду, пьет, не отрываясь от чистой глади, и вот уже плывет по замершему полуденному Селецкому озеру.

В селе текла совсем иная жизнь, не похожая на городскую, – вольница! Тут бабушка с первого дня забирала ботинки, давала старые галифе или домотканые самодельные штаны, чтоб не отличался от деревенских, и после утреннего парного молока от коровки Мути можно было исчезать хоть до вечера, если бы есть не хотелось в обед. Все лето можно гонять босиком! Можно самому плавать на лодке, купаться по сорок раз в день, ловить удочкой рыбу, на ночь выходить на дальнюю ламбушку, собирать с ребятами чернику, перемазаться, разукраситься, и никто не спросит вечером: «Ну, чего ты намартышничал сегодня?»

В городской жизни были, конечно, свои прелести. Зимой Виктор летал на лыжах, катался на санках с горки, которая сбегала в ямку Онегзавода. Нравилось толкаться по праздникам у гостиного двора, где пахло теплыми пирожками, дегтем, ременной сбруей, керосином. Частенько бегал на пристань – там приезжие рыбаки прямо с лодок продавали свежую рыбу.

А Первомай! Всё в кумаче, играют оркестры, повсюду песни, задорно, не жалея каблуков, пляшут «яблочко» онегзаводские комсомольцы.

Летом в Петрозаводске стали отмечать День Военно-Морского Флота. Отец повел Витю на водную станцию еще утром. Смотрели, как готовят тяжелую шлюпку гребцы, как выпорхнула в Онего, словно белокрылая чайка, парусная яхта. Народу все прибывало. Начались шлюпочные гонки, заплывы пловцов, и наконец вышли водолазы – чудо из чудес! Толстый дядечка в морской тельняшке озорно бросал в озеро фарфоровые тарелки, те скользили на дно, через минуту водолазы поднимали их наверх. Виктор так аплодировал, что ладошки горели весь день.

Запомнилось, как открывали памятник Ленину на площади 25-го Октября. Гудел митинг, бухала медная военная музыка. Витя с мамой стоял в первом ряду, и ему хорошо было все видно. Вот на гранитную приступочку, прямо у памятника, взошло несколько человек. Витя узнал Ровио, тот выступил вперед, поднял руку и стал говорить речь. Позади стоял радостный отец и улыбался Виктору. Потом был громоподобный салют из пушек, оркестр играл «Интернационал», шелестели под холодным ноябрьским ветром знамена. За обедом отогревались чаем, отец был на редкость веселым, нежно смотрел на маму, и они пели любимую их песню:

 
Все васильки, васильки…
Много мелькало их в поле…
Помнишь, до самой реки
Мы их сбирали для Оли.
 

Но все это отодвинулось далеко-далеко, а вот тот день, когда отец принес коньки, снегурки, помог прикрепить к ботинкам, вывел Витю на скользкую улицу, стал учить кататься, – это словно вчера произошло. Может, из-за коньков да лыж, на которых Витя гонял до самых сумерек, он простужался, кашлял, нет-нет да и подскочит температура. Отец выхлопотал ему на август путевку в санаторий под Ленинградом. Простились на вокзале, по-мужски жали друг другу руки, отец стоял у вагонного окна. Через месяц мать приехала за Виктором. Ее нельзя было узнать – худая, черная с лица, с воспаленными глазами.

– Нет у нас больше отца, Витя. Помер он. Вырастешь – узнаешь все. Но что бы тебе ни говорили, ты знай: отец твой Петр Иванович Константинов был честный большевик и гордый человек.

…Мать позвала бабку Матрену из Селег, чтоб та присматривала за Виктором. К тому времени их семья переехала на другую квартиру – дали комнату на Зареке, мать оставила прежнюю работу: сказали, что у нее не хватает образования.

Осенью мать записалась в вечернюю школу, не стыдилась, что уже в годах, наоборот, радовалась. Теперь по воскресеньям с сыном сидела за одним столом, решала задачки, учила немецкий: «Анна унд Марта баден».

Незадолго до войны Ольга Федоровна закончила семилетку. Она взяла Виктора на выпускные экзамены. Усадила его в классе за печку – пусть слушает, как мать подготовилась. Что ни спросят у нее – все знает мама, отвечает бойко, ничего что с карельским говорком, учителя хвалили, улыбались.

Ольга Федоровна стала работать в Доме партийного просвещения обкома партии секретарем-машинисткой. Ей нравилось там, люди подобрались сердечные, заведующий Яков Алексеевич Балагуров ценил ее быстрый ум, хватку, рассудительность, доброту.

– У нашей Ольги Федоровны есть черта, за которую нужно платить чистым золотом, – любил он повторять, – свое личное эта милая женщина всегда подчиняет общественному.

В Доме партпроса часто бывали интересные люди, она слушала их выступления, жалела, что нет Витюши, а иногда и брала его, находила ему укромное местечко – пусть слушает.

