Текст книги "Кристальный пик"

Автор книги: Анастасия Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Не развязывай, – предупредила меня Хагалаз, и синяя нить снова сжала мизинец, когда я осторожно пошевелила им, проверяя, насколько прочно та села. Очень, очень прочно! – Она из волчьей шерсти. Новорожденные волчата рождаются слепыми и глухими, поэтому за ними всегда присматривает вся стая. Так и ты под присмотром будешь, никто к тебе и близко не подберется. Спать, правда, из-за воя можешь беспокойно, но зато будешь спокойно жить.

Как и всегда, значение половины слов Хагалаз от меня ускользнуло, но с началом войны я и так почти перестала спать, потому терять мне было нечего. Надеясь, что эта нить принесет мне хоть какое-то добро, я с благодарностью поклонилась и погладила ее большим пальцем. Той будто понравилась моя ласка: давление слегка ослабло, и даже синева ее посветлела.

– А теперь садись сюда, принцесса, и оголи грудь. А ты ешь давай, пока совсем не остыло! – Последнее Хагалаз адресовала Солярису, недоверчиво присматривающемуся к колесу прялки, которое продолжило вертеться само собой. – Я что, зря на тебя любимый супец перевела⁈ Сам же выпрашивал!

И хотя ничего подобного он сроду не просил, Солярис послушно сунул ложку в рот. Лишь потому, что его мысли наверняка были заняты Красным туманом и фантазиями о повторной расправе над ним, он даже не скривился, когда что-то хрустнуло у него во рту, отдаленно напоминая по звуку не то хрящ, не то зуб. Лишь продолжил буравить взглядом Хагалаз, внимательно следя за тем, что она делает со мной и как.

Я безропотно уселась на овчинный отрез и расстегнула под шеей лунную фибулу, сдерживающую плащ. Изумрудная ткань расстелилась вокруг, словно расплескалось одноименное море, и, придерживая рукой воротник рубахи, я спустила ее с обоих плеч.

В тот же миг Солярис отвел глаза, но не столько потому, что стыдился узреть мою обнаженную грудь, а потому что стыдился шрама, перечеркивающего ее слева от ключицы. Шрам этот расходился во все стороны, похожий на звезду – когти Сола, серповидные, входили в плоть легко, а вот выходили с трудом. Из-за этого темно-розовый контур был неровным и рваным, смотрелся на моей светлой коже, как капля крови в сгущенном молоке. Однако я вовсе не стыдилась его, как никогда не стыдилась и длинных полос на своем боку, полученных во время падения пять лет назад, или же своей костяной руки. Матти была права: все это делало меня мной.

– Ты в безопасности, пока нить не порвется. Будет видеть тебя, коль ты захочешь быть увиденной, но коснуться не сможет, – снова напутствовала Хагалаз, убирая красную косу мне за плечи, чтобы не подпалить их поднесенной свечой. Та оказалась в руках Хагалаз невесть откуда: темно-зеленая, тонкая, как хворостина, распускающая аромат календулы на лиги вокруг. Зеленый воск с белым вкраплением морской соли зашипел, стекая вниз, и мне пришлось стиснуть зубы: воск был не таким горячим, чтобы обжечь, но капал прямо на шрам. – Преврати неделю в год, преврати год в век. Я не могу заставить свою любовь заговорить со мной, не могу прийти к ней на ночлег.

«Откуда ты знаешь, что это та самая песнь?» – хотела спросить я, но вместо этого скосила глаза на свечу: зеленый воск заляпал мне шею и покрыл шершавые отметины от когтей плотным слоем. Рубаху он тоже испачкал. Я стиснула ее в пальцах, почувствовав, как она ускользает из них вместе с миром вокруг меня.

– Подведи коня к хомуту, подведи кота к миске с молоком. Ах, я не могу заставить свою любовь сесть мне на колени и целовать ее тайком, – пропела Хагалаз дальше, и это было последнее, что я услышала, прежде чем она исчезла.

Лесная хижина резко опустела, а затем стала просторнее, холоднее. Спустя мгновение это была уже не уютная гостиная с фарфоровым пламенем в камине, а темная, плохо освещенная пещера, похожая на неметон, вырезанный в нефритовом камне. Только в отличие от неметона здесь не было места богам.

