Текст книги "Лаборатория зла"

Автор книги: Анастасия Черкасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Она была в западне, откуда абсолютно точно не было никакого выхода, и жизнь ее находилась сейчас в руках этих извергов, и ей оставалось лишь лежать и стискивать до боли зубы, ожидая приготовленной ей участи.

Глава 3. Попытка бегства

Ждать пришлось до утра. За ночь ей так и не удалась сомкнуть глаз, хоть она и пыталась это сделать от бессилия. За те часы, что она провела лежа привязанной к постели, она уже смогла в полной мере осознать всю безвыходность происходящей ситуации. Страх и отчаяние не давали ей покоя, и она не смогла уснуть. Кроме того, за то время, что она провела без сознания, она достаточно выспалась, и спать ей уже действительно не хотелось, несмотря на сохраняющуюся до сих пор слабость. А потому у нее было достаточно времени, чтобы подумать над своей жизнью, ведь, учитывая ее текущее состояние, ничего более ей уже не оставалось – пока что бегство было невозможным, и это было очевидно. А потому она так и пролежала всю ночь, бесцельно уставившись взглядом в пол комнаты, имеющий депрессивный бледно-коричневый цвет, не зная, сколько часов она уже лежит вот так, с тоскливой злобой ожидая своей участи. Вероятно, иногда у нее все-таки получалось задремать, но тут же ей начинало казаться, словно кто-то подходит к ее постели и что-то делает с нею, цинично и хладнокровно заглядывая ей в лицо, и она тут же открывала глаза снова, встряхивая головой, пытаясь отогнать от себя образ поблескивающего в полумраке шприца, и снова видела перед собой лишь потертый противно-бежевый линолеум, покрывавший собой весь пол ее камеры, этой паршивой комнаты, ставшей, вероятно, ее камерой пыток и ее последним убежищем. Неужели последнее, что она увидит перед своей смертью, будет этот старый обшарпанный линолеум? Уроды, у них наверняка много денег, а они скупятся даже на то, чтобы проложить в своей лаборатории новый пол.

За окном уже засерели первые проблески рассвета, ночная темнота постепенно уступала место предрассветным сумеркам, и первые жалкие струи светлеющего воздуха уже просачивались через оконную раму, и, крадясь и затаиваясь, ползли в комнату, наполняя ее своей светлеющей серостью, позволяя распознавать усталым глазом очертания находящихся здесь предметов, казавшихся в ночной темноте совсем черными и оттого не вполне ясными, не достаточно понимаемыми.

Скоро рассвело окончательно, и кровати с лежащими на них людьми стали совсем различимы. Их насчитывалось все-таки двенадцать – включая и ее кровать. Силуэт в дверном проеме действительно оказался женщиной лет тридцать пяти или около того. Она сидела на стуле, стоящем на выходе из комнаты, опираясь головой на руку, локоть которой покоился на ее коленке. Светлые волосы ее были заколоты на затылке, а глаза закрыты. По некрасивому лицу ее было видно, что женщина спит. Главное, она была одета в белый медицинский халат – медицинский! Она была одной из них. Одна из шайки этих жалких врачей, уже, верно, забывших о том, как давали в институтах клятву Гиппократа, если, конечно, они действительно имели медицинское образование, а не являлись просто исследователями-любителями, решившими познать особенности медицинских знаний путем экспериментов над живыми людьми, наплевав на жизни своих подопытных, не кажущиеся им ценными. Разве медицина развивалась не для того, чтобы спасать человеческие жизни? Разве допускает она, чтобы в процессе своего развития жизни пропадали ни за что, чтобы людей калечили? Нет, медицина такого просто и предположить не могла, и было очевидно, что эта компания в белых халатах не более чем просто шайка гнусных дилетантов, бездушных и бессердечных. Сволочи. Самозванцы.

Она снова стиснула зубы, глядя на женщину в дверном проеме. Надзирательница. Цербер.

Но как же ей быть?

Но тут наконец-то в комнате началось какое-то шевеление, оборвавшее течение ее мыслей и заставившее ее сердце испуганно екнуть. Люди просыпались. Что теперь будет?

