Текст книги "Мир Под лунами. Конец прошлого(СИ)"

Автор книги: Анастасия Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Мотив загробного пути, дороги души присутствовал не только в религии иантийцев и горцев. Намного ярче он проявлялся в дикарских верованиях жителей запада. Бывая на Фараде и непрестанно слыша их призывы и угрозы, Евгения невольно познакомилась с их примитивным, но все же очень красивым отношением к смерти. Дикари вели свое происхождение от животных, с которыми каждый день встречались в лесах. Помимо вождя в каждом их племени большую власть имел колдун, которого называли братом зверя-прародителя. С одним из них, братом медведя, она встретилась в свой первый приезд на Фараду. После смерти души дикарей ступали на тропу предков, по которой уходили в старый край, или страну истинных сновидений, как называли ее шаманы. Они и сами часто бывали в ней, используя для перехода порошок каких-то грибов. Эта страна была почти реальна – Евгения сама пару раз оказывалась в ней, завороженная их чарами.

Отголоски этих древних верований оставались живы в цивилизованных странах и сегодня – недаром на континенте и на Островах благородным людям по сей день дают имена птиц, чтобы после смерти они быстрей нашли дорогу в подводное царство теней.

А вот на камне появилась современность: художник нарисовал самого себя, оставив рядом с фигуркой автограф в виде отпечатка собственной ладони. Он убьет оленя и принесет его к хижине. Рядом с его силуэтом парит спиралевидный круг, обозначающий благосклонного духа, что окажет помощь в охоте. В благодарность за это охотник обещает оставить духу оленью ногу – она изображена под кругом, и, возможно, именно ее остатки лежат сейчас в углях костра.

Ни предки Халена, ни он сам не трогали жителей гор, не требовали с них уплаты налогов. Их было не так уж много – во всех племенах не насчиталось бы и пяти тысяч человек. Но они охраняли горные пути, сообщали властям провинции о подозрительных путниках и нередко показывали забредшим в их владения жителям равнин хорошие места для охоты. Прежде они казались Евгении грубыми варварами, немногим лучше западных дикарей. Камни с их рисунками восхитили ее больше, чем творчество древних людей. Она тихо отступила к выходу, где сияло солнце и шуршали колючие ветки кустов. Пока в этих горах живут люди, что охотятся с примитивными луками и возносят молитвы древним духам земли, с пещерой ничего не случится.

Вечером царица продолжила знакомство с местным искусством.

Губернатор Гамалиран Хариад устроил прием в честь гостей. Все три этажа его дома были ярко освещены, и толпы зевак стояли у ограды в надежде увидеть царя и царицу. Этот дом был построен недавно, по столичному образцу: с высокими и узкими окнами, верандой и плоской крышей, на которой так славно пьется вино летним вечером. Но сейчас гости и домочадцы собрались во внутреннем дворике. После захода солнца стало прохладно, однако нагретый за день камень зданий отдавал тепло, и, если присмотреться, можно было увидеть, как над двором дрожат струи поднимающегося воздуха. Играла музыка, кружились танцоры, красивые служанки разносили вино, а от столов доносился аппетитный запах жареного мяса и рыбы. Гости сидели на уютных диванчиках и в изящных плетеных креслах, брали еду серебряными вилками и ставили бокалы на маленькие круглые столики. Хозяин дома предложил мужчинам кальяны со смесью ароматных дурманящих трав, а его супруга угостила женщин сладкой настойкой из яблок и чернослива.

Собравшиеся разделились на несколько групп, в каждой из которых шел свой разговор. Хален с губернатором лениво продолжали обсуждать дела. У царя не было претензий к работе Гамалирана. С шелковичных плантаций весной собрали как никогда много листа. Лесопилки работали круглосуточно, и длинные караваны сосновых, ореховых и дубовых бревен спускались к Гетте, отправлялись по реке на север Матакруса и на Острова, без устали поглощавшие все – дерево, металлы, ткани и драгоценности. В Матакрусе дерево обменивалось на каменный и бурый уголь для металлургических заводов, на которых из привозного шедизского железа выплавляли сталь, – сами шедизцы ценили ее выше своей и с удовольствием покупали. Это породило сложную систему взаимных финансовых обязательств, условий и уступок, в которой хорошо разбирались Хален и Гамалиран, в то время как их жены предпочитали обсудить сравнительную стоимость дафарского шелка и лучшего, тончайшего льна, что ткут на фабриках Матакруса.

