Текст книги "Сезон любви"

Автор книги: Анастасия Доронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Мертвый холод пробирался под мое укрытие, не давая уснуть, прокаливал меня морозом одиночества до самых костей, до самой последней клеточки тела. Я еще не умирала, но уже чувствовала, что скоро умру. Что-то подсказывало мне: так было бы лучше для всех нас…

Не буду скрывать: частыми одинокими и пустыми от бессонницы ночами, я думала о том, как это произойдет… Как распознать, что ты ему надоела и он подумывает о разрыве, спрашивала я себя. И отвечала: ты заметишь это сразу. Ты заметишь, что он все чаще исчезает без предупреждения, делает только то, что ему хочется в данную минуту, не пытается объяснять свое поведение – одним словом, вообще не обращает на тебя внимания. И, наконец, он исчезнет совсем, словно растворившись в воздухе, не оставив тебе ни малейшей возможности установить с ним контакт. Не надейся, что когда-нибудь ты неожиданно увидишь его в дверях: он передумает, соскучится и вернется. Он скорее, чем ты думаешь, забудет о твоем существовании, а тем более не будет помнить, что когда-то вас что-то связывало… В лучшем случае в обществе друга за рюмкой он будет вздыхать, что когда-то в его жизни была женщина, которая постоянно отравляла ему жизнь, и удивляться, как это он мог столько терпеть…

А может быть, он поведет себя иначе. Решив положить конец нашим встречам, он не прекратит знакомства и предложит остаться друзьями. Время от времени он будет тебя навещать, чтобы поговорить и вспомнить прошлое. Это знак того, что он к тебе хорошо относился. Связь, не затронувшая его чувств, имеет более приятный финал…

Но то, что произошло, никак не укладывалось ни в один из сценариев, к которым я пыталась себя подготовить. Нет, строго говоря, Вадим не разрывал наши отношения – он только просил отсрочки… Но я уже чувствовала: это конец. Страх одиночества снова пробрался ко мне и, обдавая ледяным холодом своего дыхания, твердил, что мне уже никогда не изменить своей жизни. «Тебе никогда не выбраться из этого беспросветного тупика, невостребованности, бесконечной грусти и печали, – говорил он. – Весь остаток дней тебе суждено лежать вот так, свернувшись калачиком на своей одинокой постели, и изо дня в день думать только об одном: „Я одна! Я одна! Я одна!“»

Страшнее всего было то, что на следующий день мне не надо было спешить на работу: у нашей кафедры был так называемый «библиотечный день». Свернувшись калачиком, я пролежала в кровати в одной позе до самого вечера, совершенно не ощущая голода, жажды или просто потребности встать и почистить зубы, причесаться. Не было желания. Не было мыслей. Ничего не было.

А потом я заставила себя подняться. Просто для того, чтобы почувствовать, что я жива. Хотя на самом деле, жива я или нет, – это было мне безразлично.

Но я встала.

Умылась.

Посидела перед телевизором, только часа через полтора после бездумного смотрения в экран поняв, что телевизор выключен.

Оделась и вышла на улицу…

* * *

Я где-то читала или, может быть, слышала по телевизору, что от депрессии помогает старое проверенное средство: надо ходить, ходить, ходить. И обязательно там, где люди. Шум толпы оглушает тебя, ощущение присутствия хоть и чужих, но все-таки живых людей микширует тоску, делает ее более приглушенной. Так говорил – да, я вспомнила – тот умный дядька из телевизора, я слышала его сто лет назад, делая уборку в квартире под включенный телевизор. И вот оказалось, что этот совет врезался в память.

Наверное, рекомендация того телевизионного всезнайки действительно могла кому-нибудь помочь. Мне она не помогала. Я бродила совершенно бездумно, не придерживаясь никакой заранее заданной траектории. Миновала сквер с памятником Пушкину, спустилась в подземный переход, вышла, оказавшись на другой стороне Тверской. Шагнула на Бронную, прошла по ней несколько раз туда и обратно, ежась от холодных капель моросящего дождя, стекавших за воротник. Пальто стало совсем мокрым. Когда от холода и мокроты стали стучать зубы, снова нырнула в переход. Вышла. Снова шла и шла переходами, проулками.

