Текст книги "Рылеев"

Автор книги: Анастасия Готовцева

В конце 1818 года, выходя в отставку, Рылеев, очевидно, хорошо представлял себе, как он будет строить собственную жизнь, к чему будет стремиться. Через два года о нем как о поэте и борце с несправедливостью уже говорила вся образованная Россия.

Глава третья.
«Я НЕ ПОЭТ, А ГРАЖДАНИН»

«Твоим вниманием не дорожу, подлец»

В начале декабря 1820 года с опозданием на месяц вышел октябрьский номер либерального петербургского журнала «Невский зритель», в котором было помещено знаменитое стихотворение Рылеева «К временщику Подражание Персиевой[5]5
  Авл Персии Флакк (34—62) – римский поэт, в своих шести сатирах (изданы посмертно) в патетическом тоне рассуждал на темы, традиционные для стоической философии: о необходимости исправления нравов, воспитании, самопознании, истинной свободе, разумном пользовании богатством.


[Закрыть] сатире “К Рубеллию”»:

 
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
Твоим вниманием не дорожу, подлец;
Из уст твоих хула – достойных хвал венец!
Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!
Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,
Коль сам с презрением я на тебя гляжу
И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?
Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?
Что власть ужасная и сан твой величавый?
Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,
Чем с низкими страстьми и подлою душой
Себя, для строгого своих сограждан взора,
На суд их выставлять, как будто для позора!
Когда во мне, когда нет доблестей прямых,
Что пользы в сане мне и в почестях моих?
Не сан, не род – одни достоинства почтенны;
Сеян[6]6
  Луций Элий Сеян (ок. 20 до н. э. – 31) – префект преторианской гвардии в Риме, казненный по обвинению в подготовке заговора против императора Тиберия.


[Закрыть]! и самые цари без них – презренны;
И в Цицероне мной не консул – сам он чтим
За то, что им спасен от Катилины Рим[7]7
  Луций Сергий Катилина (ок. 108—62 до н.э.) – глава заговора против республиканского строя, разоблаченный в римском Сенате речами консула, оратора и философа Марка Туллия Цицерона (106—43 до н. э.).


[Закрыть]…
О муж, достойный муж! почто не можешь, снова
Родившись, сограждан спасти от рока злого?
Тиран, вострепещи! родиться может он,
Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон[8]8
  Гай Кассий Лонгин (85—42 до н. э.) – римский полководец и общественный деятель, главный организатор и участник убийства диктатора Гая Юлия Цезаря (44 до н. э.). Марк Юний Брут (85—42 до н. э.) – римский сенатор, участник республиканского заговора и убийства Цезаря. Марк Порций Катон Младший (95—46 до н. э.) – римский судебный оратор, философ-стоик, республиканец и политический противник Цезаря.


[Закрыть]!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!
Под лицемерием ты мыслишь, может быть
От взора общего причины зла укрыть…
Не зная о своем ужасном положенье,
Ты заблуждаешься в несчастном ослепленье,
Как ни притворствуешь и как ты ни хитришь,
Но свойства злобные души не утаишь:
Твои дела тебя изобличат народу;
Познает он – что ты стеснил его свободу,
Налогом тягостным довел до нищеты,
Селения лишил их прежней красоты…
Тогда вострепещи, о временщик надменный!
Народ тиранствами ужасен разъяренный!
Но если злобный рок, злодея полюбя,
От справедливой мзды и сохранит тебя,
Всё трепещи, тиран! За зло и вероломство
Тебе свой приговор произнесет потомство!^{299}
 

И современники, и исследователи знали, что сатира Рылеева восходит к опубликованному в 1810 году в журнале «Цветник» стихотворению Михаила Милонова «К Рубеллию. Сатира Персиева»:

 
Царя коварный льстец, вельможа напыщенный,
В сердечной глубине таящий злобы яд,
Не доблестьми души – пронырством вознесенный,
Ты мещешь на меня презрительный свой взгляд!
...
Мне ль ползать пред тобой в кругу твоих льстецов?
Пусть Альбий, Арзелай – но Персий не таков!
Ты думаешь сокрыть дела свои от мира
В мрак гроба? Но и там потомство нас найдет;
Пусть целый мир рабом к стопам твоим падет,
Рубеллий! трепещи: есть Персии и сатира!
 

