Текст книги "Харчевня королевы Гусиные Лапы"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Примерно в трех лье от Монбара оборвалась постромка и, так как у кучеров не нашлось веревки, чтобы ее починить, а место оказалось пустынное и далекое от жилья, то, мы изнывали в бездействии. Чтобы убить скучные часы вынужденной остановки, мой добрый учитель с г-ном д'Анктилем уселись играть в карты, прерывая игру дружескими сварами, которые уже вошли у них в привычку. Пока наш молодой дворянин дивился, почему это на руках у его партнера то и дело оказывается козырной король, что явно противоречило теории вероятности, Иахиль отвела меня в сторону и взволнованно спросила, не вижу ли я карету, которая остановилась позади нашей за поворотом дороги. Поглядев в указанном направлении, я действительно заметил допотопную колымагу, смешную и нелепую на вид.

– Этот экипаж остановился одновременно с нашим, – добавила Иахиль. – Стало быть, он едет за нами по пятам. Мне бы очень хотелось разглядеть лица пассажиров, путешествующих в этом рыдване. У меня на сердце неспокойно. Ведь, верно, у этой кареты узкий и высокий верх? Она напоминает мне ту коляску, в которой дядя привез меня, совсем еще крошку, в Париж, после того как убил португальца. Если не ошибаюсь, все эти годы экипаж мирно стоял в каретном сарае Саблонского замка. Так вот эта карета очень похожа на ту, и я не могу без ужаса вспомнить, как неистовствовал тогда мой дядя. Вы даже себе представить не можете, Жак, до чего он свиреп. Я сама испытала силу его гнева в день нашего отъезда. Он запер меня в спальне, призывая ужасные проклятия на голову господина аббата Куаньяра. Я трепещу при мысли, в какую ярость он впал, обнаружив пустую спальню, а на оконной раме веревку, которую я сплела из своих простынь, чтобы выбраться из дома и убежать с вами.

– Вы хотите сказать с господином д'Анктилем, Иахиль?

– Какой вы педант! Разве мы не едем все вместе? Но эта карета так похожа на дядину, что я не могу не тревожиться.

– Не волнуйтесь, Иахиль, в этой карете путешествует по своим делам какой-нибудь безобидный бургундец, который совсем о нас и не думает.

– Откуда вы знаете? – возразила Иахиль. – Я боюсь.

– Нечего бояться вам, мадемуазель, куда уж вашему дядюшке при его дряхлости носиться по дорогам, преследуя вас? Да он, кроме своей кабалистики и древнееврейских бредней, ничем и не интересуется.

– Вы его не знаете, – вздохнула Иахиль. – Он интересуется только мной. Он так меня любит, что ненавидит весь белый свет. Он любит меня так…

– Как «так»?

– Ну, по-всякому. Короче говоря, любит.

– Иахиль, ваши слова повергают меня в ужас. Праведное небо! Неужели этот Мозаид любит вас не с тем бескорыстием, какое так умиляет нас в старце и столь приличествует дяде? Скажите же, Иахиль!

– О, вы сказали лучше, чем могу выразить я, Жак.

– Я немею. Возможно ли, в его-то годы?

– Друг мой, у вас белоснежная кожа и душа под стать ей. Всему-то вы удивляетесь. В этом простодушии вся ваша прелесть. Обмануть вас не стоит труда. Вам внушили, что Мозаиду сто тридцать лет, когда ему на самом деле немногим больше шестидесяти, что он просидел всю жизнь в великой пирамиде, тогда как он держал в Лиссабоне банкирскую контору, да и я сама при желании могла бы сойти в ваших глазах за саламандру.

– Неужели, Иахиль, вы говорите правду? Ваш дядя…

– Потому-то он так ревнив. Он считает своим соперником аббата Куаньяра. Он ни с того ни с сего возненавидел аббата с первого же взгляда. А с тех пор, когда он подслушал несколько фраз из той беседы, которую вел со мной наш славный аббат в тернистом кустарнике, он возненавидел его всей душою, как виновника моего бегства и похищения. Ибо в конце концов меня похитили, друг мой, и должно же это придать мне в ваших глазах хоть какую-нибудь цену. О, до чего нужно быть неблагодарной, чтобы покинуть столь доброго дядю! Но он держал меня взаперти, как рабыню, и я не могла этого больше выносить. К тому же мне ужасно захотелось стать богатой, и разве противоестественно желать себе земных благ, будучи молодой и красивой? Нам дана всего одна жизнь, да и та быстротечна. Ведь меня-то никто не учил вашим прекрасным басням о бессмертии души.