Стоило мне вздохнуть, привыкая к духоте и сырости, как гулкое эхо разнеслось меж бесформенных глыб и колонн, вдоль канелюр которых копилась влага, порождая мох и плесень. Где-то вдалеке шумел морской прибой: низкое, накатывающее гудение, убаюкивающее и спокойное. Оно звучало, как утешение от скорби и одиночества, коими невозможно было не преисполниться среди этих бездыханных камней в темноте; без воздуха, солнечного света и надежды.

Я по-прежнему сидела на полу, посреди овчинного отреза, и хотя ничего толком не видела и не слышала, но чувствовала, что не одна. Тело не слушалось, и лишь тревога, ужалившая под ребра от звука шагов, придала мне достаточно сил, чтобы я поднялась вверх по колонне и выпрямилась, встречая хозяина сих чертогов лицом к лицу. Поразительно, но, когда темнота расступилась, являя его, я совсем не испугалась. Даже наоборот, осмелела и оттолкнулась от колонны, чтобы оказаться ближе. Быть может, потому что я знала, что это всего лишь видение, управляемое сейдом Хагалаз, и что на моем мизинце по-прежнему пульсирует синяя нить, прочная, как сталь. А, быть может, все дело было в том, что напротив стояла часть меня самой… Разве не глупо бояться своего отражения в водной глади озера, пусть и подернутого рябью?

– Что происходит? – прошептал Солярис. – Почему ты здесь? Я еще никогда не видел тебя так ясно, даже когда проникал в твои сны, чтобы послушать и побыть рядом. В этот раз ты пришла ко мне сама? Сама пробудила нашу связь? Ах, значит, он правду говорил… Ты тоже без меня не можешь.

Теплая улыбка, адресованная мне, и впрямь принадлежала Солу, но вот улыбался ею вовсе не он. Волосы, белоснежные и перламутровые, как жемчуг, были уложены строго на прямой пробор, приоткрывали выбритые виски и едва доставали до мочек ушей. Даже серьга с изумрудным шариком в левом ухе была точь-в-точь как у него. На коже тоже не было изъянов, за исключением широкого бледно-розового шрама, опоясывающего шею – след от ошейника, который я сняла собственноручно и который поклялась никогда не надевать вновь. То, что притворялось прямо сейчас Солом, повторило даже это. Его голос, его мускусно-пламенный запах и его бордовое одеяние из талиесинского льна. Безукоризненная подделка.

Оно повторило абсолютно все, кроме глаз – те были не золотыми, а багряно-красными, как листья в Рубиновом лесу, где я находилась на самом деле.

– Не смей, – сказала я.

Красный туман склонил голову набок.

– Что не сметь?

– Носить его лицо, – ладонь царапнули кольца, когда я сжала кулаки. – Ты не Солярис. Ты не мой ширен.

– Знаю. Но ты ведь любишь, как он выглядит. Я подумал, что так тебе будет комфортнее, когда ты…

– Не смей выдавать себя за тех, кем не являешься! Я знаю, кто ты и что такое на самом деле.

– Как ты тогда хочешь, чтобы я выглядел? – спросил Красный туман. – Какой облик мне принять? Только скажи, и я изменю его.

Я покачала головой, растерянная. Враги и прежде пытались подхалимничать, раболепствовали, дабы войти ко мне в доверие, но еще никогда так искренне не угождали. От этого мурашки стекали по затылку – до чего же жутко и противно! С Сенджу в этом плане было гораздо проще. Он всегда придерживался плана, двигался к цели размеренно, шаг за шагом, и никогда не изменял себе. Красный туман же являлся порождением хаоса, потому и сам действовал хаотично. Его желания – всего лишь инстинкты, а неутолимый голод – последствия природы. Как победить то, что совсем не понимаешь, но что так отчаянно стремится понять тебя?

– Я хочу увидеть твой истинный лик, – ответила я, решив начать с малого. – Покажи мне.

Красный туман поджал губы. Лицо его, точь-в-точь как у Соляриса, застыло, и он угнулся куда-то вниз, будто мои слова задели или расстроили его.