«Как странно, что во всей огромной Москве у нас с тобой не сыщется ни одного места, с которым были бы связаны какие-нибудь общие воспоминания, твои и мои, – мысленно говорила я Вадиму. – Хотя бы лавочка в сквере, хотя бы столик в кафе… Ничего. Мы все время встречались только у меня дома. Как это тяжело, моя любовь – искать в огромной Москве следы твоего присутствия и не находить их. И знать, что никогда не найдешь…»

И вдруг – меня словно током ударило.

Я стояла на Большой Никитской – прямо напротив Большого зала Московской консерватории. Огни освещали сдержанную афишу: «Только один концерт! Константин Васенин. „Французская музыка для рояля и органа“ Начало…»

Меня толкнули раз, другой. Очнувшись, я заметила, что торчу, как скала, на самом людном месте. Публика дышала духами и предчувствием приятного вечера: люди шли на концерт в консерваторию.

«Как чудесно, что я пришла сюда, – пронеслось у меня в голове. – Как необыкновенно хорошо, что я увидела сегодня Большой консерваторский зал. Ведь именно сюда ходишь ты на работу. Именно здесь ты настраиваешь те самые редкие инструменты, который должны переливаться волшебными звуками только от одного твоего прикосновения! Это как бы привет от тебя, любимый. Мы не увидимся сегодня, но я приду к тебе на свидание… сюда. Я каждый день буду приходить сюда к тебе на свидание, и никто не будет об этом знать. Даже ты. Я буду слушать музыку, которая рождается благодаря тебе, и буду рассказывать тебе о своей любви…»

Додумывала эту мысль я уже на ходу. До начала концерта оставалось каких-нибудь десять минут, и я в отчаянье заметалась в поисках лишнего билетика. Наконец, у самого памятника Чайковскому мне удалось купить его у какого-то бог знает чем смущенного студента.

Слава богу, слава богу, слава богу! Мое свидание состоится.

* * *

Музыка лилась… лилась…

Вместе с ней лились мои слезы – я не замечала этого, как и не замечал никто другой. Люди в зале сидели большей частью с закрытыми глазами, они слушали чарующее исполнение этого действительно прекрасного музыканта или расслабившись, обмякнув в кресле, или напротив – подобравшись, как для прыжка. Там, за консерваторскими стенами, могло происходить что угодно. Здесь же была только музыка, одна только музыка. Она гладила меня по лицу, которое я подставляла ей, баюкала, обнимала, засыпала золотом мелодий и увлекала за собой…

Иногда я все же приоткрывала глаза и смотрела на пианиста. Он был очень молод для мировой знаменитости, вряд ли больше тридцати лет. Высокий, очень худощавый человек с длинными, откинутыми назад волосами. За роялем Константин Васенин сидел так, как будто его инструмент был местом, где рождаются миры. И сам он был богом – молодым и сильным, и музыка словно лилась из его пальцев, ее можно было потрогать, приди кому-нибудь из слушателей в голову мысль протянуть руку.

Боже мой, как же это было хорошо!

…Музыка уносила меня в самые дорогие воспоминания, заставляла сладко страдать и доводила до слез… Эта музыка существует для меня и ни для кого более, ибо такой, какой она представляется мне, ее не сможет услышать никто – пропущенная через призму чужого сознания, это была бы уже иная мелодия…

* * *

Концерт закончился, но я этого так и не поняла. Продолжала сидеть в опустевшем зале с зажмуренными глазами, вцепившись руками в подлокотники кресла, и слушала то, что еще звучало во мне. Сколько я просидела так? Не знаю. Но очнулась я от того, что кто-то, осторожно стукнув откидным сиденьем, опустился рядом со мной.

Вздрогнув, я открыла глаза. Концертный зал был пуст, ровные ряды кресел освещались тускловатым дежурным светом. Я сидела совершенно одна в большом пустом пространстве, еще напоенном волшебной атмосферой музыки. То есть не одна. Рядом, с удивлением и любопытством глядя мне прямо в лицо, сидел высокий худощавый молодой человек с длинными, откинутыми назад волосами и чуть выступающим вперед кадыком. «Это же сам исполнитель! – узнала я его. – Константин Васенин, мировая знаменитость!»