Пеликен и тут не изменил себе, строил глазки дочери Гамалирана, в то время как ее муж обменивался тостами с Венгесе. Но она нашла благодарных слушательниц в лице подруг царицы и рассказывала им бесконечные истории о проделках своих сыновей-сорванцов.

Евгения любила такие вечера куда больше торжественных столичных приемов. Она наслаждалась едой, вином и беседой и чувствовала себя своей в кругу этих людей – давно знакомых, доброжелательных и надежных, как сам этот край, где под добрым слоем плодородной почвы скрывалось твердокаменное основание континента. Громко рассмеялся Хален; она повернулась к нему и попыталась посмотреть на него взглядом семнадцатилетней девочки, только что оказавшейся в незнакомой стране. Он изменился за эти годы. Ему было уже тридцать три. Долгое время он не брил усы и бороду, и теперь чисто выбритая кожа на подбородке оказалась светлее верхней части лица. Появились морщинки у глаз, от носа к уголкам губ пролегли тонкие складки. Но все тот же яркий огонь горел в глазах, и так же светло улыбались губы, когда он поднял свой кубок, посылая Евгении страстный взгляд. На пальце сверкнул царский перстень с рубином. Рядом с ним скромно блестело серебряное обручальное кольцо, на котором было имя жены, записанное пятью знаками слогового письма, – короче его нельзя было отобразить на иантийском языке. На кольце Евгении повторялся лишь один знак – заключенная в круг голова ястреба, ибо Хален носил имя этой гордой птицы.

Она никогда не пыталась "читать" своего мужа, как читала желания других людей. И дело было даже не в том, что это унизило бы его, а скорее в том, что он был ей слишком близок. Даже не обладая вовсе даром ясновидения, она знала бы, о чем он думает. Со временем они стали меньше говорить друг с другом, но не потому, что говорить было не о чем, а потому, что не нужны стали слова. Евгения знала Халена лучше, чем саму себя, и любила его больше всего за те качества, в которых он сам сомневался. Так же и он; и их любовь давала обоим силы действовать и созидать. Иногда ей казалось даже, что она понимает глубинные причины его поступков, в которых он сам не отдает себе отчета. Его обостренное чувство долга, стремление везде успеть, все предусмотреть – чем оно вызвано, как не затаенным сомнением в собственных силах? А оно возникло еще в юности, когда один за другим, с разницей в три дня, скончались от болезни два старших брата, и он, тринадцатилетний подросток, остался единственным наследником трона. До того его воспитывали как будущего простого офицера. Родители были к нему не так строги и внимательны, как к старшим сыновьям. Отныне же ему пришлось стать самым строгим судьей и себе, и другим. И хотя с тех пор ни один человек не посмел бы усомниться, достоин ли Хален царства, но сам он, не зная о том, постоянно опасался оказаться в чем-то несостоятельным. Отсюда шло и его лихачество в военных подвигах, и чересчур ответственное отношение ко всем царским обязанностям. Он должен быть лучшим среди своих людей – именно эта цель двигала им. К счастью для него и для страны, Хален обладал врожденным чувством меры и умел сдерживать свои порывы. Будучи самым молодым монархом Матагальпы, он почитался у остальных властелинов как осторожный и демократичный правитель. Он мог рискнуть собственной жизнью, чтобы доказать товарищам свое превосходство, но не стал бы без веского повода рисковать своими полками – и мнением народа о себе. У него было достаточно примеров для сравнения. Кровавая деспотия Процеро Шедизского, избыточная роскошь и раздутый чиновничий аппарат Шурнапала – дома Джаваля Матакрусского, непреходящая бедность и отсталость далекой Галафрии – он был хорошо знаком со всеми монархиями Матагальпы и предпочел свой путь. Евгения уважала его за это и любила, любила так, что замирало сердце.