– У меня нет своего лика, – ответил Красный туман приглушенно. – Совсем-совсем нет.

Я кашлянула, повела плечом и встряхнулась, отгоняя странные чувства, что он во мне вызывал. То была жалость? Или всего лишь раздражение от этой его детской непосредственности, которая, тем не менее, совершенно не мешала ему убивать?

– Мне все равно. Я не стану говорить с тобой, не стану смотреть на тебя и не стану слушать, пока ты не перестанешь выглядеть, как Солярис! Прими другое обличье; такое, которого нет ни у кого из ныне живущих. Прими тот вид, которым хочешь обладать ты сам, по собственной воле. Создай его и носи всегда, один и тот же. Или… Или я уйду и больше никогда не появлюсь.

Точно так же, как мне прежде не приходилось сталкиваться с угодливостью врага, мне не приходилось и шантажировать его. Вторгаться в чужую обитель подобно воришке и угрожать тем, что я ничего не стану воровать – вот на что это было похоже. Так нелепо, что я едва не засмеялась, но Красный туман воспринял мои слова всерьез. Посмотрел на меня с таким исступленным видом, будто я приставила нож к его груди, и отвернулся, чтобы, повернувшись обратно, выглядеть совсем иначе.

Это заняло у него столько же времени, сколько у меня, пожалуй, занимает заплетание кос. Я несколько минут переступала с ноги на ногу в замешательстве, пока не поняла: должно быть, он еще никогда не принимал самостоятельных решений, оттого и мнется так долго. Раздумывает. Создает. То, что всегда отбирало чужое, попросту этого не умело. Потому училось на ходу.

– Так? – спросил он уже другим, более мягким и высоким голосом, подняв на меня алые глаза, которые не мог изменить, как и собственную суть. – Теперь я тебе нравлюсь?

У меня свело скулы от застрявшего в горле «нет». Может, Красный туман уже и не был Солярисом, но все еще непростительно походил на него: те же плавные черты лица, но ястребиные скулы и подбородок; тонкие губы, длинные брови с загибом на внутреннем уголке и бледная кожа. Только челюсть стала немного мужественнее – как у Вельгара, а форма глаз превратилась в миндаль. Волосы тоже отросли почти до поясницы, и теперь напоминали свежую кровь – красные, как одна из моих кос. Он и себе такую заплел под левым ухом, а, когда я заметила это, заулыбался с непонятной мне дурацкой гордостью, указывая на меня пальцем.

– Как мне называть тебя? – спросила я, сочтя, что вполне могу стерпеть и такой его вид. В конце концов, мне хотелось верить, что мы встречаемся в первый и последний раз. – У тебя есть имя?

– Имя… – Красный туман снова задумался, но в этот раз лишь на секунду. Лицо его просияло, выдавая неуемную радость, когда он громко воскликнул: – Меня зовут Селенит! Или Селен. Называй, как тебе хочется, Рубин. – Он заломил руки за спину, раскачивался на пятках. – Рубин и Селенит. Руби и Селен. Красиво же звучит. Тебе нравится? Нравится?

«Тебе нравится?»

Красный туман – Селен – повторял это снова и снова, и темнота разносила его вопрос по залу оглушительным эхом. Селенит – те самые пуговицы на рукавах моего платья, о которых он спросил меня, когда мы танцевали под звездным небом в летний Эсбат. Даже здесь, в своем собственном имени, он жаждал быть связанным со мною. Меня затошнило.

Глупый.

Селенит был глупым. Его интонация, манера говорить, размышлять и даже двигаться, неугомонно покачиваясь туда-сюда на одном месте, казалась мне детской – и она действительно была детской. Он не притворялся, а правда не понимал, сколь сильно я ненавижу его, сколь огромное отвращение питаю. Ребенок в теле взрослого мужчины, даже выше, чем Солярис, крепкий в плечах и торсе, но совершенно безмозглый. Сколько Селен жил на этом свете, не считая тех времен, когда не имел ни плоти, ни сознания? С тех пор, как я умерла и вернулась? Полгода? Меньше?

Он резко шагнул ко мне, а я шагнула назад, возвращая прежнюю дистанцию между нами. Улыбка его, лучезарная, но острая, как зубцы костяного гребня, – зубы Селен сохранил себе драконьи, а не человеческие, – пугала едва ли не больше, чем все его прошлые деяния.