– Здравствуйте, – прошептала я, подбираясь в кресле и заливаясь краской.

– Здравствуйте, – голос у него был густой, глубокий, с чуть заметной хрипотцой. – Простите, если я без спроса вторгся… к вам. Но редко можно встретить человека, так остро воспринимающего музыку. Даже в этих стенах. Я просто не смог сдержать интереса. Кто вы?

– Я? – я задумалась. – Странно, но я не могу вот так взять и дать вам на этот вопрос исчерпывающий ответ. Ну… человек.

– Вы музыкант?

– Нет. Более того, я всегда считала себя далекой от музыки. Наверное, сегодня я просто расчувствовалась… Это случайно.

– Этого не может быть. Таких случайностей просто не бывает. Вы наверняка очень музыкальны. И вам надо это знать про себя. У вас же очень одухотворенное лицо. Впрочем, вы наверняка и сами знаете об этом… Я смотрел и думал, где я вас видел… А потом вспомнил. Вы – точная копия с моей любимой картины «Портрет девушки, светлой мыслями и ликом».

– Не знаю такой картины, – призналась я с сожалением.

– Не страшно, это малоизвестное, но от этого не менее магнетическое полотно. Я специально езжу в Останкинскую усадьбу, чтобы посмотреть на него. Если бы эта картина не была написана около двухсот лет назад, я был бы уверен, что художнику позировали вы.

– Спасибо, – я поднялась. – И до свидания. Мне пора идти, иначе сейчас сюда придет кто-нибудь, ну, там, смотритель зала, комендант или уборщица, и нам с вами не поздоровится. Насколько я знаю, когда людям этой профессии надо убирать, – они не принимают в расчет даже мировую славу тех, кто им мешает. Даже такую, как ваша.

– Пожалуй, – он улыбнулся и тоже легко поднялся с места: – И, кроме того, вам надо пробираться к выходу не обыкновенным, а артистическим путем: через кулисы и служебный вход. Парадный уже закрыли, и поскольку я обладаю абсолютным слухом, то прекрасно слышу, как сюда приближается комендант. Слышите? Он уже гремит ключами.

– Ой, мамочки!

Не то, чтобы я сильно испугалась. Просто встреча с людьми, облеченными властью кого-то куда-то не пущать или, напротив, гнать в шею, всегда вызывала во мне нервную дрожь. Я сразу начинала ощущать себя маленькой девочкой, которую поймали, когда она шкодничала в углу.

– Бежим! – Васенин схватил меня за руку и повлек за собой, с совершенно кошачьей гибкостью передвигаясь по узкому проходу между двумя рядами кресел.

Невольно следуя за ним, я обратила внимание на то, какая крепкая и горячая у него рука. Длинные пальцы музыканта. Совсем недавно эти пальцы бегали по клавишам рояля, извлекая из него так потрясшие меня звуки. И вот теперь они держат мою ладонь, ободряюще пожимая ее, стоит мне чуть замешкаться или споткнуться. Чего только не бывает в жизни…

Я и не заметила, как мы оказались на сцене. Первый раз в жизни я ступала по подмосткам, куда был открыт доступ только артистам уровня Константина Васенина. Странно, ну кто бы мог подумать, глядя на этого человека, что он – мировая знаменитость? Теперь, когда, блестя глазами, он обернулся ко мне и губы светила растянулись в абсолютно мальчишеской улыбке, трудно было поверить, что он какая-то там особая, известная в музыкальном мире величина!

– Я думала, исполнители всегда отдыхают после концерта, – сказала я, глядя на него с любопытством. В полумраке его тонкий профиль казался обведенным простым карандашом на серой бумаге.