В девять часов Хален поднялся. Близилась полночь, нужно было выспаться, чтобы с утра с новыми силами взяться за дела. Гамалиран пошел провожать царскую чету. В просторном холле Евгения остановилась у висевшей на стене картины. На масштабном полотне с фотографической точностью был запечатлен момент битвы при Дафаре 2418 года. Она не могла оторвать взгляд, восхищаясь рукой художника, его владением законами перспективы, обилием мелких деталей, которые делали эту работу удивительно достоверной. Ее пафосность искупалась реалистичностью. Сотни выразительных лиц, развевающиеся знамена, блеск оружия, страшные раны, взвивающиеся на дыбы кони – все восхищало Евгению.

– Кто ее автор? – спросила она.

– Его имя Галькари, он известный в Дафаре художник, – ответил Гамалиран. – Это одна из лучших его работ, по крайней мере на мой взгляд. Я заплатил за нее две тысячи росит.

Евгения изумилась. Ей прежде не приходилось слышать о художниках, чьи картины стоили бы таких денег.

– Я бы хотела встретиться с ним завтра. Он в городе?

– Утром я узнаю, моя госпожа. Вы хотите увидеть его работы?

– Обязательно!

– В таком случае я устрою вам встречу в его мастерской. Если, конечно, он в городе. Он не сидит на одном месте. Несколько лет назад я заказал ему портрет жены, он взял задаток и исчез на год – уехал в Матакрус учиться у великого художника Сактара Орана. Они не сошлись характерами, разругались, и Галькари пришлось вернуться в Дафар. У него непростой характер, моя госпожа.

Евгения усмехнулась.

– По-моему, это означает, что он действительно хороший художник. Буду ждать известий от вас. Спасибо за прекрасный вечер.

– Вы озарили мой дом свой красотой, госпожа. Я поспешу с утра выполнить вашу просьбу.

На следующий день Евгения стояла в мастерской Галькари. Он действительно хорошо зарабатывал, раз мог позволить себе две стеклянные стены, обеспечивающие помещение ровным светом. В хаосе мольбертов, подрамников, банок с красками и тряпок двигался высокий нескладный черноголовый человек. Добрую треть его лица занимали брови, а из-под них на царицу неприязненно смотрели круглые черные глаза. Ради нее он оторвался от работы, но не счел нужным переодеться, и Евгения имела счастье любоваться заляпанным всеми красками холщовым балахоном. Галькари был немногословен и надменен. Он показал свои работы, скупо отвечая на вопросы, не выказывая любезности. Среди его картин были как очень хорошие, так и откровенная халтура, сделанная на заказ, – портреты, пейзажи, исторические и мифологические сцены.

– Над чем вы работаете сейчас?

– Ничего особенного. Не думаю, что вам это понравится, моя госпожа, – уклончиво ответил художник.

– Мне любопытно посмотреть. Ваша работа, что находится в доме губернатора, меня восхитила. Она великолепна! Хотелось бы знать, каков диапазон таланта такого художника.

Галькари принял комплимент и с достоинством поклонился. На его красных губах даже мелькнула улыбка. Он подвел царицу к закрытому мольберту, осторожно снял тонкую ткань.

Эта картина изображала Сета, персонажа столь же классического, как Вакх у художников эпохи Возрождения. Сет был одним из героев народной мифологии – юный пастух, прекрасный как весеннее утро, прославившийся любовью к девушкам и игрой на флейте, которой он заманивал их на свой луг. Никто уже не помнил, существовал ли Сет на самом деле. Его имя стало символом юности и плотской любви, и художники не уставали тиражировать сюжеты с участием этого хрестоматийного героя. Однако Евгения поняла, почему Галькари опасался, что его картина ей не понравится. Он изобразил юношу, почти мальчика, сидящим на камне посреди луга. Луч света, точно от луны или лампы, освещал его сбоку. Плащ не столько скрывал, сколько подчеркивал красоту обнаженного молодого тела, на темных кудрях кокетливо лежал венок из листьев. В откинутой руке Сет держал блюдо с фруктами, а другую, с чашей красного вина, протягивал к зрителю. На втором плане резвились антилопы и сливались силуэты пляшущих юношей. Лукаво склоненная голова юноши, его загадочная манящая улыбка, тщательно выписанные фрукты и стыдливо размытые фигуры второго плана – все в картине, будто смеясь над классикой сюжета, было пропитано сексуальностью, в которой девушкам не нашлось места.