– Увы, – воскликнул я, чувствуя, что жестокость Иахили только разжигает во мне любовный пыл. – Увы! Там, в Саблонском замке, возле вас я обладал всем, что требуется для счастья; чего же недоставало вам?

Иахиль сделала мне знак, что г-н д'Анктиль наблюдает за нами. Постромку починили, и наша карета покатила среди холмов, покрытых виноградниками.

Мы остановились в Нюи, где решили отужинать и заночевать. Мой добрый наставник выпил с полдюжины бутылок местного вина, сильно подогревшего его красноречие. Г-н д'Анктиль, не пожелавший отстать от него, то и дело прикладывался к стакану, но соперничества в искусстве застольной беседы наш молодой дворянин не выдержал.

Ужин был весьма хорош; ночлег весьма дурен. Г-ну аббату Куаньяру отвели низенькую горницу под лестницей, и ему пришлось делить пуховую перину вместе с харчевником и его супругой, так что все трое чуть не задохнулись. Г-н д'Анктиль с Иахилью заняли комнату попросторнее, где с потолочных балок свисали копченые окорока и связки лука. Я же по приставной лестнице влез на чердак и растянулся на соломе. Когда я уже изрядно выспался, луч луны, проскользнувший сквозь щели крыши, упал на мои веки, как бы желая приподнять их в тот самый миг, когда в отверстии люка показалась Иахиль в ночном чепчике. Я не мог удержать крика, но она приложила палец к губам.

– Тише! – шепнула она. – Морис пьян как сапожник, или, вернее, как маркиз. Он спит внизу сном праведника.

– Какой Морис? – спросил я, протирая глаза.

– Анктиль. Кто же, по-вашему, здесь Морис?

– Вы правы. Но я и не знал, что его зовут Морис.

– Я сама только что узнала. Но какое это имеет значение?

– Вы правы, Иахиль, никакого значения это не имеет.

Иахиль была в одной рубашечке, и лунный свет стекал млечными каплями с ее обнаженных плеч. Она юркнула ко мне на ложе, и среди сладкого шепота я услышал самые нежные и самые грубые прозвища, которые легко слетали с ее губ. Потом она замолкла и стала осыпать меня поцелуями, тайну которых знала только она одна и перед которыми лобзания всех женщин мира кажутся пресными.

Близость соперника и само молчание довели мою страсть до предела. Неожиданность, радость мести, возможно извращенная ревность разжигали мои желания. Упругое, крепкое тело Иахили, гибкие в своем буйстве движения держали меня в плену, требовали, сулили и были достойны самых пламенных ласк. Этой ночью мы познали бездну наслаждений, соприкасающихся с мукой.

Спустившись наутро во двор харчевни, я увидел там г-на д'Анктиля, который теперь, когда я его обманывал, показался мне не таким противным, как ранее. Да и он, со своей стороны, выказывал ко мне больше расположения, чем в начале пути. Он заговорил со мной по-дружески, доверчиво, и по-братски попенял меня, что в обращении с Иахилью я не проявляю должного внимания, не угождаю ей, не окружаю теми заботами, какие дама вправе ожидать от каждого порядочного мужчины.

– Она жалуется на вашу неучтивость, – заметил он. – Смотрите, Турнеброш, как бы и нам с вами не поссориться, если у вас с ней дойдет до размолвки. Она у нас красавица и любит меня сверх всякой меры.

Уже целый час наша берлина катила по дороге, как вдруг Иахиль, раздвинув занавеску, сказала мне:

– Тот экипаж снова здесь. Как бы мне хотелось разглядеть лица сидящих в нем путников. Но я ничего не вижу.

Я ответил, что расстояние слишком велико, да и утренняя дымка застилает вид. На это Иахиль возразила, что глаза у нее презоркие и она, несмотря на дальность расстояния и утреннюю дымку, непременно разглядела бы пассажиров, если б только у них были лица.