– Чаще всего так и бывает. Но у меня другая слабость. Я очень люблю приходить в зал, в котором только что отыграл программу, не до концерта, а после него. Я романтик. Мне нравится слышать дыхание этих стен. Московская консерватория – моя любимая сценическая площадка, а судьба была благосклонна ко мне, дала шанс и возможность сравнить. Видите этот орган? – указал он мне на большие и малые трубы, уходящие вверх и тускло поблескивающие в темноте гладкими боками. – По преданиям, воздух в первые органы консерватории нагнетался с помощью лошадей, которые трудились в подвальных помещениях «храма музыки», как называли ее в тогдашней Москве. Этот орган сделан чудесным мастером Аристидом Кавайе-Коллем, тем самым, чьи инструменты украшают Собор Парижской Богоматери в Париже. Во время революции 1905 года внутри органа революционеры прятали оружие. Чего только не придумают люди. А когда началась мировая война, в этом зале расположили лазарет для раненых. В двадцатых годах – из консерватории сделали кинотеатр. Пролетариат требовал зрелищ, а не искусства.

Я почувствовала что-то вроде дежа вю – ощущения того, что когда-то все это со мной уже было. Где-то когда-то один человек, тоже имевший отношение к музыке, рассказывал много интересного. И я слушала его вот так, как сейчас, затаив дыхание, испытывая острое чувство белой зависти к тому, кто может вот так, легко и вместе с тем с неподкупной любовью рассказывать о том, что его на само деле очень занимает.

У меня самой в жизни не было ничего, чем бы я могла увлечься до самозабвения.

– А ведь здесь, – Васенин сделал крадущийся шаг в сторону, поманив меня за собой, и вдруг его густой голос неожиданно стал звучать с большей силой, – слышите? Нигде в мире нет такой превосходной акустики, как в этом зале. «Раковина» сцены – деревянный ящик, отлично отражающий звук. Очень остроумно придумали, я считаю! Сто лет прошло, представляете? Мы с вами ходим по той самой сцене, где выступали Шаляпин, Нежданова, Дебюсси… Рахманинов… – он зажмурился. – Представить себе страшно: сам Рахманинов запросто стоял на этом вот месте!

– Если бы вы не были музыкантом, вам бы следовало выучиться на историка, – неуклюже пошутила я.

– Я бы обязательно стал им! Прошлое всегда было мне интересно, в детстве я даже хотел бросить музыкальную школу ради какой-то экспедиции, куда меня уговаривал записаться мой школьный товарищ. И бросил бы, ей-богу! Если бы не строгое матушкино воспитание, которая нередко усаживала меня за пианино, предварительно аргументировав эту необходимость ремешком по мягкому месту. Одно время фортепьяно было для меня самым ненавистным предметом в нашем доме.

– Ох, если бы вы только знали, как я вам завидую! От меня в детстве никто ничего никогда не требовал. Наверное, все уже тогда знали, что из меня никогда не получится ничего выдающегося. Так оно и вышло.

– То есть?

Он обернулся. Я не поняла этого удивления.

– Ну, я хочу сказать, что я самый обыкновенный человек без каких-либо талантов. И всегда была такой.

– Чушь какая! – оборвал он меня довольно резко. – Так не бывает!

– Чего не бывает?

– Чтобы у человека не было никаких талантов! Вы же где-то работаете? Занимаетесь любимым делом?

– Ну… вообще-то любимым.

Я имела в виду, что ежедневный поход на работу не доставляет мне особенных неприятностей. До сих пор я считала, что именно это и есть – заниматься любимым делом. «Разве не так?» – вдруг захотелось мне спросить у Васенина.

– «Вообще-то любимым» – так не говорят о вещах, которые действительно занимают, – строго сказал он. И мне показалось, что даже посмотрел с осуждением.

Мне вдруг стало обидно. Кто он такой, чтобы стоять здесь и смотреть на меня с таким неодобрением? Подумаешь, мировая знаменитость! Мальчишка! Я старше его по крайней мере лет на пять! И вообще – у меня и без него был ужасный день. И, кстати сказать, завтра и послезавтра будет ничуть не лучше…

Вспомнив о том, что произошло у меня сегодня с Вадимом, я окончательно расстроилась. Мне даже не пришло в голову, что с началом концерта, который оказал на меня такое необъяснимое действие, я вспоминаю о любимом впервые.