Художник не сводил глаз с царицы, и его бледные щеки вспыхнули, когда она высказала свое мнение.

– Он прекрасен. Это шедевр, по-своему не хуже "Битвы 2418 года". Но найдется ли на него покупатель?

– Найдется ли? Картина еще не окончена, но уже сейчас я получил не меньше пяти предложений на нее. Думаю, что смогу продать ее за пять тысяч росит.

– Пять тысяч росит! – Евгения была потрясена. – Неужели есть люди, готовые заплатить столько за... за этого Сета?!

Галькари рассмеялся, потер руки.

– В Дафаре таких немало, моя госпожа. Да и в Киаре такое искусство пользуется популярностью. Может быть, вы захотите его купить? – с усмешкой спросил он.

Евгения ответила такой же усмешкой.

– Я бы с радостью, но, боюсь, муж не одобрит.

Художник, продолжая тихонько посмеиваться, провел царицу в соседнюю комнату и показал свои лучшие работы.

– Что поделаешь, в наших краях мало настоящих знатоков. Эти картины не оценили по их достоинству, поэтому они хранятся здесь вместо того чтобы украшать дворцы. Я буду счастлив, если вам что-либо приглянется.

Его беззастенчивая манера говорить о деньгах несколько коробила, однако талант Галькари не подлежал сомнению. Евгения равнодушно прошла мимо полотен, на которых торжественно, подобно земным мадоннам, восседали и вздымали руки олуди прежних времен. На взгляд царицы, Галькари лучше всего удавались батальные сцены, а также изысканные и реалистичные картины городской жизни. Она долго любовалась панорамой городского рынка, что начиналась справа с фигур двух философов, ведущих диспут под зависшим над ними утренним облаком, и заканчивалась слева группой уставших и довольных торговцев, несущих толстые кошельки в освещенный факелами трактир. Это было масштабное полотно, с сотнями действующих лиц. Оно понравилось Евгении своим жизнелюбием и многозначностью.

– Вот то, что я хочу купить.

– А как же ваши сестры-олуди? Они вам не понравились? В каждую из них я вложил немало труда.

– Простые люди нравятся мне гораздо больше. Сколько вы хотите за эту картину?

– Столько же, сколько за "Битву под Дафаром", – три тысячи росит.

Евгения подняла брови, но не стала возражать.

– Пусть будет три, но с условием. Вы ведь работаете по фреске? Я приглашаю вас в Киару сделать роспись входного коридора на ипподроме.

Галькари казался заинтересованным.

– У вас уже есть идея для такой работы?

– Это полностью на вашем усмотрении.

– Госпожа моя, я буду счастлив прибыть в Киару, как только закончу Сета. И быть может, мы еще встретимся на днях в долине. Вы ведь останетесь на его праздник?

Евгения в досаде щелкнула пальцами. Она совсем забыла, что послезавтра начинался веселый праздник Сета. Ей никогда еще не приходилось встречать его в Дафаре. И пусть город ей не нравился, но внизу, в долине, эти праздничные дни должны быть особенно хороши.