Когда зашевелилась только одна из находящихся здесь человеческих фигур, проснувшаяся первой, отчего кровать под нею вздохнула и тоскливо заскрипела, Надзирательница у двери вздрогнула и тут же вскинула голову, устремив взгляд в комнату. Понятно, даже если бы она и не была привязана к постели и попыталась бежать ночью, то у нее не получилось бы даже встать с постели, оставшись при этом незамеченной. Надзирательница, верно, была приучена к тому, чтобы реагировать на каждый звук, так что шансов на то, что она осталась бы неразбуженной, все равно не было.

Большинство людей, находящихся в комнате, начали некоторое движение – кто-то просыпался и медленно садился на постели, свешивая с нее свои тугоподвижные ноги, кто-то продолжал лежать, не переставая ворочаться и скрипеть пружинами старой кровати, а кто-то так и оставался неподвижным, отчего было непонятно, то ли человек до сих пор еще спит, то ли эта чудовищная вакцина уже сделала свое грязное дело, и человек был уже мертв. Некоторые из людей, а именно четыре фигуры, медленно встали со своих постелей, застелили их за собой покрывалами и неспеша направились прочь из комнаты тупыми, механическими движениями, вздрагивая и шаркая ногами. Неужели скоро и она станет такой же, как они, неужели она тоже превратится в человекоподобного зомби? Наверное, такое состояние в данном случае предшествует смерти – как иначе. Но вопрос о том, что было бы лучше – погрузиться в такое состояние, превратившись в покорное бездумное существо, или умереть сразу, пропустив эту ужасную стадию, оставался открытым.

Наверное, у них было принято просыпаться каждое утро в одно и то же время. Впрочем, этому не стоило удивляться, поскольку то, что эти люди были приучены жить по указанной им системе, ибо сами уже не могли думать вследствие насильственного повреждения головного мозга, было очевидно. Их мозг был уже настолько зазомбирован, что вбить в него любую схему, очевидно, не составляло никакого труда. Мысль о том, что кто-то из этих людей мог бы ей чем-нибудь помочь, хотя бы из чувства солидарности, была тут же отметена. Они явно были ни на что не способны. Как бы между прочим, она обратила внимание, что привязана к кровати была только она одна. Наверное, потому, что она тут новенькая. Судя по всему, ее отвяжут только тогда, когда она тоже уже превратится в зомби и не будет иметь никаких мыслей о побеге, став тупой, беспомощной и абсолютно ведомой. Значит, выхода не было никакого.

Может, было бы правильнее в таком случае совершить самоубийство? Если бы она смогла освободить хотя бы одну руку и получить доступ хотя бы к небольшой части веревки, которой была привязана, то можно было бы удавиться. Может, стоило бы попробовать? Все равно ей было нечего терять, и смерть в данном случае была бы избавлением. Но в душе ее оставались сомнения – вдруг все-таки произойдет чудо, и найдется другой выход? Подумав, она решила оставить этот вариант на крайний случай.

Она перевела взгляд на окно и подняла глаза к серому небу, в котором, верно, был где-то Бог. Неужели Он не спасет ее, неужели ничего не сделает, ничего такого, что стало бы ее защитой и успокоением в ее безвыходной ситуации? Она представила, как Бог, глядя на нее с неба, плачет, жалея ее, оплакивая высшее свое творение – человека, оказавшегося неудачным, бессмысленным, ибо изначально он не закладывал в сердца людей столько жестокости, и, вероятно, даже подумать не мог, что так может случиться. Она представила, как Бог плачет на небе, и тут же у нее самой по щеке скатилась горькая слеза – всего одна, как и в прошлый раз. Просто соскользнула с ее тонких ресниц, скатилась по щеке и тут же высохла – исчезла, согревшись теплом ее, еще живой, кожи.