Но я была здесь не для того, чтобы бояться, и не для того, чтобы и дальше терять время, отведенное мне Хагалаз. Я была здесь, чтобы получить ответы.

– Чего ты хочешь? – спросила я прямо, глядя Селену в глаза. – Зачем губишь землю и труды крестьян? Зачем преследуешь меня? Зачем явился на летний Эсбат?

– Хотел тебя увидеть, – ответил он так, будто это было очевидно, и развел руками. – А вот губить я ничего не хотел. Оно само. Тебя это расстроило? Обычно земля снова возрождается после того, как я ухожу, но, видимо, не в этот раз…

– Не в этот раз, – подтвердила я серьезно, не скрывая пренебрежения в голосе, дабы Селен в конце концов заметил мое отношение и перестал так лебезить передо мной, позволив возненавидеть его с легким сердцем.

– Ох, прости. Кажется, я знаю, почему так. Не стоило мне есть кроличью девочку.

Горло предательски сжало, и мне пришлось немного помолчать, чтобы проглотить тот ком, который мешал словам вырваться наружу.

– Зачем ты ее съел? – прошептала я в конце концов, и во рту растекся кислый, как уксус, привкус тлена. Хагалаз была права – Кроличья Невеста умерла. Богиню детства, плодородия и добродетели беспощадно убили.

И все, что сделал ее убийца, заговорив о причинах этого мерзкого поступка – это пожал плечами и виновато улыбнулся.

– Я был голоден.

– И это все?

– Ну… Еще она просила, чтобы я ушел. А я не собирался уходить.

– Я тоже прошу тебя уйти, – выпалила я, и в висках бешено застучала кровь. Вдруг получится в кои-то века обойтись без жертв и закончить очередную битву, даже не начиная ее? Простым разговором, признанием… Возможно ли это? Возможно ли убедить, всего лишь объяснив? – Из-за тебя болезнь расползается по Кругу. Сначала ты похищал живых людей, а теперь плоды их, угрожая заморить голодом весь континент. Если ты можешь уйти и остановить это – уйди, прошу. У тебя есть половина моей души. Считай, я дарю ее тебе. Живи, как желаешь жить, но вдали отсюда. За морями полно диких просторов…

– Нет.

Какое бы имя Красный туман себе не выбрал, он по-прежнему был всего лишь проклятием – бесчувственным и эгоистичным. Волосы его, алые, всколыхнулись и укрыли плечи, будто бы кровь потекла вниз. Прекрасное юношеское лицо, которое он сотворил себе, сделалось пустым и непропорциональным, как у деревенского пугала, набитого соломой. Глаза его тоже остекленели. Смотреть в них, не давая слабину, было сродни смотреть в разинутую волчью пасть.

– Нет, я отказываюсь уходить, – сказал Селен снова. – Я хочу быть там, где ты.

– Зачем тебе я?

– Чтобы быть целым. Чтобы ты была целой. Чтобы мы просто были. Разве ты сама этого не хочешь? Там, на летнем Эсбате, ты поцеловала меня и сказала…

– Все, что я говорила и делала на летнем Эсбате, предназначалось не тебе. Я думала, что танцую с Солярисом. Никто не смеет касаться меня без моего согласия, кроме него, – отрезала я, убив в зародыше всякую жалость к нему. Нет, нельзя жалеть. Нельзя быть доброй к тому, кто добр лишь к тебе, но ни к кому больше. – Ты ведь знаешь, кто я, Селенит? Я драгоценная госпожа Рубин из рода Дейрдре, королева и Хозяйка Круга, дочь Оникса Завоевателя от крови сидов. Пусть мы делим одну душу на двоих, но это вовсе не означает, что ты имеешь на меня какое-либо право.

– Чем я хуже Соляриса? – спросил Селен неожиданно, и я отшатнулась, закрутилась волчком на месте, когда он вдруг исчез. Темнота снова уплотнилась, захлопнулась, и лишь голос его, глухой и бесцветный, проникал сквозь нее вместо света: – Разве твой Солярис когда-либо делал ради тебя то, что сделал я?