– Скучно живете, девушка, – сказал тем временем Васенин. Тон его голоса был гораздо мягче слов. – Вы просто обкрадываете себя. Не надо тратить время на то, что вам неинтересно. В глобальном, конечно, смысле.

– Что вы ко мне пристали?! – мне вдруг захотелось наброситься на него с кулаками. – На каком основании вы стоите здесь и учите меня жизни? Я что – просила у вас совета? Жаловалась на судьбу? Кто вас вообще просил подходить ко мне? Идите вы к черту!

Резко развернувшись на каблуках, я рванулась со сцены в сторону кулис. И, конечно, не удержала равновесия. И позорно упала бы прямо под ноги человеку, к которому воспылала вдруг такой ненавистью, если бы он не кинулся ко мне и не обхватил за плечи. Наши глаза встретились, и я почувствовала на щеке жар его дыхания.

– Простите, – сказал он совершенно искренне. – Конечно, я не имел права лезть к вам в душу. Но вы так похожи на ребенка, которого кто-то жестоко и несправедливо обидел! Мне захотелось пожалеть вас и… в то же время немножко повоспитывать. Как это свойственно всем взрослым. Пожалуйста, простите меня.

Я помедлила, всеми силами стараясь заставить себя не поддаваться этому обаянию. И у меня получилось: я отвела глаза, оттолкнула руку пианиста и, не оглядываясь, бросилась от него прочь…

* * *

«Скучно живете…» Скучно живете! Эти два слова казались мне наихудшим оскорблением, которое я когда-нибудь слышала. Уже совсем стемнело, я бежала к метро, ветер летел мне навстречу, дергая за шарф, цепляясь за полы плаща, брызгая в лицо дождевыми брызгами – или это были злые слезы? Да, конечно, слезы, ведь огни вечерней улицы расплывались перед глазами, и сама улица казалась мокрой не от дождя, а от слез. Было до истерики, до икоты жалко себя. Такую, какая есть – одинокую, понемногу стареющую женщину, никому особенно не нужную, без семьи, любимой работы, даже без собаки или кошки, которых можно было бы приласкать в минуты особенно острой тоски… И без малейшей перспективы когда-нибудь это все изменить.

Скучно живете! Скучно! До сих пор такое определение моей жизни никогда не приходило мне в голову! Я знала, что у меня нет особых причин радоваться каждому наступающему дню. Я думала, что это происходит оттого, что так уж сложилось, что никто в этом не виноват, что мне просто не повезло. А оказывается – оказывается, я скучно живу!

– Что с вами? – спросила какая-то сердобольная тетка с авоськами. Я очнулась: мне уступали место – сразу трое пассажиров, глядя мне в лицо со странной смесью любопытства и жалости, пытались усадить меня на свободное сиденье.

– У вас что-то случилось? Вы плачете и вся дрожите!

– Да. Случилось, – пробормотала я.

– Что?! – хором спросили эти Трое.

– Я скучно живу!

Тетка с авоськами подозрительно потянула носом, а двое других переглянулись. Мне показалось, что один из них с трудом удерживается от того, чтобы покрутить пальцем у виска.

– Прикольная тетка! Так поехали, что ли, повеселимся? – сказал кто-то рядом. Вокруг засмеялись.

– Нет, – ответила я. – Нет. Нет. Со мной нельзя веселиться. Со мной скучно…

Домой я добралась совсем поздно и промерзшая до костей. Повесив на вешалку плащ, прошлась по квартире, поворачивая выключатели: почему-то до тех пор, пока дом не озарился слепящим светом, я не могла ни согреться, ни успокоиться. В сумочке ожил мобильник – мой любимый наконец-то вспомнил обо мне. Почему же в последние три или четыре часа сама я думала о нем так мало?

– Оленька. Как ты? – спросил такой родной голос.

– Живу…

– Я думал о тебе весь вечер. Я так беспокоился о тебе!

– Почему? – вырвалось у меня.

– Не понял?

– Почему ты беспокоился?

– Что с тобой, моя хорошая? Ты не в духе сегодня?

– Я просто хочу знать.