Неужели бывают такие ситуации на свете, когда сам Бог оказывается бессильным? Что может тогда быть хорошего в этом мире, если Богу он уже не подвластен, и если течение этой жизни уже отдается всей грязи человеческой жестокости, обуславливается ею? И что в таком случае может сделать она, как помочь себе, если даже Бог ничего сделать не в силах? Если Он не может освободить ее, так Он мог бы хотя бы сделать так, чтобы она умерла. Это было бы грязно, да, грязно и пошло, если бы она умерла тут, привязанной к этой кровати, такая молодая, ведь ей всего лишь еще двадцать четыре года. Но это было бы лучше, чем подвергнуться тому, что они собираются сделать с нею.

– Пошли мне смерть, – прошептала она, едва шевеля пересохшими губами, устремляя взгляд в хмурое небо.

Она подождала немного, но ничего не случилось. Смерть не наступала, и даже чувствовать себя она ничуть не стала хуже, а серое небо было все так же безмолвно.

Она вздохнула и отвела взгляд от окна. Ей все так же сильно хотелось пить. Может быть, она умрет от жажды?

Она вздрогнула, когда к ней подошла Надзирательница и положила ей руку на плечо. Рука была холодная, и больше всего на свете ей хотелось ее скинуть, страх засветился в ее широко распахнутых глазах, устремленных на Надзирательницу, но она взяла себя в руки и промолчала, несмотря на бившую ее дрожь. Они не должны видеть ее страха. Они не должны торжествовать, чувствуя ее поражение.

– Проснулась, птичка? – осведомилась Надзирательница, щупая ее руку.

Она молчала, глядя ей в глаза. У Надзирательницы были бледно-голубые глаза – мутные, водянистые. Все правильно, разве могут у кого-то из этих бессердечных циников быть глаза красивого цвета?

– Как самочувствие?

«Еще жива, да», – мрачно подумала она. Интересно, должна ли она еще действительно быть живой, или их эксперимент сбился с верного пути, и ее живучесть нарушила их планы? Наверняка она хочет поиздеваться над ней. Как самочувствие – да, впору задать этот вопрос человеку, зная о том, что он скоро умрет.

Еще жива. Она стиснула зубы. Выживет. Иначе и быть не может. Не дождетесь. Она не даст им посмеяться над нею, не даст им восторжествовать. Даже если она все-таки умрет, она не позволит им наслаждаться зрелищем ее ужаса, и не будет унижаться перед ними, моля их о пощаде.

Надзирательница, казалось, и не ждала ответа на свой вопрос. Она издевается, это точно.

Молча, поглядывая изредка на лицо своей пленницы, она стала уверенно отвязывать от кровати ее онемевшие конечности. С горем пополам распутав накрученные веревкой узлы, она снова посмотрела на свою подопытную.

– Ну так что, успокоилась? Как ты?

Она молчала, глядя в водянистые глаза. Она оставалась все так же неподвижна, несмотря на то, что веревки уже не сковывали ее, боясь совершить резкое, ненужное движение, боясь, что если дернется, то выдаст тем самым свой страх. Кто знает, может, Надзирательница только и ждет того, как она дернется, может, стоит ей сделать одно лишь только движение, как она тут же привяжет ее обратно.

– Ну, не хочешь отвечать – как хочешь, – согласилась Надзирательница, – По крайней мере, успокоилась, вроде. Как ночь прошла, спала хоть?

Она по-прежнему молчала, с пренебрежением глядя в лицо своей мучительницы.

– Ладно. Я сейчас вернусь, – предупредила та, – Ты бы хоть руки поразминала. Затекли небось.

С этими словами она вышла из комнаты, обернувшись на нее пару раз через плечо, словно проверяя, что она станет делать, стоит ли ее оставлять предоставленную самой себе, но она все так же лежала не шелохнувшись, глядя вслед женщине в белом халате. Тело действительно затекло, и хотелось размять конечности, которые оказались, наконец, освобожденными, и тут же заныли, словно чувствуя эту свою свободу, требуя движения, которого они были лишены столько времени. Но она по-прежнему лежала не шевелясь, ожидая возвращения Надзирательницы, которая могла появиться в любую секунду и тотчас же обнаружить ее движение. Нет, пускай она думает, что ей безразлично происходящее, так будет больше шансов на то, чтобы оставаться в безопасности как можно дольше. Сделай она сейчас хоть одну ошибку, и ее тут же привяжут опять.