Впоследствии сатира «К Рубеллию» публиковалась несколько раз. К строчкам об Альбин и Арзелае, составляющих круг льстецов Рубеллия, Милонов давал примечание: «Альбин – мздоимец, кровосмеситель и убийца. Арзелай – страшный невежда»^{300}, но в последней прижизненной публикации, в 1819 году, оно было опущено.

В момент первой публикации сатиры Милонову было всего 18 лет, годом ранее он с отличием окончил Московский университет. Но печататься он начал еще студентом и к 1820 году был уже известным поэтом. В истории русской литературы Милонов – фигура трагическая: он подавал большие надежды, сотрудничал со всеми ведущими литературными группировками начала XIX века, но к концу 1810-х годов спился и в 1821-м умер, не дожив до тридцатилетия. Современники сравнивали его «огромный талант» с «прекрасною зарей никогда не поднявшегося дня» и замечали, что «фактура стиха его была всегда правильна и художественна, язык всегда изящный». В творчестве Милонова сочетаются сатира и элегия, дружеское послание и бытовая зарисовка. Он был не только поэтом, но и переводчиком, по выражению современника, «подражал Горацию и, за неимением фалернского вина его, переводил и римское вино на русские нравы или русский хмель»^{301}. Объектами его переводов и подражаний были прежде всего произведения римского поэта-сатирика Ювенала и теоретика классицизма Никола Буало-Депрео.

В советской историко-литературной традиции сатиры Милонова часто оценивались как гражданские, почти «декабристские». «При всей своей отвлеченности и подражательности политическая сатира Милонова была своеобразным и значительным явлением в русской поэзии начала XIX века и сыграла определенную роль в деле формирования гражданской лирики декабристской эпохи», – утверждал В. Н. Орлов. Ю. М. Лотман и М. Г. Альтшуллер писали о том, что Милонов был пропагандистом «высокой гражданской сатиры, подготавливавшей поэтическую практику декабристской поэзии эпохи Союза благоденствия»^{302}. Подобный подход не изжит и в настоящее время.

По-видимому, Милонов был действительно не чужд идей гражданственности, однако увидеть в нем прямого идеологического предшественника членов тайных обществ достаточно сложно. Рассуждения о «долге гражданина» были общим местом в литературе конца XVIII – начала XIX века, и уникальность Милонова как поэта состояла в своеобразном обыгрывании этих рассуждений. «Визитной карточкой» автора сатиры «К Рубеллию» была его склонность к иронии и мистификации.

Так, у поэта Персия такой сатиры не было, а сюжет с критикой Рубеллия Милонов заимствовал из восьмой сатиры Ювенала. Смысл этой сатиры сводился к тому, что вельможе следует гордиться не происхождением, а гражданскими добродетелями. И для русской литературы подобные рассуждения давно уже стали общим местом. Однако Милонов включил в текст сатиры некоторые необычные элементы, которые давали возможность и социально заострить изъезженную тему, и мистифицировать читателя.

Показательно было само имя римского поэта Персия. Его творчество, трудное для понимания и перевода, в России знали плохо, но, несмотря на это, считали его, наряду с Ювеналом, творцом политической сатиры. Персии жил во времена императора Нерона и, по мнению Буало, критиковал литературные опыты тирана: «Он не только смеется над сочинениями поэтов своего времени, но и нападает на стихи самого Нерона»^{303}. На самом деле Персии императора не задевал, до политики ему не было никакого дела; но его устоявшаяся в русской традиции репутация сама по себе настраивала читателя на тираноборческий лад.

В сатире Милонова Персии противостоит вельможе Рубеллию. Имя это, как уже указывалось, заимствовано у Ювенала. Однако высмеянный Ювеналом вельможа практически не оставил следа в истории. Иное дело – современник Персия Рубеллий Плавт, хорошо известный и античным авторам, и читателям (его подробное жизнеописание находим в «Анналах» Тацита), Именно он вспоминался всякому, читавшему текст Милонова.