Только иантийцы, которым природа подарила прекрасный климат и взяла на себя основные труды по облагораживанию земли, могли позволить себе в разгар лета неделю праздного веселья. Это было время всенародных гуляний. Горожане семьями выезжали на природу, раскидывали шатры по берегам рек и озер. Крестьяне забрасывали свои мотыги, доставали припасенные несколько лет назад бочонки с вином и закалывали теленка. Даже рабочие и мастеровые прекращали трудиться и вместе со всеми отправлялись пить и плясать. Не везло в дни Сета только полицейским, обязанным удвоить усилия по охране городов и селений от воров, которые, конечно же, не сидели без дела. Это был праздник лета и любви. Многие обрученные подолгу ждали его, чтобы сыграть свадьбу. В любой роще можно было наткнуться на обнимающуюся парочку, и никто в эти дни не смотрел косо на открыто целующихся влюбленных. Во фруктовых садах под Киарой Ханияр со своими помощниками возносил благодарственные молитвы духам земли, приносил им в дар фрукты и ягоды, и по всей стране служители культа делали то же самое, отдавая в жертву земле то, что она щедро дарила людям.

Хален и Евгения обычно проводили это время в царском домике в Хадаре либо на вилле неподалеку от столицы. Общий праздник был вместе с тем и глубоко личным, семейным торжеством для большинства иантийцев, и пока одни пировали и плясали в большой компании, другие предпочитали уединиться с близкими людьми.

Было бы прекрасно задержаться здесь хотя бы на первые пару дней, к тому же Евгении казалось, что уезжать из такого красивого места накануне важного события просто невежливо. Наверняка жители Дафара уверены, что царская чета останется праздновать с ними.

– Возможно, мы и впрямь еще увидимся, – сказала она. – Сегодня я пришлю за картиной. Да, еще кое-что, – вспомнила она. – За долиной, слева от дороги, есть пещера с древними рисунками. Посоветуйте мне художника, который мог бы сделать с них копию.

– Зачем вам это убожество? – удивился Галькари.

– Это не убожество, а творчество наших с вами предков. Вы же учились своему мастерству на образцах, оставленных вашими предшественниками. Все наша живопись в каком-то смысле вышла из этих наскальных рисунков.

Галькари поцокал языком.

– О каких предках вы говорите? Те дикари, что оставили примитив в темной пещере, не имеют ни ко мне, ни тем более к вам никакого отношения. И зачем копия? Неужели вы, – он сделал большие глаза и даже театрально закрыл лицо испачканной в краске рукой, так что остались видны одни брови, – неужели вы хотите и эти первобытные каракули перенести на ипподром?

– Не будем спорить об этом, – сказала царица. – Прошу вас, пошлите кого-нибудь из своих учеников в пещеру с наказом перерисовать все изображения, что там есть, включая и современные рисунки на камнях. Если мы уедем к тому времени, как они будут готовы, перешлите их в Киару через губернатора.

Галькари молча поклонился, проводил царицу к двери.

Оказалось, у Халена и в мыслях не было уезжать до начала праздника. На следующий день Евгения встретила Сериаду, Айнис и Камакима – они присоединились к Фарадам специально в честь праздника Сета. Через день рано утром шумная кавалькада всадников в легких одеждах и украшенные лентами экипажи отправились в загородную резиденцию губернатора. Чтобы дать проезд царскому кортежу, полиции пришлось разгонять толпы горожан, которые тоже спешили покинуть город. Замыкал кортеж фургон, в котором везли свернутые шатры, одежду и еду на дни праздника.

Губернаторская вилла находилась в чудесном месте на противоположном от города склоне долины. С балконов построенного на скальном основании дома долина казалась чашей, края которой обрамляли невысокие, наполовину выветрившиеся горы. Внизу были беспорядочно разбросаны сады, виноградники и луга. Над ними парили орлы, и иногда облака опускались ниже уровня скалы, окутывая долину дымчатым одеялом. Несколько деревьев, уцепившихся корнями за край обрыва, возносили над домом искривленные стволы, и в их кронах круглые сутки шумел ветер. С другой стороны дома простиралась ровная лужайка, а дальше начинался густой лес, поднимавшийся в горы. Через лужайку струился быстрый холодный ручей, обогнув ограду, падал с обрыва вниз и разбивался о камни сверкающими брызгами. Вскоре на темно-зеленой траве расцвели расписные шатры. Звуки флейт и громкий смех не смолкали ни на секунду, полотнища шатров надувались под ветром, вокруг них кивали синими, желтыми, алыми головками цветы, но девушки в ярких платьях были намного прекраснее их...