– Но у них не лица, – добавила она.

– Что же, по-вашему, у них? – спросил я со смехом.

Иахиль осведомилась, какие такие пошлости приходят мне в голову, коль скоро я так глупо смеюсь, и сказала:

– У них не лица, а маски. Нас преследуют два человека, и оба замаскированы.

Я решил предупредить г-на д'Анктиля и сказал, что, по всей видимости, эта дрянная колымага преследует нас. Но он попросил оставить его в покое.

– Если бы за нами гналось сто тысяч чертей, – воскликнул он, – я и тогда бы не пошевелился, у меня и так хлопот по горло, – попробуй уследи за этой жирной канальей-аббатом, он так ловко передергивает карты, что, кажется, я скоро останусь без гроша. Я даже подозреваю, Турнеброш, что вы нарочно, по предварительному сговору с этим старым плутом, подсовываете мне какую-то дрянную колымагу в самый разгар игры. Стоит ли волноваться только потому, что рядом проехала самая обыкновенная карета?

Иахиль шепнула мне на ухо:

– Предсказываю вам, Жак, что. эта карета принесет нам несчастье. Я предчувствую это, а предчувствия никогда меня не обманывают.

– Неужели вы хотите уверить меня, что обладаете пророческим даром?

Она ответила вполне серьезно:

– Да, обладаю.

– Итак, вы пророчица! – воскликнул я улыбаясь. – Вот чудеса!

– Вы только потому насмехаетесь надо мной и не верите моим словам, что никогда не видели пророчиц вблизи. Какие же, по-вашему, должны быть пророчицы?

– Полагаю, что они должны быть девственны.

– Это не так уж необходимо, – уверенно произнесла она.

Подозрительная коляска скрылась за поворотом. Но беспокойство Иахили передалось г-ну д'Анктилю, и он, хоть старался скрыть это, все же велел пустить лошадей в галоп и посулил кучерам дать щедро на чай.

Он даже переусердствовал, выдав кучерам по бутылке вина, которое аббат хранил про запас в уголке кареты.

Вино воспламенило кучеров, которые не замедлили передать свой пыл лошадям.

– Можете успокоиться, Иахиль, – сказал г-н д'Анктиль, – теперь, когда мы мчимся таким аллюром, этой древней колымаге, влекомой конями, о которых упоминается в Апокалипсисе ^[79], в жизни нас не догнать.

– Несемся как угорелые, – добавил аббат.

– Дай-то бог подальше уехать! – заметила Иахиль.

Справа от нас мелькали виноградники, разбитые по откосам дороги. Слева лениво катила свои воды Сона. Как вихрь пронеслись мы мимо Турнюйского моста. На противоположном берегу реки раскинулся городок, и с пригорка на нас надменно взглянуло аббатство, обнесенное, точно крепость, высокими стенами.

– Вот одно из бесчисленных бенедиктинских аббатств, которыми, как драгоценными каменьями, усыпана риза христианнейшей Галлии, – промолвил аббат. – Если бы господу было угодно дать мне удел сообразно моим наклонностям, я выбрал бы себе здесь келью и жил бы безвестный, счастливый и кроткий. Превыше всех прочих я почитаю орден бенедиктинцев за его ученость и чистоту нравов. У них чудесные библиотеки. Блажен тот, кто носит их рясу и следует их святому уставу! То ли потому, что я испытываю неудобство от резких толчков кареты, которая не преминет вскоре опрокинуться на ухабе, а ухабы здесь зверские, то ли под бременем лет, которые требуют покоя и степенных размышлений, я особенно пылко жажду сидеть за столом в каком-нибудь почтенном книгохранилище среди безмолвного собрания хорошо подобранных томов. Их беседу предпочту разговорам людей, и самое заветное мое желание – трудиться в ожидании часа, когда господь призовет меня к себе. Я писал бы историю и предпочтительно историю римлян времен упадка республики. Ибо эпоха эта исполнена великих деяний и особенно поучительна. Я делил бы свое рвение между Цицероном, святым Иоанном Златоустом и Боэцием, и скромная, но плодотворная жизнь моя уподобилась бы саду Тарентского старца. Чего только я не изведал на своем веку и полагаю, что нет лучшей доли, чем, отдавшись наукам, стать невозмутимым свидетелем превратностей человеческих судеб, надеясь, что созерцание государств и минувших веков восполнит краткость наших дней. Но для этого надо быть последовательным и постоянным. А вот этих-то качеств мне больше всего и не хватало. Если только, хочу надеяться, мне удастся с честью выбраться из моих теперешних передряг, уж я постараюсь найти себе надежное и достойное пристанище в каком-нибудь высокоученом аббатстве, где изящная словесность не только в почете, но и в силе. Так и вижу себя упивающимся великолепным покоем, даруемым наукой. Если бы еще мне удалось заручиться услугами сильфов споспешествующих, о которых нам рассказывал старый безумец д'Астарак и которые, по его словам, являются на зов, когда вызывающий произносит магическое слово «Агла!.. »