Здесь гостеприимно встречали столичных лекторов, писателей. Тут в июне 1938 года бывал легендарный Папанин, начальник дрейфующей полярной станции «Северный полюс», избранный депутатом Верховного Совета СССР трудящимися Карелии.

Но больше всех Виктору запомнился Тойво Иванович Антикайнен. Под несмолкающие аплодисменты он прошел, покашливая в кулак, через зал, сверкнул на лацкане черного пиджака орден Красного Знамени. Лысоватый, чуточку сутулый, говорил по-русски с акцентом. На сцене за кумачовым столом сидели Куусинен, Куприянов, Дильденкин, незнакомые строгие военные в долгополых гимнастерках.

Виктор спрятался в конце зала за кадку с фикусом, слушал внимательно, но понимал не все. Одно знал: Антикайнен, знаменитый красный командир храбрых лыжников сидит перед ним в зале. О нем Виктор аж три раза смотрел кинофильм «За нашу Советскую Родину». «В Антикайнена» они играли зимой, пробираясь на лыжах по холмам за Лососинкой, сжимая в руках самодельные деревянные винтовки. Антикайнен, один из организаторов Коммунистической партии Финляндии, был схвачен сыщиками и брошен в темницу. И вот Советское правительство добилось, чтобы его выпустили на волю. Запомнился рассказ Антикайнена о том, как он поддерживал свои силы в тюрьме, как сумел сохранить здоровье. Каждое утро, просыпаясь на заре, он подолгу делал физические упражнения, обтирался холодной водой. Зимой в холодной и сырой камере длительный бег на месте согревал, ноги не отекали, сердце работало нормально. В глухой одиночке можно было, конечно, лежать, сидеть, но он целый день проводил на ногах. Кто лежал, тот угасал, как костер под дождиком.

…За хорошую учебу Виктора премировали альбомом и большой коробкой с красками. Он тут же принялся рисовать, он уже видел легендарных лыжников, громящих белофиннов в Кимасозере, белые парусники на Онежском озере, первомайскую демонстрацию… Но дело пошло не сразу – краски расползались, фигуры людей напоминали копны сена, пароход «Челюскин», погибавший во льдах, походил на огромного кита с дымящей трубой на спине. Виктор все дни напролет сидел за столом, постепенно, шаг за шагом, осваивал он акварель.

Однажды Витя нарисовал памятник Ленину, рисовал Чкалова – получалось похоже. И наконец нарисовал Антикайнена. Прибежал к матери с альбомом, та радовалась вместе с ним, сказала, что дядя Тойво очень похож.

Перед Октябрьскими праздниками Витя наклеил на картонку портрет Антикайнена и принес его в школу. Учительница похвалила Виктора, велела прикрепить портрет кнопкой на классной доске, и он целый день был у всех на виду.

Октябрь был в их доме большим праздником. Пекли пироги, приходили гости. А накануне маму приглашали в театр. Так было и на этот раз. Мама вымыла земляничным мылом короткие свои волосы, надела на Виктора свежую сорочку, пиджачок, и они пошли на торжественное заседание. Сидели недалеко от президиума, и Витя на этот раз хорошо рассмотрел Антикайнена – тот занимал почетное место в центре стола. Во втором ряду, подмигнув Виктору, уселся Павел Павлович Константинов, двоюродный брат отца, в шерстяной гимнастерке с новенькой медалью «За отвагу». О его подвиге на войне с Финляндией многие знали в городе. Витя услышал об этом от мамы. Дело было зимой, отделение вело бой за высотку, белофинны скрытно окружили горсточку красноармейцев, кричали им, чтобы те сдавались. Таяли силы, погибали красные бойцы, снайперская пуля задела дядю Павла Константинова. Но как только враги поднимались в атаку, их встречал меткий огонь дядиного пулемета. Снова и снова враги предлагали нашим сдаться в плен. Тогда дядя Павел отрезал кинжалом большой кусок от парашюта, найденного неподалеку, и кровью из своей раны написал: «Русские не сдаются!». Ночью он подполз к вражеским окопам и прицепил это полотнище на колючую проволоку. Потом огнем своего пулемета он прорвал вражеское кольцо и вышел с оставшимися бойцами из окружения.

…Виктор согрелся, видения прошлого растаяли, расплылись, и он задремал под убаюкивающий плеск волны за бортом. Волна монотонно ударяла, словно басовая струна тяжелого кантеле, потом с замиранием, тихо шурша, откатывалась назад…

Что послужило толчком к его увлечению музыкой? Скорее всего, отцовская скрипка, висевшая у матери над кроватью. Виктор помнил, как на ней играл отец, играл редко, но с упоением, преображался, будто не он, а какой-то чужой мечтательный человек стоял в комнате у темного вечернего окна. Часто Ровио звал к себе отца– он тоже играл на скрипке, вместе они вели мелодию слаженно, красиво, так что щемило сердце. И Ровио тоже менялся в лице, глаза его светлели, тяжелая рука взлетала легко, крылато. Все это запомнил Виктор и старался, когда стал играть сам на кантеле в школьном оркестре, походить на него.