– Детка, я ведь люблю тебя. И потом, мне больно сознавать, что я вынужден оставить тебя в таком… в таком состоянии. Я знаю, ты больше не можешь ни о чем думать… И я чувствую себя очень виноватым.

Он не сказал ничего обидного! Он хотел мне добра! Но сейчас его слова прозвучали, как пощечина. Чему? Моей любви? Или моему самолюбию? «Ты больше не можешь ни о чем думать»! Да почему же, черт меня возьми?! Неужели у меня такие куриные мозги, что несчастья – это все, что может меня занимать меня, все, что ведет меня по жизни?!

– Оленька! Ты ведь будешь умницей, верно? – я никогда раньше не слышала в его голосе таких просительных, почти унизительных интонаций.

– Девочка моя…

– Я не девочка!

– Успокойся, малыш…

– Я не малыш – мне тридцать пять лет!

– Родная моя, не надо кричать. И не надо плакать. Ты плачешь, я слышу это по голосу. Нам обоим очень тяжело, но это надо просто пережить. Да, именно так – надо. Обещай мне, что не наделаешь глупостей.

– Я не понимаю.

– Просто я всегда боюсь за тебя, когда ты начинаешь плакать. Ты становишься такой беззащитной!

(«А ты хоть раз попробовал меня защитить?! – вдруг подумалось мне. – Хотя что это я? Как он мог меня защитить? От кого? От меня самой? Лучшим способом защиты было бы не затягивать наши отношения на целых пять лет, заранее зная, что они ни к чему не приведут… Если бы он любил меня хотя бы наполовину так, как люблю его я, – то не превращал бы эти годы в одну сплошную и незаживающую рану!»)

Со мною что-то происходило, и я пока не могла понять, что именно. Впервые за все время нашего знакомства с Вадимом я чувствовала себя униженной. И каждая сказанная им фраза приобретала для меня новый смысл.

– Котеночек, давай попрощаемся так, как будто ничего не случилось. Пообещай мне еще раз, что ты не натворишь глупостей, и я буду спокоен до утра.

– Я не вскрою себе вены в пропитанной ароматами ванной и не наглотаюсь снотворного, которого у меня, кстати, и нет, – нервно рассмеялась я. – Ведь ты имел в виду именно это? Успокой свою совесть, любимый.

– Оленька, я…

– И пожалуйста, не звони мне больше, если не можешь сказать мне ничего другого. Наверное, я не самый интересный человек на свете, но все же не настолько, чтобы не вызывать у людей каких-нибудь других чувств, помимо жалости.

– Я…

Я бросила трубку, а затем швырнула телефон на пол. Пластмассовый корпус крякнул и пошел трещинами. Наверное, с этой минуты я осталась без мобильника… Ну и пусть!

* * *

Это была далеко не первая бессонная ночь в моей жизни – но, пожалуй, впервые за много-много лет я не провела на мокрой от слез подушке. Час за часом, глядя, как за стеклом сгущается синь, а затем утро расцветает первым зыбким туманом, я стояла у окна и думала. Впервые за много-много лет я думала не о Вадиме и не о своей любви к нему.

Я думала о себе…

Неужели, действительно, – я скучно живу? Неужели я настолько не уважаю себя, чтобы с этим смириться?

Каждый день я встаю, принимаю душ, делаю утреннюю зарядку, рассматриваю в зеркале бледную себя, со страхом замечая все новые и новые морщинки… Потом я делаю макияж – причем делаю его безо всякого удовольствия, одеваюсь – тоже не проявляя к подбору туалета особенного интереса… Я знаю, что впереди меня ждет обычный день, такой же бледный и ничем не примечательный, как и я сама. Я должна слиться с толпой служащих, ехать на работу, держать осанку, вежливо здороваться, улыбаться, говорить комплименты, ходить пешком, пить натуральные соки, исключить сладкое и острое, чистить ботинки с вечера, спать с открытым окном…

Неужели во всем этом было что-то неправильное? Где же, в чем же я ошиблась?