В ту самую минуту, когда с уст доброго моего наставника слетело это слово, страшный толчок свалил нас всех, осыпав градом битого стекла, на пол кареты, причем в таком живописном беспорядке, что я, накрытый юбками Иахили, задыхался в темноте, куда до меня доносился приглушенный голос аббата Куаньяра, клявшего шпагу г-на д'Анктиля, выбившую ему последние зубы, а над моей головой раздавались вопли Иахили, от которых сотрясался вольный воздух бургундских долин. Тем временем г-н д'Анктиль, не стесняясь в выражениях, клялся отправить кучеров на виселицу. Когда мне удалось, наконец, выбраться из-под юбок на свет божий, дворянин уже вылез наружу через разбитое окно. Мы с добрым моим учителем последовали его примеру, затем втроем извлекли нашу спутницу из опрокинувшейся кареты. Иахиль не ушиблась, и первой ее заботой было привести в порядок растрепанные кудри.

– Хвала небу! – сказал мой добрый учитель. – Я отделался только одним зубом, к тому же не самым крепким и не самым белым. Время, раскачав его, уготовило ему этим гибель.

Стоя на широко раздвинутых ногах и уперев руки в бока, г-н д'Анктиль оглядывал перевернувшуюся карету.

– Эти канальи, – промолвил он, – здорово ее отделали. Если мы подымем лошадей, она развалится в щепы. Она годится теперь, аббат, лишь для игры в бирюльки.

Лошади, свалившиеся при падении друг на друга, отчаянно лягались. Среди бесформенного хаоса конских крупов, грив, ног и животов, от которых валил пар, торчали задранные к небесам сапоги нашего кучера. Второй кучер, которого отбросило в овраг, плевал кровью. При виде виновников катастрофы г-н д'Анктиль завопил:

– Негодяи! Почему только я тут же на месте не проткнул вас шпагой!

– Сударь, – возразил аббат, – не лучше ли сначала извлечь беднягу из-под конских тел, среди которых он погребен?

Мы дружно взялись за работу, и, только когда лошади были распряжены и поставлены на ноги, нам удалось определить размеры бедствия. Одна рессора лопнула, одно колесо сломалось и одна лошадь захромала.

– Живо приведите сюда каретника, – приказал г-н д'Анктиль кучерам, – чтоб через час все было готово!

– Здесь нет каретника, – ответили кучера.

– Ну, тогда кузнеца.

– Нет здесь кузнеца!

– Тогда шорника.

– Нет здесь шорника!

Мы огляделись вокруг. На западе до самого горизонта тянулись волнистые гряды виноградников. На пригорке, возле колокольни, дымила труба. По другую руку от нас текла Сона, окутанная прозрачным туманом, и на глади ее вод медленно расходился след, оставленный только что прошедшей баржей. Длинные тени тополей касались своей вершиной берегов. Разлитое вокруг нас безмолвие нарушал лишь пронзительный птичий щебет.

– Где мы? – спросил г-н д'Анктиль.

– В двух лье от Турню, а то и побольше, – ответил тот кучер, что харкал кровью после неудачного падения в овраг, – а до Макона и все четыре.

И, указав рукой на пригорок, где дымилась труба, венчавшая кровлю, он добавил:

– Вон та деревня, наверху, должно быть Валлар. Только оттуда помощи не жди.