– Ради меня? – повторила я в пустоту.

– Разве он когда-нибудь калечил и убивал целое войско с твоим именем на устах? Разве может тот, кто ни разу не содеял ничего подобного, знать, что такое настоящая любовь?

Вербеновая роща, усеянная трупами и частями разорванных тел. Две тысячи воинов Фергуса. Моим хирдам даже не пришлось разбираться с ними – только собрать их останки и предать огню, чтобы не дать разразиться болезням. Значит, Дайре оказался прав: то был акт не мести, а любви. Подарок, что Селен преподнес, приняв мой облик и устрашив моих врагов. Все, лишь бы я приняла его. Все, лишь бы я полюбила в ответ.

– Ты ведь сама этого хотела. Узнав о войне, ты молилась о том, чтобы она закончилась, чтобы кто-то позаботился об этом вместо тебя…

– Ложь! О таком я никогда не просила! Я просто хотела…

– Мира, не так ли? И я подарю тебе его. Весь мир будет твоим. Только прошу, не отвергай меня. Мы оба родились лишь для того, чтобы заполнить пустоту друг друга.

Последнее раздалось прямо за спиной. Селен не мог коснуться меня, но стоял до того близко, что я почувствовала тяжесть на своих плечах, будто бы оказалась в плену его объятий. Лихорадочный шепот, одержимый и болезненный, расползался по моей коже вместе с невесомыми поцелуями холодного дыхания.

– Я сделаю для тебя что угодно. Все, что попросишь. Я даже позабочусь о твоих друзьях и близких! Исполню их потаенные желания, как ты стремишься их исполнять. Например, хочешь… Хочешь, я цветок от утомляющих его лепестков избавлю? Цветку, благоухающему лишь по ночам, больше ничего не помешает распускаться и днем. Обещаю! Я сделаю все быстро, только подожди немного.

От Селена больше не пахло мускусом и огнем. Запах, который он выбрал или которым обладал на самом деле, напоминал о гниющей листве, хрустящей под ногами по осени, и о старых животных костях, спящих под ними. Это была сладость червивых яблок, гниющих на солнце, и затхлость непроходимых болотных топей.

Он ушел раньше, чем я успела обернуться и ударить его. Раньше, чем я успела все осознать и остановить. Нахлынувший ужас словно вытолкнул меня на поверхность из сейда, как воздушный пузырь, и я вынырнула в реальность посреди уютной лесной хижины, где мерно потрескивало фарфоровое пламя, тлели заговоренные благовония и закипала грибная похлебка.

– Рубин!

Солярис, сидящий на полу рядом, бережно придерживал меня, полулежащую, под шею, но вскочил сразу же, как вскочила я. Не знаю, сколько времени я была бездвижна, погруженная в транс щерящейся вёльвой с железной булавкой в руках, но ноги успели затечь, а ступни отняться. Я едва не свалила со стола посуду и ложки, когда принялась наспех поправлять одежду и складывать карту.

– Рубин, – позвал Солярис снова и попытался выхватить у меня ее из рук, чтобы привлечь внимание. – Что происходит? Что ты видела?

– Маттиола в беде. Нужно спешить.

– О чем ты?

– Он идет к Матти. Он идет в замок!

«Я ненавижу, когда моей красе делают комплименты, потому что только ее большинство мужчин во мне и видит».

«Хочешь, я цветок от утомляющих его лепестков избавлю?»

Пальцы дрожали, и несколько раз я уколола себя фибулой в шею, прежде чем наконец-то сумела ее застегнуть. Побросав карты и запихнув под плащ лишь карту Дану, я без всяких прощаний распахнула дверь хижины и вылетела на улицу.

– Рубин, стой!

Солярис пустился за мною следом. Днем Рубиновый лес был запутанным местом, а после заката и вовсе становился опасным. Однако едва ли это могло меня остановить. Спотыкаясь и падая, перелезая на ощупь через бурелом и крутые ухабы, я отчаянно рвалась сквозь завесу деревьев, даже когда миновала солнечные талисманы Хагалаз, и ночь сомкнулась вокруг окончательно. Одной рукой раздвигая колючие ветви, другой я закрывала от них лицо, дабы не лишиться глаз. Нарастающий хруст за спиной подгонял: Солярис бегал куда быстрее меня и видел куда лучше, потому я знала, что совсем скоро он окажется рядом. Так оно и случилось.