Рубеллий Плавт, сын консула, «по материнской линии состоявший в той же степени родства с божественным Августом, что и Нерон», был обвинен в сожительстве с матерью императора Агриппиной (согласно наветам врагов, она собиралась вступить с ним в супружество и «возвратить себе верховную власть над Римским государством»). По приказу Нерона Рубеллий был убит.

Рубеллий, согласно Тациту, был известен правильным поведением: «чтил установления предков, облик имел суровый, жил безупречно и замкнуто»^{304}; таким образом, он явился невинной жертвой необузданной жестокости и подозрительности Нерона. Называть Рубеллия «уродливым бойцом», «посмешищем природы», известным «низкой дерзостью» и «убожеством души» мог либо не читавший Тацита (а подозревать в этом Милонова вряд ли уместно), либо сознательно приглашавший читателей найти здравствующий аналог «любовника» вдовствующей матери государя, императрицы Марии Федоровны. Показательны и строки об Альбин и Арзелае, рождавшие у образованного читателя желание поискать среди современных ему государственных деятелей «мздоимца, кровосмесителя и убийцу», а также «страшного невежду».

Поиски эти подогревались репутацией самого Милонова как человека в быту и на службе неуживчивого, любившего при случае высмеять в сатире того или иного вельможу. Сам он писал в 1820 году, что долго боролся по службе с разными «мерзавцами», «из коих… не пощадил, по крайней мере, в стихах моих, ни одного, начиная с первого, Ру[мянце]ва, идо последнего, Тур[гене]ва…»^{305} (имелись в виду министр коммерции и иностранных дел, председатель Государственного совета и Комитета министров Николай Румянцев и директор департамента в Министерстве духовных дел и народного просвещения Александр Тургенев; под началом обоих Милонов в разное время служил и с обоими сохранял хорошие отношения). Петр Вяземский утверждал, что «Милонов не любил… Козодавлева, министра внутренних дел, и задевал его в переводах своих из классических поэтов, в лице Рубеллия». Исследователи же склонны видеть в Рубеллии графа Аракчеева^{306}.

Аракчеева из списка возможных адресатов милоновской сатиры следует, по-видимому, исключить, поскольку знатностью рода он не отличался и его никак нельзя было отождествить с вельможей, гордящимся своим происхождением. Однако и попытки найти точное биографическое сходство персонажей сатиры с Румянцевым, Тургеневым, Козодавлевым или другими государственными деятелями обречены на провал. Сатира исполнена высокого пафоса, однако никаких сведений о том, что Милонов с «гражданской» точки зрения был недоволен кем-нибудь из этих сановников, обнаружить не удалось.

По-видимому, прав мемуарист Михаил Дмитриев, утверждавший, что «сатирическая сила» Милонова «была более плодом мысли, чем убеждения и негодования». «Надобно признаться, – писал Дмитриев, – что и тогда (в момент написания. – А. Г., О. К) его портреты были очень далеки от подлинников: их находило близкими только желание видеть в сатире известные лица; одно оно видело в Рубеллии какого-нибудь современника»^{307}. Сатира «К Рубеллию» – не просто мистификация, а интеллектуальная провокация: она заставляла читателей искать конкретику там, где ее вовсе не было.

* * *

Сравнив текст сатир Милонова и Рылеева, исследователи давно выявили все случаи прямого рылеевского заимствования: «пронырством вознесенный» (Милонов) – «взнесенный в важный сан пронырствами злодей» (Рылеев); «ты мещешь на меня с презрением твой взгляд» (Милонов) – «ты на меня взирать с презрением дерзаешь» (Рылеев); «унижуся ли тем, что унижен тобою» (Милонов) – «могу ль унизиться твоим пре-небреженьем» (Рылеев) и т. п. Собственно, Рылеев и не скрывал, что его сатира вторична. Ее подзаголовок «Подражание Персиевой сатире “К Рубеллию”» указывал, что автор подражает не столько Персию, сколько Милонову. Рылеев был прекрасно знаком с творчеством Милонова: книга милоновских стихотворений была в его доме настольной. Так, осенью 1819 года жена Рылеева в письме сестре, оставшейся в деревне, переписала стихотворение Милонова «К сестре моей». Сам Рылеев называл предшественника «бичом пороков»^{308}. По-видимому, он сознательно акцентировал зависимость своего произведения от милоновского текста.