Не прошло и пяти минут, как Надзирательница вернулась, катя за собой капельницу. Дотащив ее до ее постели, она остановилась.

– Давай руку, – сказала она, – Сейчас полечимся немножко.

Она молчала, лихорадочно соображая, что делать. «Полечимся» – сейчас они снова вольют ей в кровь эту хрень. Она не должна им этого позволить, нет! Но как избежать этого?

– Ну, я долго буду ждать? – спросила Надзирательница, готовя иглу.

Она немного постояла, выжидательно глядя на нее, и, в конце концов, вздохнув, махнула свободной рукой:

– Ладно, лежи, я все сама сделаю.

Она взяла ее руку и отогнула, обнажив вену, отчего по руке ее побежали мурашки, кожу защипало и закололо, застывшая кровь, разливаясь по онемевшей конечности, снова начала циркулировать. Она все так же лихорадочно пыталась сообразить, как ей выпутаться из этого положения, но выбор был очевидным: надо бороться. Всякие уговоры тут были явно бесполезными, просить Надзирательницу не делать этого означало показать свою слабость. Увидев, как острие иглы приближается к ее вене, ее охватила паника, и в то же мгновенье она резко вскочила с постели, оттолкнув Надзирательницу, ударив ее по лицу так сильно, что та упала, ударившись боком о край кровати, и метнулась прочь, опрокинув капельницу на пол, отчего что-то вдребезги разбилось и загремело. Не зная, что ей делать, она просто отчаянно побежала прочь из комнаты. Даже если ей не удастся спастись, по крайней мере, она узнает хотя бы часть планировки этого здания. Если она выживет, и у нее еще появится когда-нибудь возможность бежать, это может ей здорово пригодиться. В несколько прыжков она добралась до выхода из комнаты и рванулась прочь, по дороге оттолкнув еще нескольких людей, отчего те вскрикивали и испуганно вжимались в стены. Кто-то за ее спиной истерически заплакал.

За дверью оказался длинный коридор, набитый людьми – некоторые были в белых больничных халатах – таких же, как у Надзирательницы, а кто-то был в обычных халатах, домашних – это, наверное, тоже были подопытные, как и она сама, как и люди из ее комнаты. А, судя по тому, что коридор был длинным, и дверных проемов тоже виднелось порядочно, комнат тут было немало. Сволочи, много же они набрали себе рабочего материала. Много же людей они собираются покалечить. Она бежала прочь по коридору, зазомбированные шарахались от нее прочь, испуганно дрожа и освобождая дорогу – конечно, что они могли сделать, ведь они, по сути, уже не были людьми в полном смысле этого слова. Людей же в белых халатов становилось все больше, они стекались откуда-то, собираясь в одну кучу, пытаясь уцепиться за нее, схватить.

– Держите ее! Держите!

Добежав до конца коридора, задыхаясь от собственного сердцебиения, она уткнулась в большую железную дверь, но она была заперта, и открыть ее без ключа было невозможно.

– Отпустите меня, отпустите, сволочи! – закричала она, колотя руками в железную дверь, с грохотом разбивая о нее руки. Слезы катились по ее щекам, застилая глаза.

– Лера, – крикнул кто-то, – Лера, успокойся.

Она стояла около железной двери и плакала, прижимаясь лицом к холодному железу. Судя по всему, другого выхода отсюда не было. Боковые комнаты, вероятно, представляли собой то же, что и комната, где до этого лежала она.

А вдруг нет? Вдруг другой выход все-таки где-то был?

– Лера, – кто-то положил руку ей на плечо, отчего она вздрогнула и резко развернулась, наотмашь ударив того, кто это сделал, и, со взявшейся откуда-то нечеловеческой силой, растолкала всех этих липовых врачей, окружавших ее, наивно пытающихся ее успокоить. Она снова бросилась бежать по коридору и принялась забегать во все попавшиеся комнаты, пытаясь найти выход, но его нигде не было видно. Комнаты действительно представляли собой то же самое, что и та комната, где находилась поначалу она сама, с теми же самыми кроватями, с такими же безжизненными, зазомбированными людьми, с такими же решетками на окнах. Неужели она в западне?