Оказалось, что всегда все помнившая Эвра захватила нарядные платья для всех подруг и для госпожи. Увидев среди распакованных вещей свое новое, только перед отъездом из столицы дошитое платье, Евгения расцеловала Эвру. Оно было сшито скорее из прихоти – в Киаре царица не могла себе позволить его надеть. Но здесь, в этом волшебном месте и в это волшебное время, оно оказалось как нельзя кстати. Зеленое атласное платье шелестело при каждом шаге, его поддерживала узкая лента, обвившаяся вокруг шеи, а другая стягивала его на талии. На царице не было никаких украшений, да они и не требовались тронутой загаром коже, каштаново-рыжим волосам и ее сверкающим глазам. Она, как и все, бегала по траве босиком, и никто не осуждал ее за это, ведь влюбленный Сет запретил насмешке и предательству жить среди людей в эти дни.

Все здесь – гвардейцы, придворные дамы, Гамалиран и члены его семьи – забыли о чинах и рангах и были одинаково беззаботны и веселы. Они кружились в хороводе и пели песни, аккомпанируя себе на флейтах и лютнях, – женщины в ярких платьях, мужчины в льняных штанах и безрукавках, безоружные и добродушные. Они садились на землю, и их лица пропадали за пологом трав. Рядом шумел перенаселенный мир насекомых, да искоркой мелькала иногда безобидная змейка, испуганно ползущая к лесу. Иногда в такие минуты Евгении казалось, что она в русском лесу, среди друзей-подростков, опьяненных вином и незнакомыми страстями. Но любовь больше не была для нее загадкой, а ночи были полны наслаждения и не оставляли следов усталости на лице по утрам.

Ничего не было лучше, как упасть в траву и грезить, глядя в небо, где, неподвижно раскинув крылья, чертили круги большие птицы. Веселые голоса постепенно стихали, уступая другим звукам: стрекоту цикад, пению птиц, шуму леса и звону ручья. Потом рядом появлялся кто-нибудь из гвардейцев с бокалом, полным игристого белого вина. Евгения с удовольствием смотрела на мужчин. Все они были такие сильные, такие красивые! Она то и дело недосчитывалась кого-то из подруг, да и гвардейцев, сколько она ни считала, никогда не оказывалось семнадцать. В замке за один слух об адюльтере между телохранителем Халена (а ведь все они, кроме Пеликена, были женаты!) и дамой из свиты царицы обоих выгнали бы с позором, но здесь даже Венгесе смотрел на творящееся беспутство сквозь пальцы. На фоне всеобщего веселья расслабился и он, и все могли наблюдать необычайно редкое явление – командир гвардейцев улыбался! Рядом была дама его сердца, и иногда, когда Хален скрывался в шатре с женой, он имел возможность коснуться мимолетным поцелуем руки царевны. Как ни были они оба осторожны, за прошедшие годы уже все, кроме царя, догадались об их тайне. Пеликен иногда при госпоже позволял себе едко пошутить на этот счет, но Евгения каждый раз резко его обрывала. Всем хватало ума молчать. Однако в один прекрасный день тайна раскрылась.

День и правда был прекрасным, и Хален находился в отличном расположении духа. Он только что вышел из шатра, куда его заманила Евгения, оправил одежду и оглянулся в поисках кого-нибудь из адъютантов. Пора было подумывать о возвращении в Дафар и далее – в столицу, и он хотел отослать слугам в городе распоряжение начать сборы.

Гвардейцы, разделившись на две команды, играли в мяч у ручья. Девушки азартно болели за них, поддерживая своих фаворитов. Гамалиран исполнял роль арбитра, выкрикивая счет. Его дочь и Айнис с мужьями сидели в сторонке, о чем-то беседуя. Ни Сериады, ни Венгесе не было видно. Хален настолько привык к постоянному присутствию друга, что сразу пошел его искать. О сестре он не беспокоился: скорее всего она сидит одна-одинешенька, по обыкновению мечтая о чем-то несбыточном. Но, проходя мимо ее шатра, он заметил, как шевельнулась рядом ветка молодого бука, и подошел ближе. Под деревом на брошенной на землю подушке сидела Сериада. Распущенные пушистые темные волосы падали ей на грудь, а маленькие ручки были сжаты в руках Венгесе, смотревшего на нее глазами преданного пса. Они не заметили Халена, а он, уязвленный в самое сердце, отшатнулся и зашагал обратно к своему шатру.