Схватив меня за руку, Сол потащил нас обоих вперед обходными путями, избавляя меня от необходимости катиться кубарем и биться с зарослями один на один.

Было это в характере леса или же совпадением, но выпустил он нас охотнее, чем впустил: кажется, мы не пробежали и пятнадцати минут, как деревья наконец-то поредели, и в безмолвной рубиновой тишине застрекотали кузнечики, как сердцебиение лета. Следом за ними пришли и другие звуки: лай собак в Столице, уханье сов, лязг железа из кузницы… Замок Дейрдре напоминал подсвечник, усеянный гостеприимно горящими окнами с первого этажа до башенных шпилей. Было еще слишком рано, чтобы прислуга легла спать, но слишком поздно, чтобы, проникни сюда чужак в украденном обличье, кто-то сумел задержать или раскусить его.

– Маттиола!

Я не узнала собственный голос. С одежды посыпались маковые лепестки: мы с Солом миновали поле, разделяющее Рубиновый лес с замком, одним махом, беспощадно убив красоту множества дивных цветов. Несколько из них упали клочками посреди лестничного пролета, где я остановилась, не в состоянии больше бежать. Ни дыхания, ни сил не осталось.

– Матти!

Оттолкнув Сола, пытающегося придержать меня и помочь вместе с подоспевшей стражей, я пробежала еще немного и прислонилась к двери собственных чертогов, где Маттиола всегда дожидалась моего возвращения, даже если ждать приходилось до самого рассвета. Затем я толкнулась в дверь плечом и руками, расцарапанными о ветви. Та отворилась со скрипом.

– Позовите сейдмана немедленно! – приказал Солярис с порога.

Он дотронулся до лежащей на полу Матти первым и осторожно перевернул ее, лежащую на животе и утопающую в луже крови посреди спальни. Она дышала, но не двигалась. Вороные волосы слиплись, а приподнятая Солом голова повисла, как у тряпичной куклы-мотанки. Мне пришлось побороть оцепенение и помочь ему. И тогда мы оба увидели, сколько порезов и укусов испещряли ее лицо.

Матти была изуродована до неузнаваемости, а на постели лежала кроличья маска из червонного золота.

5. Свежие раны на старых шрамах

Несмотря на то что в этот раз за кроличьей маской никто не прятался, я не могла отделаться от ощущения, будто она следит за мной. Заляпанная кровью человека, который приходился мне ближайшей родней, и отражающая разгромленную комнату, она осталась лежать на моей постели даже после того, как слуги в ней прибрались. Смотрела на все своими пустыми глазницами, оскверненная и лишенная всякой божественности, надругательство над всем святым. Селен подарил мне маску самой Кроличьей Невесты, как доказательство: именно он содеял с Маттиолой то, что называл заботой и исполнением тайных желаний.

Из ее ладоней и пальцев торчали иглы для шитья – она оборонялась ими, выдернув из кресла, – а сапфировый кулон, что подарил Вельгар, валялся у окна вместе с порванными звеньями цепочки. Пускай Селен ограничился одним только лицом, не тронув остальное тело Матти, та потеряла столько крови к нашему приходу, что губы ее посерели, будто припорошенные костровым пеплом. Только их и веки не покрывали сочащиеся порезы. Кровь запеклась даже на вороных ресницах, не позволив Матти открыть глаза, когда она наконец-то пришла в сознание. Впрочем, это было к лучшему: стеная и плача, Маттиола просила принести ей зеркало…

И я, и Ллеу провели подле нее больше пяти часов, но если от него была польза, – он наносил припарки одну за другой, мешал мази, прикладывал горячее серебро к ранам, чтобы они перестали кровить, – то я сидела рядом без толку. Крепко держала пальцы Матти, слабые и ледяные, в своих и описывала ей, какого цвета сейчас небо за окном. Вряд ли она понимала меня или даже слышала – только бесконечно плакала от боли, изгибаясь дугой, когда Ллеу снова прикасался к ее лицу, и теряла сознание в лихорадке. Вода с календулой и корой дуба ненадолго вытеснила из южного крыла замка запах крови, но он возвращался снова и снова.