Забегая во все комнаты подряд, она отчаянно проносилась среди кроватей, тыкаясь руками в стены, долбя ладонями по решеткам окон и отталкивая всех, кто попадался на ее пути. Но все эти действия были бессмысленными – другого выхода все равно не было, и ничего, кроме паники, ее действия не вызывали. По крайней мере, она попытается не дать себя схватить. Конечно, рано или поздно она все равно устанет и тогда определенно попадется, ведь она была одна, против них всех – но пока она чувствовала в себе такую силу, такое дикое возбуждение, порождающееся всецело охватившем ее отчаянным страхом, что она готова была бороться, она готова была драться и кусаться, она готова была биться до конца. Нет, им не удастся вколоть ей в вену эту свою гадость. Живой она не дастся.

– Лера, прекрати. Лера, остановись! Держите ее, ну неужели до сих пор никто не может ее поймать?

Слова звенели в ее голове, сливаясь в единый шум, кровь в висках стучала так, что казалось, будто сосуды сейчас не выдержат, лопнут, и ей начало казаться даже, что глаза начали выкатываться потихоньку из ее глазниц, а лопающиеся сосуды где-то внутри головы начали производить кровоизлияние в мозг. В усталый мозг, еще живой, еще нетронутый мозг. Значит, она все-таки умрет. Кто-то схватил ее сзади, заломив ей руку, но в ту же секунду она дернулась так, что в левой руке ее что-то хрустнуло и заболело. Высвободившись, она вскочила на подоконник и принялась изо всех сил долбать по оконной раме, пытаясь дотянуться пальцами до находящегося за ней стекла.

– Не трогайте, не трогайте меня, сволочи! Я не дамся, я покончу с собой, я спрыгну отсюда, слышите??

Она плакала и кричала, и била рукой по окну, надеясь хотя бы на то, что, может, отвалится рама, и тогда ей удастся добраться до стекла – но ничего не получалось.

– Лера, Лера, не надо прыгать! Лера, успокойся, слезай оттуда, слышишь?

Обернув к своим врагам заплаканное лицо, она замерла, дрожа всем телом и задыхаясь. Их столпилось недалеко от нее уже много, и она закричала отчаянно, рыдая и захлебываясь своими слезами.

– Я выпрыгну! Я все равно выпрыгну! Вам все равно не удастся меня порвать на органы на своих опытах! Не подходите ко мне, уйдите все отсюда, я не дамся, не дамся!

Вперед всех вышла одна из женщин в белых халатах. Казалось, она была спокойна.

– Лера, прекрати сейчас же и слезай оттуда, – строго сказала она, – Лера, что ты себе позволяешь? Немедленно слезь.

Лера внимательно посмотрела в лицо женщине и, всхлипывая, осторожно шагнула на пол одной ногой.

– Вот так. Молодец. Тебе помочь?

Она спустила вторую ногу и остановилась, глядя на своих обидчиков. Казалось, они вздохнули с облегчением.

– Вот так, Лерочка. Давай вернемся в палату.

В палату! Они смеют называть эту камеру палатой!

Подпрыгнув к ближайшей кровати, она схватила книгу, лежащую на тумбочке, и тут же отчаянно швырнула ее в эту садистскую шайку, попав кому-то в живот. Судорожно выдергивая из тумбочки ящики, она выхватывала оттуда все, что там лежало и отправляла найденные предметы вслед за книгой. Если она не может от них высвободиться, то она их хотя бы покалечит. Жаль только, что в тумбочке не нашлось ничего подходящего, что могло хоть как-то сойти за оружие, там валялись только стопки жалких журналов. Но ничего, в ней самой есть еще достаточно сил, чтобы драться. Пусть у нее нет оружия, но зато еще целы руки, ноги и зубы. Пусть только попробуют подойти к ней опять. Хотя, если взять ручку, то ей можно выколоть кому-нибудь глаз…

– Лера, остановись!