– Разрази вас гром, – воскликнул г-н д'Анктиль. Пока сбившиеся в кучу кони кусали друг друга за холку, мы приблизились к нашей карете, уныло лежавшей на боку.

Низенький кучер, которого мы извлекли из конских недр, заметил:

– Рессора – еще полбеды: ее можно заменить пасом, благо он крепкий, только тогда ходу у кареты такого легкого не будет. А вот колесо! И хуже всего, что моя шляпа там осталась.

– Плевать мне на твою шляпу! – воскликнул г-н д'Анктиль.

– Ваша милость, должно быть, не знает, что шляпа-то была новехонькая, – возразил низенький кучер.

– И все стекла разбиты! – вздохнула Иахиль. Она сидела на краю дороги, подстелив под себя накидку.

– Хорошо бы, если только стекла, – отозвался мой добрый наставник, – это горе легко поправить, спустим на худой конец шторы, но вот бутылки, должно быть, не в лучшем состоянии, чем стекла. Как только берлину поставят на колеса, непременно проверю. Тревожит меня и судьба моего Боэция, которого я запрятал под подушки с несколькими другими полезными сочинениями.

– Пустяки! – отрезал г-н д'Анктиль. – Карты у меня в кармане. Но неужели нам не удастся поужинать?

– Я уже думал об этом, – сказал аббат. – Не напрасно же господь бог создал на потребу человеку животных, населяющих землю, воздух и воду. Я искусный рыбак; подстерегать карася с удилищем в руке – вот занятие, наиболее подходящее моему созерцательному нраву, и не раз берега Орны видели меня держащим хитрую снасть и размышляющим о вечных истинах. Поэтому отбросьте всякие заботы об ужине. Если мадемуазель Иахиль соблаговолит пожертвовать мне одну из булавок, поддерживающих ее юбки, я тут же смастерю крючок и льщу себя надеждой принести вам еще до наступления ночи двух, а то и трех карпов, которых мы и зажарим на костре, собрав побольше хворосту.

– Мы, как я вижу, возвращаемся в первобытное состояние, – сказала Иахиль, – но я не дам вам булавки, аббат, если вы не дадите мне что-нибудь в обмен; не то наша дружба пойдет врозь. А этого я не хочу.

– Итак, я заключаю выгодную сделку, – отозвался мой добрый учитель. – За булавку, мадемуазель, я плачу поцелуем.

И приняв из рук Иахили булавку, он приложился к ее щечке с отменной вежливостью, изяществом и пристойностью.

Потеряв зря много времени, мы пришли, наконец, к наиболее разумному решению. Кучера повыше, который уже перестал харкать кровью, мы отрядили верхом на лошади в Турню, за каретником, а его собрату тем временем велели разжечь где-нибудь в укрытье огонь; к ночи поднялся ветер и сильно похолодало.

В сотне шагов от места катастрофы мы обнаружили возле дороги скалу мягкой породы, основание которой там и сям было размыто, так что образовались небольшие пещеры. В одной из таких пещерок мы и решили ждать, греясь у костра, возвращения кучера, отряженного гонцом в Турню. Второй кучер привязал трех оставшихся у нас лошадей, среди них одну хромую, к дереву неподалеку от нашего убежища. Аббат, который ухитрился смастерить удочку с помощью ивовой ветви, ниток, пробки и булавки, отправился на рыбную ловлю, движимый в равной мере своей склонностью к философическим размышлениям и желанием принести нам на ужин рыбы. Г-н д'Анктиль, оставшись в гроте с Иахилью и со мною, предложил нам сыграть в ломбер, требующий трех партнеров; игра эта, добавил он, будучи испанского происхождения, наиболее подходит к искателям приключений, в роли каковых мы очутились. И правда, в этой каменоломне с наступлением ночи на пустынной дороге наша маленькая труппа была вполне достойна выступить в какой-нибудь сцене из жизни Дон-Кихота, или, как его еще именуют, Дон-Кишота, столь любезного сердцу служанок. Итак, мы засели за ломбер. Игра эта требует сосредоточенности. Я делал ошибку за ошибкой, и мой не отличавшийся терпением партнер начал уже сердиться, когда вдруг при свете костра мы увидели смеющееся благородное лицо аббата. Развязав носовой платок, добрый мой наставник извлек три-четыре рыбешки, которых он вспорол с помощью ножа, того самого, что был украшен изображением нашего покойного государя в одеянии римского императора на триумфальной колонне, – и выпотрошил их с такой ловкостью, словно всю жизнь провел среди рыночных торговок; так самое малое деяние он совершал с тем же искусством, как и наиболее великое. Разложив пескариков на горячих угольях, он произнес:

– Открою вам, друзья мои, что, бредя вверх по течению реки в поисках подходящего места, я заметил ту самую апокалиптическую колымагу, которая так напугала нашу мадемуазель Иахиль. Она остановилась немного позади берлины. Пока я ловил рыбу, она, должно быть, проехала мимо вас, и теперь душа мадемуазель Иахили может быть спокойна.

– Мы ее не видели, – возразила Иахиль.

– Значит, она пустилась в путь, когда уже стемнело, – продолжал аббат. – Не видели, так слышали.

– Мы ее и не слышали, – ответила Иахиль.

– Стало быть, – подхватил аббат, – нынешняя ночь слишком беспросветна и глуха. Подумайте сами, чего ради эта карета станет торчать на дороге, ведь и колеса у нее все целы и лошади не хромают. Ну, что ей там делать?

– Действительно, что ей там делать? – переспросила Иахиль.

– Наш ужин, – продолжал мой добрый учитель, – напоминает своей простотой те библейские трапезы, когда благочестивые путники делили на берегу Тигра пищу свою с ангелом. Но у нас нет ни хлеба, ни соли, ни вина. Сейчас я попытаюсь извлечь из кареты провизию и посмотрю, не уцелела ли, по счастью, хоть одна бутылочка. Ибо иной раз бывает, что сила удара ломает стальной брус, а стекло даже и не треснет. Турнеброш, сын мой, дай мне, пожалуйста, свое огниво, а вы, мадемуазель, соблаговолите переворачивать рыбки. Я скоро вернусь.

Он ушел. Некоторое время мы прислушивались к его тяжелым шагам, но вскоре на дороге все стихло.

– Эта ночь, – заметил г-н д'Анктиль, – напоминает мне ночь накануне битвы при Парме. Надеюсь, вы знаете, что я служил под началом Виллара и участвовал в войне за наследство. Меня назначили в разведку. Ночь стояла темная, хоть глаз выколи. Такова одна из самых тонких военных хитростей. На разведку неприятеля посылают людей, которые возвращаются, ничего не разведав и не узнав. Но после битвы рапортуют о результатах поиска, и вот тут-то наступает час торжества стратегов. Итак, в девять часов вечера меня послали в разведку вместе с дюжиной лазутчиков…

И он стал рассказывать нам о войне за наследство и о своих любовных утехах с итальянками; рассказ его длился уже добрых четверть часа, как он вдруг воскликнул:

– А каналья Куаньяр все еще не возвращается. Готов биться об заклад, что он попивает там уцелевшее винцо.

Решив, что доброму моему учителю трудно управиться одному, я поднялся и пошел к нему на помощь. Ночь была безлунная, и, хотя на небе высыпали звезды, землю окутывал мрак, к которому мои глаза, ослепленные светом костра, никак не могли привыкнуть.

Когда я прошел по дороге не более полусотни шагов, до меня вдруг донесся страшный крик, который, казалось, вырвался не из человеческой груди, крик, не похожий ни на один, слышанный мною доселе, и леденящий ужас сковал мои члены. Я бросился в ту сторону, откуда донесся этот вопль смертельной тоски. Однако ноги плохо повиновались мне; изнывая от страха, я спотыкался во мгле. Когда я, наконец, добежал до того места, где бесформенной, как бы разросшейся во тьме громадой валялась наша берлина, я увидел доброго моего наставника. Согнувшись вдвое, он сидел на краю откоса. Лица его я не мог разглядеть. Трепеща от волнения, я спросил:

– Что с вами? Почему вы кричали?

– Да, почему я кричал? – ответил он странно изменившимся, незнакомым мне голосом. – Я и не заметил, что крикнул. Турнеброш, не видели ли вы здесь поблизости человека? Он налетел на меня в темноте и грубо ударил кулаком в грудь.