Однако интересно выявить не только сходство, но и различия в текстах двух стихотворений. Прежде всего, Рылеев гораздо чаще своего предшественника использует экспрессивно окрашенную лексику. Шесть раз употребляются слово зло и его производные: «взнесенный в важный сан пронырствами злодей», «сограждан спасти от рока злого», «от взора общего причины зла укрыть», «но свойства злобные души не утаишь», «но если злобный рок, злодея полюбя», «За зло и вероломство / Тебе твой приговор произнесет потомство!» (здесь и далее в цитатах курсив наш. – Л. Г., О. К.). Четырежды употреблены слова тиран и тиранство: «Неистовый тиран родной страны своей», «Тиран, вострепещи!», «народ тиранствами ужасен разъяренный», «Всё трепещи, тиран». Сюда же следует добавить слова подлец: «Твоим вниманием не дорожу, подлец», – и ужасный: «власть ужасная», «не зная о своем ужасном положенье». Большинство этих слов Рылеев применяет для характеристики личности и образа действий временщика – согласно «Словарю Академии Российской», «особы, которая особливо государевою или чьею милостию и доверенностию пользуется»^{309}. Рылеев характеризует временщика как государственного преступника, употребляющего высочайшее доверие во зло.

Столь же показательны имена собственные, встречающиеся в рылеевской сатире. Рубеллий и Персии здесь остаются только в названии, нет ни Альбия, ни Арзелая; о мздоимцах, кровосмесителях, убийцах и невеждах Рылеев тоже ничего не пишет. Зато появляются имена античных героев, бывшие в сознании современников символами тираноборчества и гражданских добродетелей: Цицерон, Кассий, Брут, Катон, В том, что эти имена-символы не требовали для образованных людей той эпохи дополнительных пояснений, сомневаться не приходится. Знание античной истории было обязательным элементом образования молодых дворян 1820-х годов. Например, Иван Якушкин вспоминал в мемуарах: «…в это время мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливии, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами»^{310}.

Не требовали пояснений и антигерои рылеевской сатиры Каталина и Сеян. И если Каталина, адресат знаменитых «разоблачений» Цицерона, упомянут лишь для того, чтобы конкретизировать гражданский подвиг последнего, то имя Сеяна весьма важно с точки зрения прагматики сатиры в целом. Сеян, происходивший из незнатного сословия всадников, префект преторианцев и временщик при императоре Тиберии, – одна из самых одиозных фигур римской истории. Он как раз и был символом лживого царедворца, вкравшегося в доверие к императору, получившего безграничную власть и пытавшегося обмануть своего патрона. Так, Пушкин сравнивал с Сеяном графа Михаила Воронцова, а с Тиберием – Александра I. Он писал Вяземскому из Одессы: «Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку – но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня»^{311}.

Таким образом, игровой, мистификационный момент в сатире Рылеева отсутствует, зато присутствует стандартный набор римских тиранов, тираноборцев, добродетельных граждан. И если Милонов, обращаясь к Рубеллию, предлагал ему стыдиться мнения поэта Персия и «мудрых» сограждан, то Рылеев ожидал появления Кассия, Брута и Катона, которых призывал «избавить отечество» от тирана. В том же случае, если они не преуспеют в тираноборчестве, Рылеев допускал, что взбунтовавшийся народ сам покарает временщика.

В вопросе о том, кого имел в виду Рылеев, создавая свою сатиру, современники единодушны – он метил в графа Аракчеева, знаменитого деятеля Александровской эпохи.