Ручку у нее отобрали, и тут же ее скрутили так сильно, что на мгновенье дыхание ее сперло, а сама она, казалось, стала совсем обездвижена. Но тут же ярость захлестнула ее новой волной, и она со всей силы укусила одного из тех, кто ее держал, что позволило ей выиграть долю секунды, которой оказалось вполне достаточным для того, чтобы освободить одну руку. Ударив кого-то из своих обидчиков, она снова дернулась, оттолкнув другого и оцарапав ему лицо обломками ногтей. Высвободившись на мгновенье, она рванулась прочь, но убежать ей все-таки не дали. Когда ее схватили вновь, она упала на пол, что не помешало ей, однако, ползти прочь, отбиваясь от своих убийц ногами. Когда ей снова заломили одну из рук, она схватила край простыни, свисавший с одной из постели, свободной рукой, и тут же рванула его на себя, пытаясь обмотать им свою шею. Но удавиться ей тоже не позволили – тут же она почувствовала острую боль в области заломленной руки – такую, как будто в нее воткнули шприц, и тут же рука ее, сжимавшая край простыни, стала слабее, и она сама не заметила, как отпустила свою шею, а затем и вовсе уронила лицо на пол. Она лежала на полу, не в силах пошевелиться, а перед самыми глазами ее был все тот же противно-бежевый старый линолеум.

«Все, больше некуда бежать, и нет сил бороться», – подумала Лера, с отвращением и в то же время с каким-то странным безразличием разглядывая этот бежевый пол у нее перед глазами, – «Я попалась. Торжествуйте, друзья мои, это конец.».

Мысли ее, рассыпавшись, ухнули куда-то вглубь ее души, потонув и затерявшись, перестав снова быть ощущаемыми, как было до этого, когда она лежала в постели – и тут же в глазах ее потемнело, и она потеряла сознание.

«Конец», – успела она прошептать одними губами напоследок.

Глава 4. На сцену выходит доктор Громов

– Лера, проснись.

Мысли медленно ворочались в голове. Сознание, кажется, потихоньку возвращалось, но соображать было по-прежнему трудно.

– Лера, ты слышишь меня?

Она наморщила лоб. Открыть глаза по-прежнему не получалось. Чей это был голос? Чего они опять хотят от нее?

– Лера.

Голос мужской. Тихий, вкрадчивый. Мужчина говорил полушепотом. Но зачем он говорил тихо, если хотел разбудить ее? Зачем ему было таиться, если он один из них?

– Лера, открой глаза, я сказал! И слушай меня.

Так, в голосе появились властные нотки. Голос стал настойчивее, в нем появилась жесткость. Она сама не знала, почему, но не повиноваться ему было невозможно.

Лера послушно открыла глаза и посмотрела на своего собеседника. Это был действительный мужчина, молодой мужчина, лет, возможно, двадцати шести. Он был тоже одет в медицинский халат, как и все эти гнусные доктора, но лицо его, худое, с большими выразительными карими глазами, со свисающей на лоб прядью темных, почти черных волос, склонившееся к ней совсем близко, почему-то вызывало у нее некое подобие доверия или по крайней мере симпатии.

– Наконец-то проснулась, – голос его снова стал тихим, – Здравствуй.

Она молчала, глядя в лицо доктору и не понимая, что происходит и что ей делать дальше.

– Не отвечать, на мой взгляд, невежливо, особенно с учетом того, что я, говоря между нами, твой друг.

– Друг? – губы ее, покрытые засохшей коркой, шевелились с трудом, говорить ей было сложно, но она не могла скрыть своего удивления, услышав то, что кто-то здесь, оказывается, имеет наглость называть себя ее другом.

– Говори тихо, – сделал он ей замечание, – Нас могут услышать. А это нам совсем не на руку, и принести вред может в первую очередь только тебе.

Она молчала.

– Я не понимаю, – ответила она после некоторой паузы.