На Первомай около Главпочты поставили приятно пахнущие смолой дощатые подмостки, и сразу же после демонстрации оркестр 18-й школы дал большой концерт. Люди запрудили всю улицу. Витя не отрывал глаз от струн, но все же заметил мамин белый берет, розовый букетик из стружечных цветов, который они завивали теплыми ножницами и клеили накануне вечером.

Раза два оркестр приглашали играть на концертах в театре, в зале сидело много военных – шла война с Финляндией. В тот же год в их школе сделали госпиталь, и они выступали перед ранеными.

Павел Павлович Константинов как-то пришел в гости, говорил по-карельски с Виктором. Мать нервно расчесывала короткие волосы, видимо, стыдилась протертой клеенки на столе, своих растоптанных комнатных туфель. Дядя Павел поднял худенького Виктора на руках, легко оторвав от пола, притянул к себе, стал рассматривать его значки на груди, похвалил за «Юного Ворошиловского стрелка». И тут же достал из левого кармана гимнастерки настоящую красноармейскую звездочку с выщербленным уголком:

– Памятная. Была у меня на шапке там, в бою. Видишь, пуля чиркнула. Дарю.

Утром Виктор, уходя в школу, приколол ее на рубашку, и вдруг почувствовал, что стал взрослым, ну почти взрослым. Нужно найти настоящее дело, пора серьезно готовиться в летчики.

На берегу Лососинки, за мостом, была сооружена высокая парашютная вышка Осоавиахима. Непросто влезть на нее по ступеням, еще сложнее прыгнуть вниз. Некоторые влезали, а прыгнуть с парашютом не осмеливались. Боря Бойцов, он постарше, подначил Виктора. Прыжок стоил рубль. Виктор без колебаний отдал рублевую бумажку, выданную ему матерью на мороженое, на горячий московский пирожок. Рубль перекочевал к инструктору Аркадию, тот церемонно выдал билет, застегнул на Викторе карабины подвесной системы, монотонно рассказывая правила полета и приземления. Громом небесным прозвучала команда «Пошел!», Витя закрыл глаза и шагнул в пустоту. В тот же миг над ним хлопнул огромный белый зонт. Двадцать секунд полета! Они показались мгновением. Вот и земля. Ноги противно дрожали, во рту сухо, и все же страх побежден. Виктор кое-как отцепил замки крепления, взглянул вверх, засмеялся.

Прыжки стали ему сниться. Он настырно клянчил у матери рубль, собирал цветной металлолом, затаив дыхание считал копейки – только бы хватило на вышку. Один прыжок в день – это же досадно мало! Инструктор посмеивался, видел, что Виктор прирос к вышке, прикипел. В конце дня он разрешал этому тоненькому мальчику с горящими глазами прыгнуть бесплатно.

Однажды Виктор сидел на вышке, ждал очереди и вдруг увидел маму: она шла по мосту, сосредоточенно глядя под ноги.

– Скорее, скорее дайте мне, – зашептал Виктор, теребя за пиджак Аркадия. – Ну пожалуйста, ну скорее!

Быстро застегнул крепления, подбежал к краю.

– Мама! Мамочка! Смотри!

И прыгнул головой вперед, как это однажды сделал заезжий военный летчик, выровнялся столбиком, чётко приземлился.

Мать долго стояла на одном месте, приложив козырьком к глазам руку. Вечером, подсев к нему на кровать, неторопливо теребила его льняные волосы, молчала…

– Мама, мама, – зашептал Виктор, засыпая под брезентом, – как же ты могла меня бросить…

Здесь, прежде чем перейти к повествованию о новом важном этапе в жизни Виктора, автор счел необходимым передать на время роль рассказчика самому мальчику и привести некоторые документы того времени.

23 июня 1941 года Виктор начал вести дневник, решил записывать перед сном все самое главное.

Приехал из Селег двоюродный брат Павел. Купались с ним на Лососинке у плотины. Там вчера кто-то и закричал, что началась война. Сегодня ходили к маме на работу. Разрешила постучать немного на машинке. Сама очень переживает.

По радио играют марши. Ходили с Павлом в кино, смотрели «Цирк». Потом ныряли с плотины. Бабушка Матрена напекла вкусных пирожков.

Мама плакала ночью. Война ее тревожит. А у меня такая жизнь пошла, забываю обедать.

На нашей плотине мылись стриженые новобранцы. Тут же переодевались в новенькую военную форму. Довольные, смеются, говорят: будем воевать на вражеской территории.

Формируется истребительный батальон. Нам не говорят, что они будут делать. Похолодало, но купаемся.

Приказали рыть траншею во дворе. Щель называется, от бомбежки. В городе много красноармейцев.

Щель сверху накрыли бревнами. Вниз натаскали травы, постелили старые ватные одеяла. Играем в войну. Про индейцев забыли.

Медная трубочка – ствол моего пистолета оторвалась и полетела назад. Лоб замазали йодом. Надо меньше класть спичечной серы. Пуля из гвоздя пролетела целых десять метров. На выстрел прибежали два красноармейца, но нас не догнали.