– Пойдемте, – сказал я, – поднимитесь, мой добрый учитель.

Но, едва приподнявшись, аббат снова тяжело опустился на землю.

Я попытался его поднять и вдруг почувствовал, что моя ладонь, коснувшись его груди, стала совсем мокрая.

– У вас идет кровь?

– Идет кровь? Тогда мне конец. Он меня убил. Сначала я подумал, что он просто сильно ударил меня. Но выходит, он нанес мне рану, от которой, чувствую, мне не оправиться.

– Кто нанес вам удар, мой добрый учитель?

– Тот еврей. Я его не видел, но знаю, что это он. Как же могу я знать, что это он, раз я его не видел? Да, как? Как все это странно! Просто невероятно, не правда ли, Турнеброш? Во рту у меня привкус смерти, непередаваемый вкус… Так было суждено, боже мой! Но почему здесь, а не там! Вот тайна! Adjutorium nostrum in nomine Domini… Domine, exaudi orationem meam… ^[80]

С минуту он молился про себя, потом сказал:

– Турнеброш, сын мой, возьми две бутылки, которые я извлек из кузова и поставил рядышком. Сил больше у меня нет. Турнеброш, как по-твоему, куда я ранен? Больше всего болит спина, и мне кажется, что жизнь капля по капле уходит из моего тела, течет по икрам. Разум мутится.

Пробормотав эти слова, аббат тихо склонился набок. Я едва успел подхватить его и попытался отнести к гроту, но с трудом дотащил только до дороги. Расстегнув сорочку, я обнаружил на его груди рану, она оказалась небольшой и почти не кровоточила. Я разорвал свои манжеты и приложил тряпки к ране, я звал на помощь, я кричал во все горло. Вскоре мне показалось, что кто-то спешит на мой зов со стороны Турню, и вдруг я увидел г-на д'Астарака. Как ни неожиданна была эта встреча, я не удивился, я совсем оцепенел от горя. Любимейший наставник испускал дух у меня на руках.

– Что случилось, сын мой? – вопросил алхимик.

– Помогите мне, сударь, – воскликнул я. – Аббат Куаньяр умирает. Его убил Мозаид.

– Совершенно справедливо, что Мозаид пустился в ветхой карете в погоню за своей племянницей, – ответил г-н д'Астарак, – и я отправился с ним, надеясь возвратить вас к тем обязанностям, которые вы выполняли в моем доме. Со вчерашнего дня мы ехали вслед за вашей каретой, которая на наших глазах опрокинулась на ухабе. Тут Мозаид вышел из экипажа, то ли ему захотелось размять ноги, то ли он воспользовался данной ему властью стать невидимым, но только я его больше не видел. Возможно, что он уже предстал пред своей племянницей и проклял ее, ибо таково было его намерение. Но он не убивал аббата Куаньяра. Это эльфы, сын мой, убили вашего наставника, желая покарать его за то, что он выдал их тайны. Можете не сомневаться.

– Ах, сударь, – вскричал я, – не все ли равно, кто это был – иудей или эльфы; надо спасти аббата.

– Напротив, сын мой, это крайне важно. Ибо если его поразила десница человека, я без труда исцелю недуг при помощи кое-каких магических действий, но ежели он навлек на себя немилость эльфов, ему не миновать их неотвратимого мщения.

Не успел г-н д'Астарак закончить этой фразы, как, предводительствуемые кучером, с фонарем в руке показались г-н д'Анктиль с Иахилью, привлеченные моими криками.

– Как, господину Куаньяру худо? – произнесла Иахиль.

И опустившись на колени возле доброго моего наставника, она приподняла его голову и поднесла к его носу нюхательную соль.

– Мадемуазель, – сказал я, – вы причина его гибели. Он заплатил своей жизнью за ваш побег. Его убил Мозаид.

Иахиль обратила ко мне свое побледневшее от ужаса и залитое слезами лицо.

– А вы полагаете, – ответила она, – что так легко быть красивой и не причинять горя?

– Ах, – вздохнул я, – вы правы. Но мы потеряли лучшего из людей.

В эту минуту г-н аббат Куаньяр испустил глубокий вздох, поднял веки над закатившимися глазами, попросил томик Боэция и снова лишился чувств.