Следуя всем указаниям Ллеу, я постоянно протирала порезы Матти лоскутом чистой прохладной ткани, отказываясь пускать на свое место кого-либо из слуг. Никто другой более не должен был расплачиваться за мои ошибки, как уже расплачивалась Матти. Смотреть в ее лицо, превращенное в месиво из-за меня, – моя кара.

– Не говорите ему. – Это было первое, что нам с Ллеу удалось разобрать из ее беспорядочного шепота, путающегося с хрипами и рыданием. – Не говорите, что стало с моим лицом.

Я не знала, о ком идет речь: о Гекторе, бродящем туда-сюда перед дверью с молотом в руках, коим он собирался отныне защищать Матти, коль хускарлы мечами защитить не смогли; или же о Вельгаре, сапфировый медальон которого Маттиола инстинктивно сжимала в другой руке, ломая ногти. Так или иначе, я дала Матти свое обещание, прежде чем мягко опустить на кровать ее обмякшую руку и выйти из комнаты, откуда уже вынесли все зеркала и вещи с отражающими поверхностями.

– Это был дракон.

Ллеу присоединился ко мне на балконе, когда вымыл руки в медном чане, где вода уже окрасилась в розовый, и сделал все возможное для того, чтобы Матти крепко уснула, не чувствуя боли. В этом ему помогло молоко из тех самых маков, на поле с которыми мы сейчас смотрели с высоты птичьего полета, забравшись по винтовой лестнице на самую вершину замка, где кроме оставшихся в живых богов больше никто и ничто не могло нас услышать.

От Ллеу все еще пахло горькими целебными травами, какими раньше пахло от моего отца – он покрыл ими, перетертыми в жмых, все лицо Матти, оставив воспаления успокаиваться под плотными повязками. Несомненно, Ллеу знал толк в исцелении плоти, потому и действовал там, в ее покоях, быстро и методично. Не колебался ни секунды, когда приказал Гектору с Солом принести ему ингредиенты из Безмолвного павильона (Кочевник тоже вызвался, но не смог прочесть составленный список), и отточенным движением вскрыл брюхо только что пойманному воробью, шепча нечто на языке, далеком от общего. В тот момент я впервые за долгое время услышала, как снова звенели колокольчики на его запястье, включая черный, ониксовый.

Кому бы Ллеу не поклонялся и к чей помощи бы не взвывал, главное, чтобы это сработало. Сейд в сочетании с лекарственными травами, несомненно, спасет Матти жизнь, но не ее красу. Именно этого Селен и добивался – избавил ее от того, на что она сама так часто жаловалась, избегая общества мужчин и разговоров с ними. Ведь он знал все, что знала я – значит, и то, о чем мы разговаривали перед моим уходом в Рубиновый лес. Знал о моей любви к Матти и извратил ее, превратив в наказание для нас обеих.

– Это был дракон, драгоценная госпожа, – повторил Ллеу. – Тот фергусовский воин умер от драконьих зубов и когтей. Я понял это, когда увидел вчера вечером, как старшая сестра Соляриса грызла табличку с руническим алфавитом, потому что не могла его выучить. Раны на лице Маттиолы точно такие же. Они тоже драконьи.

Голос Ллеу, сиплый и такой же изнеможенный, как его внешний вид после бессонной ночи, утонул в вязкой тишине утра. Впалые щеки поросли щетиной, волосы выбились из кос, а синяки под глазами были почти такими же лиловыми, как тот несменяемый плащ из замши, который он носил. На рукавах сохли коричнево-багряные пятна, и Ллеу, прислонившись к перилам рядом со мной, смял их в ладонях, чтобы не видеть.

– Дракон, значит… – повторила я эхом, глядя на светлеющий горизонт.

Нет, это не был дракон, но я не могла сказать Ллеу правду, потому что не смогла бы вынести укора, который наверняка встречу. Их схожесть с Матти и так резала меня без ножа, как резала и мысль, что я не смогла помешать Селену.

Придушила бы. Придушила бы голыми руками!.. Убила бы… Убью!