Во-первых, в тексте сатиры есть прямые намеки на Аракчеева. В частности, в строке «селения лишил их прежней красоты» вполне можно разглядеть негодование автора по поводу руководимых Аракчеевым военных поселений. А в словах о том, что временщик «налогом тягостным» довел народ «до нищеты», видится явный намек на работу созданного императором летом 1820 года Особого комитета под руководством Аракчеева. В задачу комитета входило «изыскать новые источники доходов для казны»; изыскания эти предстояло производить на пути увеличения «гербового и крепостного сборов». История с образованием этого комитета была достаточно громкой, ее активно обсуждали в свете. В связи с ней был вынужден покинуть свой пост в Министерстве финансов известный либерал, ученый-экономист и член тайного общества Николай Тургенев^{312}, Согласно донесениям полицейских агентов, в конце 1820 года налоговой политикой правительства были недовольны весьма широкие слои населения. Полицейские агенты сообщали, что «громкий ропот» доносился «с Биржи и Гостиного двора»: «Все, кто занимается торговлей, исключая некоторых барышников, находящихся под покровительством, негодуют на таможенные законы и, еще более, на способ проведения их»^{313}.

Во-вторых, сам Рылеев рассказал в 1824 году петербургскому знакомому, профессору Виленского университета Ивану Лобойко, о полицейской слежке за собой, поскольку Аракчеев принял сатиру «на свой счет»^{314}.

В-третьих, существует множество эпистолярных и мемуарных свидетельств об «антиаракчеевской» направленности стихотворения. В доносе на Рылеева, поданном министру внутренних дел Виктору Кочубею сразу же после публикации сатиры, указывалось: «Цензурою пропущено и напечатано в “Невском зрителе”. Кажется, лично на гр. А. А. Аракчеева»^{315}. Весьма авторитетно мемуарное свидетельство Григория Кругликова, издателя «Невского зрителя», о том, что в «Персиевой сатире» «осуждался граф Аракчеев». Хорошо знавший Рылеева журналист Николай Греч также признавал в воспоминаниях: в сатире, опубликованной в «Невском зрителе», Рылеев «говорил очень явно об Аракчееве»^{316}.

Служивший в 1820 году в гвардии будущий заговорщик Николай Лорер, не знавший об авторстве Рылеева, приписал сатиру самому Гречу и вспоминал впоследствии: «Я помню время, когда Н. И. Греч перевел с латинского “Временщика” времен Рима. Мы с жадностию читали эти стихи и узнавали нашего русского временщика. Дошли они и до Аракчеева, и он себя узнал». Еще один заговорщик, Дмитрий Завалишин, в старости рассказывал, что «молодые люди» 1820-х годов «выражали свое негодование относительно Аракчеева косвенными намеками, например, переводом оды о Сеяне». Владимир Штенгейль отметил, что сатира Рылеева «намекала на графа Аракчеева, а потому выходка оказалась очень смелою». А Николай Бестужев, также назвав Аракчеева адресатом сатиры, сообщил в мемуарах, что «Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины»^{317}.

Обобщая все эти отзывы, следует признать: не существует ни одного источника, который бы свидетельствовал против того, что объектом сатиры был именно граф Аракчеев.

Однако впрямую имя Аракчеева в сатире не названо. И вполне возможно, что публикация в «Невском зрителе» так и прошла бы незамеченной, если бы не время, когда она появилась. Конец 1820 года в России был ознаменован «семеновской историей». Вечером 16 октября солдаты 1-й гренадерской – «государевой» – роты лейб-гвардии Семеновского полка, недовольные жестоким полковым командиром полковником Федором Шварцем, самовольно собрались вместе и потребовали его смены. Их примеру последовали и другие роты. Начальство Гвардейского корпуса пыталось уговорить солдат отказаться от их требований, но тщетно. 18 октября весь полк оказался под арестом.

Неделю спустя в казармах лейб-гвардии Преображенского полка нашли анонимные прокламации, призывавшие преображенцев последовать примеру семеновцев, восстать, взять «под крепкую стражу» царя и дворян, после чего «между собою выбрать по регулу надлежащий комплект начальников из своего брата солдата и поклясться умереть за спасение оных»^{318}. Впрочем, прокламации были вовремя обнаружены властями.