Кучер предложил перенести раненого в деревушку Валлар, расположенную на пригорке в полулье от дороги.

– Пойду приведу самую смирную из трех наших лошадей, – сказал он. – Мы привяжем беднягу покрепче и поведем лошадь шагом. На мой взгляд, он сильно занедужил, Лицо у него совсем такое, как у того гонца, которого убили близ Сен-Мишель на этой же дороге, в четырех перегонах отсюда, рядом с Сенеси, где живет моя суженая. Тот хлопал веками и закатывал глаза, что твоя шлюха, не обессудьте на слове, господа. И ваш аббат тоже закатил глаза, когда барышня пощекотала ему кончик носа своим пузырьком. Для раненого это плохой знак; а вот девки хоть тоже иной раз закатывают глаза, да что им делается! Ваша милость сами небось знаете. Слава тебе господи, конец концу рознь. А глаза такие же… Подождите здесь, господа, сейчас приведу лошадь.

– Забавный малый, – заметил г-н д'Анктиль, – ловко это он сказал о потаскухах – как они закатывают глаза да млеют. Я видел в Италии солдат, так те, когда умирали, наоборот, выкатывали глаза и смотрели в одну точку. Так что никаких правил для смерти от ран не существует, даже в военном деле, где уж, кажется, все до мелочей предусмотрено уставом. Но за неимением более именитой особы соблаговолите вы, Турнеброш, представить меня этому дворянину в черном платье, который носит алмазные пуговицы и который, как я догадываюсь, и есть господин д'Астарак.

– Ах, сударь, – ответил я, – считайте, что я уже представил вас друг другу. У меня одна забота – помочь моему доброму учителю.

– Ну что ж! – сказал г-н д'Анктиль.

И, сделав шаг по направлению к алхимику, он произнес:

– Сударь, я отнял у вас любовницу и готов дать вам удовлетворение.

– Сударь, – возразил г-н д'Астарак, – слава небу, я не общаюсь с женщинами и просто не понимаю ваших намеков.

Тут возвратился кучер, ведя в поводу лошадь. Мой добрый учитель немного оправился. Вчетвером мы не без труда усадили его на лошадь и привязали веревкой. Потом наш кортеж двинулся в путь. Я поддерживал аббата справа, а слева держал его г-н д'Анктиль. Кучер вел лошадь в поводу и нес фонарь. Шествие замыкала плачущая Иахиль. Г-н д'Астарак вернулся к своей карете. Мы медленно продвигались вперед. Пока мы шли по дороге, все было более или менее благополучно. Но когда пришлось взбираться узкой тропкой, которая вилась среди виноградников, мой добрый учитель, кренившийся набок при каждом шаге лошади, потерял последние силы и вновь впал в обморочное состояние. Оставался единственный разумный выход – снять его с лошади и нести на руках. Кучер подхватил аббата под мышки, а я взял его за ноги. Подъем оказался крут, и не раз я со страхом думал, что вот-вот упаду прямо на каменистую дорогу под тяжестью своей живой крестной ноши. Наконец откос кончился. Мы свернули на более отлогую узенькую дорожку, тянувшуюся по вершине пригорка меж жилых изгородей, и вскоре по левую нашу руку показались первые кровли Валлара. Увидев их, мы положили наземь страдальца и остановились на минуту перевести дух. Потом снова подняли свою скорбную ношу и так достигли деревушки.

На востоке забрезжил розовый свет. В побледневшем предрассветном небе зажглась утренняя звезда. Защебетали птицы; мой добрый наставник тяжело вздохнул.

Опередившая нас Иахиль стучалась во все двери в надежде отыскать приют и лекаря. Крестьяне, взвалив на спины плетушки, с корзинами в руках спешили на сбор винограда. Один из них сказал Иахили, что Голар держит на площади постоялый двор с конюшней.

– А костоправ Кокбер, – добавил поселянин, – вон он стоит под тазиком для бритья – это у него такая вывеска. Он тоже собирается на виноградник, потому и вышел из дома.

Костоправ оказался низеньким, весьма учтивым человеком. Он сказал нам, что недавно выдал замуж дочь и теперь у него есть свободная кровать, которую можно уступить раненому.