Евгения еще не оделась и даже не поднялась с покрывал. Когда бледный, разъяренный Хален влетел в шатер и остановился, потрясая сжатыми кулаками, она в тревоге приподнялась на ложе. Дрожащей рукой он налил вина, опрокинул чашу в рот и налил снова.

– Они у меня узнают! Они узнают, что я об этом думаю! – бормотал он.

Евгения все поняла и инстинктивно постаралась переключить внимание мужа на что-нибудь другое.

– Что случилось, любимый? – спросила она, принимая обольстительную позу и улыбаясь.

Но Хален не заметил ее попытки. Упав на постель рядом с ней, он сжал руками лоб и упрямо повторил:

– Они у меня узнают! Им не быть вместе! Я накажу Венгесе.

– Накажешь Венгесе? Что с тобой? Он прогневил тебя?

– Слушай, Эви, я видел их. Его и Сериаду. Они были вместе, он держал ее за руки...

– Ну и что? – мягко спросила она. – Сейчас праздник, здесь все держатся за руки.

– Это другое. Это было, как будто... как будто они любят друг друга.

Он наконец посмотрел на нее, но лицо Евгении сказало ему больше, чем она хотела. Его брови снова сдвинулись.

– Ты ведь знала! – обвинил он. – Ты знала и не сказала мне!

Жена отобрала у него кубок, налила себе вина.

– Они давно любят друг друга, много лет.

– И ты молчала об этом!

– Я не могла раскрыть их тайну. Они знают, как ты отреагируешь на такую новость, но они преданы тебе и потому скрывают свои чувства.

Хален застонал и потряс головой.

– И как далеко у них зашло? Говори мне правду!

Она рассмеялась.

– Как ты можешь спрашивать об этом? Ты же знаешь Сериаду – она без твоего разрешения не посмеет из собственного дома выйти! Между нею и Венгесе ничего нет, кроме взглядов и фантазий.

– Но я же видел, как они смотрели друг на друга, – возразил Хален. – Теперь понятно, почему она оказалась равнодушной к чарам островитянина. Ей хватило ума понять, что я буду опозорен, когда обнаружится, что моя сестра не девственна.

Евгения толкнула его.

– Не смей так думать! Она так же девственна, как в свой первый день рождения. Говорю же, они оба слишком боятся тебя, чтобы решиться на такое. Уверена, что они даже ни разу не целовались.

– Мне не нравится, что он крутится около нее, – твердо сказал Хален, стукнул кулаком по колену. – Это нужно прекратить.

Она взяла его руки, поцеловала обе ладони и сказала как можно спокойнее:

– Любимый, откажись от этой затеи. Не сердись. Они ни в чем не виноваты перед тобой. В Сериаде нет ничего скверного, она полна любви и не способна на дурные поступки. А Венгесе – один из самых благородных людей в стране, ты же сам много раз это говорил. Он предан тебе всей душой. Если ты велишь, он бросится в огонь или даст изрубить себя в куски. Но кто заменит его рядом с тобой, если ты его прогонишь? Ты действительно готов потерять друга? Подумай, только по-настоящему сильное чувство могло заставить его пойти против твоей воли. Неужели ты убьешь эту любовь и лишишь сестру и лучшего друга счастья?

Ответом на эту страстную речь был скептический взгляд.

– Женщины, – вздохнул Хален. – Одно упоминание о любви лишает вас остатков разума. Я не собираюсь выгонять Венгесе. Он действительно мой лучший друг, и он действительно проявил немало ума, скрывая эту нелепую привязанность. Они ему еще понадобятся, когда Сериада отправится на Острова. Я сегодня же напишу Джед-Ару и пообещаю за сестрой такое приданое, что он примчится сюда сломя голову.