Выступление семеновцев вызвало в обществе всевозможные толки и слухи (вплоть до «явления в Киеве святых в образе Семеновской гвардии солдат с ружьями, которые-де в руках держат письмо государю, держат крепко и никому-де, кроме него, не отдают»^{319}), а в государственных структурах – смятение и ужас. Дежурный генерал Главного штаба Арсений Закревский в январе 1821 года утверждал: «Множество есть таких неблагонамеренных и вредных людей, которые стараются увеличивать дурные вести. В нынешнее время расположены к сему в высшей степени все умы и все сословия, и потому судите сами, чего ожидать можно при малейшем со стороны правительства послаблении»^{320}.

Адъютант генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича Федор Глинка вспоминал пять лет спустя: «Мы тогда жили точно на бивуаках: все меры для охранности города были взяты. Через каждые ¹/₂ часа (сквозь всю ночь) являлись квартальные, чрез каждый час частные пристава привозили донесения изустные и письменные. Раза два в ночь приезжал Горголи (петербургский полицмейстер. – А. Г., О. К.), отправляли курьеров; беспрестанно рассылали жандармов, и тревога была страшная»^{321}. Подобные настроения объяснялись прежде всего отсутствием царя в столице и неясностью его реакции на произошедшие события.

Тайная полиция начала слежку за всеми: купцами, мещанами, крестьянами «на заработках», строителями Исаакиевского собора, солдатами, офицерами, литераторами, даже за испанским послом. Петербургский и московский почтамты вели тотальную перлюстрацию писем. Многие письма той поры дошли до нас именно благодаря перлюстрации^{322}.

Естественно, столичная цензура также не была свободна от панических настроений: несколько месяцев после «истории» она свирепствовала как никогда. Можно привести весьма показательный пример, хорошо известный в истории литературы. В ноябре—декабре 1820 года князь Петр Вяземский пытался напечатать в журнале «Сын отечества» свое стихотворное «Послание к Каченовскому»^{323}. Князь служил тогда в Варшаве, и «проталкиванием» стихотворения через цензуру занимался его близкий друг Александр Тургенев.

Критические высказывания Вяземского в адрес издателя «Вестника Европы» Михаила Каченовского были вызваны прежде всего литературными причинами – тот в своем журнале нападал на старшего друга Вяземского и Тургенева, Николая Карамзина. Однако, по справедливому замечанию Л. Я. Гинзбург, «в это послание проникли политические, вольнолюбивые мотивы»^{324}.

Тургенев, либеральный, но крайне осмотрительный чиновник, эти «мотивы» вполне уловил и первое цензурирование текста своего друга провел сам, затем в двадцатых числах декабря передал «Послание к Каченовскому» в петербургскую цензуру. Его рассматривал знаменитый цензор Иван Тимковский, «статский советник и кавалер».

Работа цензоров в России была неблагодарной и хлопотной, ими были недовольны и литераторы, и власти предержащие. Литераторы высмеивали их в стихах и эпиграммах, власти же были готовы за любую оплошность подвергнуть их наказанию вплоть до уголовного преследования.

Тимковский, многодетный отец, в юности служивший врачом, вполне испытал на себе все сложности цензорской карьеры. С одной стороны, для литераторов он был личностью одиозной. Так, Пушкин в 1824 году писал о своих взаимоотношениях с грозным цензором:

 
Об чем цензуру ни прошу,
Ото всего Т[имковский] ахнет.
Теперь едва, едва дышу!
От воздержанья муза чахнет,
И редко, редко с ней грешу.
 

Несколько лет спустя поэт заметил, что в годы «царствования» Тимковского

 
…все твердили вслух,
Что в свете не найдешь ослов подобных двух^{325}.
 

С другой стороны, цензоры работали под жестким контролем власти. Как раз в описываемое время, осенью 1820 года, министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Голицын приказал «сделать замечание г. цензору статскому советнику Тимковскому что в книжке “Дух журналов” сего года № 17 и 18, одобренной им к напечатанию, на стран[ицах] 187 и 188 находятся места, вовсе неприличные и противные Уставу о цензуре, которых ему никак не следовало пропускать. Посему впредь он должен того всемерно остерегаться, как уже и неоднократно сие подтверждено было»^{326}.