За дождевыми тучами, нависшими над Столицей впервые за лето, было почти не разглядеть рассвета. Небо будто оплакивало Матти и ее красоту. Дождь застучал по синим камням и черепицам, когда Ллеу неожиданно протянул мне круглую железную бляшку.

– Это называется компас, госпожа, – сказал он, и я вопросительно нахмурилась, разглядывая механические внутренности под выпуклой, будто неправильно выплавленной крышкой. Там вертелась медная стрелка, покрытая знакомым перламутром с неровными гранями. – Одно из изобретений драконов, которое мне удалось повторить. Я заговорил его. Это похоже на часы, только они не время указывают, а направление. Конкретно этот компас ведет к Старшему Сенджу.

Чешуя – вот чем была покрыта стрелка! Я сжала компас в костяной руке, и она застыла, указывая на восток, где, правда, распростерлось лишь Изумрудное море. Однако это уже было победой – получить если не след Сенджу, то вещь, что выведет нас на него. Второй шанс, которым я непременно воспользуюсь сразу после того, как воспользуюсь первым.

Как отправлюсь в сид, Надлунный мир, и вернусь оттуда с победой над очередной напастью.

– До моего возвращения ты будешь принимать все решения касательно Круга и туата Дейрдре, – сообщила я Ллеу и, увидев, как удивленно вытянулось его лицо, пояснила: – Считай, что это проверка. Береги мои земли, как зеницу ока, Ллеу. В этот раз точно лишишься головы, коль допустишь те же вольности, что в прошлый. А когда Матти оправится… Помнишь свое предложение?

– Которое? – уточнил Ллеу осторожно. – Использовать сейд против мятежных ярлов?

Я кивнула.

– Используй. Уничтожь их. Война должна закончиться любой ценой, и мне уже неважно, чего это будет стоить.

– Слушаюсь, драгоценная госпожа.

Семь дней. Столько времени до конца летнего Эсбата у нас осталось после того, как весь прошлый день я провела возле Матти, не в силах преступить сестринский долг ради королевского. Солярис отнесся к этому с пониманием: не торопил меня, не дергал и не напоминал об отмеренном сроке. И хотя даже Столица больше не праздновала, пораженная гнилью и отчаянием, я все равно чувствовала, как утекает сквозь пальцы тонкое время – то время, когда граница между мирами стирается настолько, что даже живые и несведущие могут пересечь ее. Нужно было спешить, но прежде…

– А что мне за это будет? – Хагалаз улыбалась от уха до уха, невероятно довольная, что просьба, с которой к ней обратились, требовала от нее так много сил, что в ответ она могла потребовать так же много богатств.

Хагалаз важно расхаживала по кромке Рубинового леса туда и обратно, но за черту его, выложенную сухими красными листьями, не заступала. Балансировала на самой грани, качая в руках белую мурчащую кошку, и их глаза – белые и золотые, – смотрели на меня с одинаково игривым выражением.

Я догадывалась, что Хагалаз только этого и ждала, еще со вчерашнего дня. Иначе покинула бы она свою хижину и явилась ко мне на зов столь легко? Я-то ведь всего лишь дернула синюю нить из волчьей шерсти на мизинце, сосредоточенно вглядываясь в неказистые лесные тени, как вскоре одна из них отделилась и обрела человеческие формы. Кажется, это не заняло больше пяти минут.

– Прялка новая, – предложила я, припоминая косое, едва крутящееся колесо, которое даже мою нить с трудом натягивало, что уж говорить о плотном шерстяном куделе. Неудивительно, что Хагалаз и одно покрывало никак допрясть не может – оно висело еще с прошлой зимы. – И ткани. Любые. Все, что хочешь, доставят тебе к кромке леса. Зерно, вино, инструменты… Чего еще для жития вёльве может не хватать?

– Водяной мельницы, – вдруг сказала Хагалаз, и хотя в глазах у нее было белым-бело, как в снежную пургу, искра радости осветила их. – И пары крепких работяг, которые ее построят да хижину мне подлатают. Найдутся такие смельчаки в замке Великой королевы, которые пару недель в чертогах одичалой вёльвы провести не струсят, а?