Может быть, надо было назвать такую жизнь тем словом, которое она заслуживает? Вот это слово: рутина! А с рутиной не надо было мириться? Ведь бывало же, бывало, что я, на секунду закрыв глаза, воображала себя каким-то другим, особенным человеком. И тут же вздыхала: да, надо что-то изменить, нужно что-то придумать, как-то раскрасить свое существование новыми несмываемыми красками. Но, подумав об этом, я открывала глаза и вздыхала: непременно сделаю это, но не сейчас. Когда? Да ну когда-нибудь потом, не очень скоро, где-нибудь после морозов, в марте, или даже в мае, словом, когда черемуха зацветет.

А впрочем, я не совсем права. Два или три раза я пыталась начать новую жизнь. С нового понедельника. Просыпалась утром, брала себя за шкирку и весь день старалась следовать новым правилам. Но… хватало меня максимум дня на три-четыре, а чаще всего я срывалась уже к вечеру того же дня… Почему? Надоедало говорить себе: делай то, не забывай про это, заботься о третьем? Или в глубине души я понимала, что заставлять себя делать зарядку и два раза в день чистить зубы еще не означает «изменить свою жизнь»?

Боже мой! А ведь совсем недавно (ведь молодость была совсем недавно!) были у меня и грандиозные планы, и великие мечты… Я хотела писать книги или картины, начать собственное дело, заняться творчеством, познать себя… Было! Было! И совсем незаметно ушло…

И вдруг обожгла новая мысль: а что интересует меня сегодня? Кроме затянувшейся любовной истории с Вадимом – неужели больше ничего? Во всем мире, в том, что уже открыто, и в том, что еще не открыто, не нашлось для меня ничего интересного? Но ведь этого не может быть!

– Ты просто закисла, если не сказать – прокисла, моя дорогая, – сказала я вслух. В тишине квартиры это прозвучало неожиданно громко, как приговор. – Тебя нужно встряхнуть хорошенько. Как там у Вагнера: «…Не мешало бы эту даму в сиреневом отправить на отлов буйволов, это быстро бы излечило ее от тоски…»

По-прежнему глядя в окно, я увидела, как двор пересекает первый дворник. Волоча за собой метлу, он отчаянно зевал, мотал головой, как невыспавшийся щенок.

Ночь ушла. Ей на смену приходило утро.

Тринадцать тысяч тридцать первое утро в моей жизни.

* * *

Бессонная ночь – не повод пропускать работу («любимую» работу – усмехнулась я про себя). Но черт меня возьми, если я и сегодня поддамся рутине! Хватит – отравилась! И, решительно рванув на себя дверцу шкафа, я задвигала плечиками. Темная юбка? Мышиного серого цвета свитер с глухим воротом – купленный в свое время единственно из-за того, что был «немарким»? К черту! Я рылась в своих вещах так, как будто сегодня от того, как я буду выглядеть, зависела моя жизнь. Конечно, я не собиралась читать лекции в вечернем платье с открытой спиной или мини-юбке. Но и напяливать на себя эти юбку и свитер или, еще хуже, вот то темно-синее платье с кружевным воротником, в котором я всегда казалась себе похожей на абажур, тоже не стану!

Иначе вызов, который я с сегодня бросила самой себе, не будет стоить выеденного яйца!

Стоп! Вот он! Я встряхнула вытащенный из шкафа брючный костюм: жакет со стоячим воротником, переходящим в высокие лацканы с тончайшей атласной оторочкой. Скроенный точно по фигуре, – а я стройная девушка, хоть этого у меня не отнимешь, – он эффектно контрастировал с широкими брюками с манжетами в стиле марлен. Нежный кремовый цвет костюма даже сейчас, когда я подошла к зеркалу и всего лишь приложила к себе жакет, не снимая его с плечиков, – бросил на мое лицо легкую тень мягкости и нежности.

Это я? Или не я? Неужели все-таки – я?