После «семеновской истории» и выговора от министра цензор был крайне осторожен. О результатах рассмотрения рукописи «Послания к Каченовскому» Тургенев сообщал Вяземскому: «…неумолимый Тимковский, кроме двух, мною выкинутых… стихов, выкинул еще восемь…» Не разрешены к публикации были, в частности, строки, где Вяземский клеймил неких «пугливых невежд», для которых

 
…свобода – своевольство!
Глас откровенности – бесстыдное крамольство!
Свет знаний – пламенник кровавый мятежа!
Паренью мыслей есть извечная межа,
И, к ней невежество пристава стражей хищной,
Хотят сковать и то, что разрешил всевышний^{327}.
 

В данном случае Тургенев не был согласен с цензором, надеялся уговорить его вернуть вычеркнутые строки и в помощники себе избрал Сергея Уварова, тогдашнего попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, прямого начальника Тимковского. Из того же письма Тургенева видно, что борьба шла за каждую строчку, за каждое слово: «Вчера отдал я пропущенный, но искаженный экземпляр Уварову. Авось он еще спасет стиха два… Тимковский выпустил и имя Каченовского, оставив заглавные буквы; но мне хочется оставить его и, вероятно, оставлю. Одно вымаранное слово и замененное другим я уже спас. Вместо чернь и царь цензор поставил все и царь. Какая противоположность! Во второй книжке “Сына отечества” послание явится, но к первой не поспеет».

Впрочем, Тургенев не желал подводить цензора, поскольку понимал особенности цензорский службы. «Я и сам боюсь за Тимковского, – сообщал он Вяземскому и предлагал: – …лучше пустим их (стихи. – А. Г., О. К.) вполне в списках». В итоге выброшенные цензором строки всё же не были восстановлены. Вяземский был возмущен. «Сделай милость, – писал он Тургеневу, – когда буду в Петербурге, скажи мне, где показывают Тимковского? У него должно быть рыло этих собак, которые за трюфелями ходят. Что за дьявольское чутье! Ни одна мысль не уживается при нем: как раз носом отыщет и ценсорскою лапою выроет»^{328}.

И этот-то Тимковский, в сентябре 1820 года получивший выговор от Голицына и в декабре исказивший смысл стихотворения Вяземского, между двумя этими событиями, в ноябре, подписал в печать номер «Невского зрителя» с сатирой «К временщику». По-видимому, у Рылеева были все основания для бравады, когда 23 ноября он сообщал своему воронежскому приятелю Михаилу Бедраге: «Моя сатира к временщику уже печатается в 10 книге “Невского зрителя”. Многие удивляются, как пропустили ее»^{329}. Заметим, что удивление «многих» в данном случае было вполне оправданно.

* * *

Поведение Тимковского было странным, но не менее странным оказался и выбор места для публикации сатиры. Журнал «Невский зритель» выходил всего полтора года, с января 1820-го по июнь 1821-го, и резко отличался от многих других периодических изданий той эпохи. Главные журналы – «Сын отечества», «Вестник Европы», «Благонамеренный» и другие – стояли на определенной эстетической, а иногда и политической платформе, участвовали в литературной полемике, имели свой, устоявшийся круг авторов и читателей.

«Невский зритель» был журналом крайне неровным. В истории журналистики он известен прежде всего тем, что в нем публиковался молодой Пушкин, а также его друзья-поэты Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер и Евгений Баратынский. Однако их произведениями заполнены лишь первые четыре номера журнала, а с мая по сентябрь 1820 года в нем не появилось ничего более или менее значимого для истории литературы. Затем в нескольких номерах (с октября 1820 года по март 1821-го) печатаются стихи Рылеева, появляются также произведения близкого к нему литератора Ореста Сомова. Рылеев даже планировал стать соиздателем «Невского зрителя», однако по невыясненным обстоятельствам этот план не осуществился. В апреле Рылеев и Сомов ушли из журнала, и последние книжки его опять наводняют произведения второстепенных литераторов^{330}. Постоянным автором «Невского зрителя» был только знаменитый графоман граф Дмитрий Хвостов.