– Как ты можешь? – возмутилась Евгения. – Разве не...

– Замолчи, Эви. Пора сворачивать лагерь и возвращаться в город. У вас тут у всех на вольном воздухе мозги отказали. Ты, как и твои подружки, думаешь сейчас другим местом.

– Я просто хочу сказать, что...

Хален, морщась, поднял руку.

– Все, Эви, хватит. Мы с тобой однажды это уже обсуждали, и не думай, что твои прелести заставят меня изменить решение. Одевайся и иди скажи Сериаде, чтобы собиралась в дорогу. Можешь не рассказывать ей, что я все знаю. Пусть это будет моим первым подарком на ее свадьбу.

Он действительно сразу же написал письмо. Капнув на конверт сургуча и оставив на нем оттиск своего кольца-печатки, он позвал Венгесе.

Тот вошел светлый и радостный, бодро поклонился. Хален протянул ему конверт.

– Вели сейчас же отправить это письмо.

– Кому оно предназначено? – осведомился Венгесе.

– Джед-Ару, повелителю Островов. Я предлагаю ему брак с Сериадой.

Рука ошеломленного телохранителя остановилась на полпути. Молча он стоял напротив царя. Хален побарабанил пальцами по поясу, хмуро глядя на побледневшего друга.

– Тебе ясно? – спросил он.

Венгесе сглотнул, перевел дыхание.

– Мне ясно, государь, – тихо сказал он. – Позволь мне самому отвезти это письмо в Дафар, где я передам его губернаторскому гонцу.

Хален кивнул. Держа конверт в вытянутой руке, Венгесе покинул шатер. Это был первый раз, когда он больше чем на сутки оставил царя. Командир гвардии стойко выдержал бы его гнев, но после случившегося он не мог взглянуть в глаза царевне и предпочел, воспользовавшись неприятным предлогом, покинуть ее.

12.

Когда кортеж въехал в ворота замка, на крыльцо выбежал Нисий. На плече он держал сестру. Нисий был уже красивый семнадцатилетний юноша – красивее даже, чем его отец в том же возрасте. Алии сровнялось двенадцать, и она тоже была хороша, словно певчая птичка, – тоненькая и сероглазая, как ее мать, с выбившимися из прически вьющимися пепельно-русыми волосами, светленькая, но легко загоравшая под жарким солнцем. Хален раскинул руки, и она со смехом полетела в его объятья. Евгения тоже поцеловала ее, поздоровалась с Нисием. Их разделяло всего пять лет, и они легко находили общий язык. Последний год парень провел в ферутском гарнизоне, но теперь царь перевел его в Киару. Пора было знакомить его с делами и учить управлять людьми.

Мать Алии по-прежнему жила в доме наложниц при замке. Она отказалась выйти замуж и проводила время за вышиванием и сплетнями.

Несмотря на мир в семейной жизни, Хален и не думал отменять этот обязательный для его статуса институт – обычай был настолько древний и привычный, что люди не поняли бы, если б правитель по собственной воле отказался от наложниц. Евгения никогда не пыталась узнать, бывает ли Хален в этом доме. Ей не давали это сделать гордость и страх боли, которую она непременно испытает, узнав, что муж не довольствуется одной ее любовью. Впрочем, она полагала все же, что он верен ей. Как часто бывало, раздумывая об этом, она обнаруживала, что смотрит на ситуацию с двух точек зрения. Субъективно, как самовлюбленная женщина и любящая жена, Евгения не могла не испытывать гнева и обиды при мысли, что муж спит с кем-то еще. Но взглянув на него со стороны, объективно, она признавала: связь с законными наложницами нельзя считать изменой. Любовь любовью, но бывает, что они с Халеном не видятся по месяцу и больше, а он физически не может долго обходиться без женщины. Это ему удается разве что в гарнизоне при Фараде, где все эмоции и желания выплескиваются в сражениях. И, как правило, объективность у нее всегда одерживала верх – она забывала свою ревность.