Так уж получилось, что, однажды купив этот костюм в бутике на Калининском проспекте, я ни разу не решилась его надеть. Мне очень нравился и сам костюм, и то, как я в нем выглядела. Но дни шли за днями, и вещичка в конце концов была задвинута в дальний угол шкафа… «Светлый, непрактичный» – такое оправдание я нашла для своей нерешительности. А на самом деле мне казалось, что в этой вещи я буду смотреться белой вороной на фоне теток из нашей кафедры. Глухое платье или свитер с непременной камеей у ворота, если тебе за пятьдесят, и неброской косынкой, – если ты немного моложе. Такую негласную униформу женщины нашего коллектива поддерживали всегда. И как-то не слишком задумывались – умно ли это? Я, по крайней мере, точно не задумывалась, это факт.

А прическа? Я освободила стянутые в пучок на затылке волосы, и они легли мне на плечи широкой мягкой волной. Густая прядь упала на лоб, я отодвинула ее и, не отнимая руки ото лба, снова вгляделась в свое отражение. У меня же прекрасные волосы! Правда, в каштановой гриве то там, то тут сверкнуло несколько серебряных нитей, но сегодня не тот день, чтобы обращать на это внимание.

Мазилки в косметичке меня разочаровали – неброские цвета, дешевые марки. Засохшую тушь пришлось растирать с яростью индейца, добывающего огонь. Но, в отличие от этого же индейца, я не старалась наложить на лицо боевую раскраску команчи. Просто вдруг, впервые за бог знает сколько времени, мне захотелось подойти к процессу накладывания макияжа хотя бы чуть-чуть творчески. Не просто провести второпях кисточкой по ресницам, а заключить глаза в тщательно прорисованную оригинальную рамку, отчего они вдруг засияли озорным и немного растерянным светом. Не мазнуть губы помадой, а очертить контур самой, пожалуй, выразительной части моего лица. Не начернить брови, а придать им разлет, о котором так любили говорить поэты, воспевающие русскую красоту.

И странное дело. Собираясь сегодня на «любимую» работу, я неожиданно получила от этого процесса ни с чем не сравнимое удовольствие!

* * *

Через полтора часа я шла к метро.

Не той дорогой, которой ходила вот уже лет эдак пятнадцать. А совершенно новым, непроторенным для меня путем, хотя тот путь и пролегал всего-навсего через соседний двор и полисадник. Верная своему утреннему настрою, я решила и в этом случае изменить обстановку, сделать что-нибудь совсем иначе. «Ходить на работу каждый раз разной дорогой – самый простой и дешевый способ набраться с самого утра совершенно новых впечатлений!», – подумала я. И своя же собственная мысль так понравилась, что у самого метро я резко развернулась в противоположную сторону от подземки и запрыгнула в случайный автобус, чей маршрут мне представлялся довольно смутно. Доехала до первой же остановки, вышла и… откорректировала оставшийся до университета путь собственной фантазией и двумя нижними конечностями. Это стоило мне лишних полчаса, но дало заряд бодрости на целый день!

Дождь и ветер в это утро стали моими союзниками: «пасмурную» погоду хотелось назвать просто свежей, а ветру подставить лицо. Он не продувал меня насквозь – он дружески трепал по щеке, хлопал по плечу, а вместе с последним осенним листом, упавшим на щеку, слал мне одобрительный поцелуй!

А когда я вошла на кафедру и, хлопнув мокрым зонтом, поздоровалась с коллегами, уже зевавшими в ожидании очередного скучного дня, – то с удовлетворением увидела, как унылая тоска испаряется с их лиц, уступая место выражению недоверчивого удивления:

– Ольга Николаевна, здравствуйте! У вас праздник?

– Оленька, милая, с днем рождения!

– Бог мой, да вы красавица, деточка! И куда только смотрят эти мужчины?

– Вот гляжу я на вас, Ольга Николавна, смотрю и думаю: эх, был бы я помоложе лет на десять, я бы, ей-богу… эх!!!

– А что случилось, Олька? Ты в лотерею, что ли, выиграла?

Все кругом замолчали, ожидая что я смогу ответить на этот вопрос. Я немного растерялась, но не отозваться на него было нельзя, чтобы не разочаровывать родной коллектив.

– Нет, я не выиграла в лотерею… И у меня не день рождения… – сказала я, пробегая пальцами по пуговицам пальто. – Это просто… Ну как бы вам сказать…