Причины, обусловившие столь разное наполнение книжек журнала, нам неизвестны. В истории журналистики и литературы практически не оставили следов официальный издатель «Невского зрителя», 28-летний сотрудник департамента горных и соляных дел, «магистр этико-политических наук» Иван Сниткин^{331} и его главный помощник, служащий столичного почтамта Григорий Крутиков. Одно можно сказать твердо: до осени 1820 года власти смотрели на «Невский зритель» с большим недоверием.

В июльском номере журнала Сниткин опубликовал первую часть собственной статьи под названием «Должен ли быть позволяем привоз всех иностранных товаров, или только некоторых, и каких более?». Горячий поклонник экономической теории Адама Смита, Сниткин был сторонником «разрешительной» системы и утверждал: «…не должно слишком опасаться, чтобы какое-либо общество с дозволением привоза иностранных товаров пришло в бедность. С тем вместе будет более денежных оборотов, более вещей в торговле и, следственно, богатство общества может возрастать».

Публикация эта была по тем временам крамольной. Она нарушала многочисленные циркуляры министра Голицына о том, что статьи, в которых обсуждаются действия правительства, «могут быть токмо печатаемы, когда правительство, по усмотрению своему, само находит то нужным и дает свое приказание, без которого ни под каким видом не должно быть печатаемо ничего ни в защищение, ни в опровержение распоряжений правительства».

Статья Сниткина вызвала гнев министра. В августе последовал еще один циркуляр Голицына на имя Уварова:

«…в книжке журнала “Невский зритель”, часть первая, март, помещена опять целая статья, под названием “О влиянии правительства на промышленность”, в коей делаются замечания правительству в постановлениях и распоряжениях его, и даются оному наставления, весьма неприличные ни в каком отношении. Таковое смелое присвоение частными людьми себе права критиковать и наставлять правительство ни в каком случае не может быть позволено.

Посему покорнейше прошу Вас, милостивый государь мой, предписать единожды навсегда цензуре ни под каким видом не пропускать никогда подобных сочинений и переводов, под ответственностию в противном случае Цензурного комитета или того цензора, который сие нарушил»^{332}.

Казалось бы, после такого гневного окрика дни «Невского зрителя» должны быть сочтены. Видимо, последствием недовольства министра стал распространившийся среди столичных литераторов слух, что журнал скоро прекратит свое существование. «“Невский зритель” издыхает и… к новому году закроет глаза», – утверждал журналист Александр Измайлов в августе 1820 года^{333}.

Но эти мрачные прогнозы не оправдались. Правда, следующий, августовский номер журнала получил цензурное разрешение только 2 октября, однако открывался он продолжением статьи Сниткина. И если первая часть статьи уместилась на восемнадцати журнальных страницах, то продолжение ее заняло целых 30 страниц.

Сентябрьская книжка (вышедшая несколькими днями позже «семеновской истории») содержала и вовсе неожиданные для читателей заявления. Под рубрикой «Разные известия» были опубликованы две небольшие анонимные заметки без названия: «“Монитёр”[9]9
  «Монитёр» – официозная французская политическая газета, основанная в 1789 году; в описываемое время – третья по популярности среди парижских ежедневных изданий.


[Закрыть] говорит: “Умный человек есть столп, на котором всякое Правительство охотно прибивает свои объявления”»; «Одна французская газета, которая издавалась под руководством министерской партии, сказала про оппозиционный журнал: “Вы худо чините свои перья”. – “Конечно, вы не имеете этого недостатка, – отвечали издатели журнала, – потому что перья свои получаете уже совсем очинёнными”». В том же номере было опубликовано и «Уведомление» об издании «Невского зрителя» в 1821 году, в котором сообщалось, что журнал продолжит обсуждение «важных переворотов, которыми решалась судьба царств», а также «современной политики, т. е. обозрения настоящего положения Европы».