– Я объясню, – он присел на край ее кровати около ее ног, и тут, взглянув на место, на которое он сел, Лера отметила с удивлением, что она не привязана к постели, и капельницы возле нее не стоит. Она не знала, как они могли оставить ее в таком здравомыслящем состоянии, сохранив ей полную свободу движения, после всего, что она натворила. Память ее не была доскональной, но все же в общих чертах она имела представление о том, что случилось накануне, и вполне могла представить, какую ярость она, должно быть, вызвала у докторов своей выходкой, а потому она не могла понять, как они могли так просто оставить ее после всего этого. Или все самое страшное еще впереди? Правда, она не могла даже приблизительно сказать, когда это все произошло – вчера ли или двадцать минут назад, да голова немного кружилась, вызывая противное чувство тошноты. И по-прежнему хотелось пить.

– Я понимаю, о чем ты думаешь, – произнес доктор, проследив за Лериным взглядом и, вероятно, прочитав ее мысли в ее глазах, – Спешу тебя заверить, что на данный момент ты находишься в относительной безопасности, и мы вполне можем с тобой спокойно поговорить.

– Почему я должна тебе верить? – устало спросила Лера.

– Вот это хороший вопрос, – откликнулся доктор, – Наверное, хотя бы потому, что больше тебе ничего не остается. Бежать отсюда самостоятельно у тебя все равно нет никакой возможности, доверять тебе больше абсолютно некому – во всяком случае, без моей помощи ты не сможешь узнать, кто здесь есть кто – ты ведь, конечно, не пойдешь расспрашивать кого-нибудь об этом? – она покачала головой, – Делать тебе больше абсолютно нечего, это я тебя могу точно заверить. Так что тебе просто ничего не остается кроме того, как довериться мне, в противном случае у тебя просто не будет другой возможности на надежду. Так что придется тебе, Лера, послушать меня. Конечно, ты можешь отказаться от моей помощи, дело твое. В конце концов, это тебе надо бежать отсюда. Лично у меня все в порядке, и я захотел тебе помочь лишь потому, что ты показалась мне симпатична как человек. Конечно, у меня есть и личные интересы, но справиться с ними, поверь мне, я прекрасно смогу и без тебя. Так что решать тебе, Лерочка.

Было видно, что молодой доктор очень уверен в себе, и ему доставляет удовольствие демонстрировать ей свою самоуверенность.

– Я вас слушаю, – хрипло ответила Лера.

– Вот и прекрасно! – воскликнул он с воодушевлением громким шепотом и слегка похлопал ее по коленке через одеяло.

Оглядевшись по сторонам, он покосился сначала на других заключенных, но они все занимались своими делами – кто-то спал, кто-то лежал, бесцельно глядя в потолок, кто-то пытался тихонько переговариваться, но никому из них определенно не было ровно никакого дела ни до нее, ни до таинственного доктора, озиравшегося по сторонам – и, не приметив в них ничего подозрительного, перевел взгляд на женщину, сидевшую на месте Надзирательницы – на сей раз это была другая, помоложе, рыженькая, абсолютно безжизненная. Надзирательницы по каким-то причинам на сей раз здесь не было, и ее место занимала, вероятно, ее помощница. Молодой доктор смотрел на нее некоторое время – угрюмо, исподлобья, но она так и не проявила к ним интереса – она сидела на стуле Надзирательницы и читала книгу.

– Меня зовут доктор Громов, – сказал вдруг молодой врач, неожиданно обернувшись к Лере и склонив к ней голову, голос его стал каким-то заговорщеским, свойским, – Громов Всеволод Аркадьевич, если быть точным. Но можно просто доктор Громов.

– Я вас не видела раньше, – все с той же хрипотцой в голосе ответила Лера.

Он хохотнул:

– Ой, милая моя, ты много чего еще здесь не видела. Или, может, ты хочешь сказать, что знаешь уже всех местных врачей?

– Нет… – она замялась, – Ннет, конечно… Просто я до этого вас не видела… Я много кого видела, когда… Когда бегала по коридору – вы, вероятно, уже знаете о моей выходке? – она грустно усмехнулась, – Мне показалось, что я тогда много кого видела. Но вас, по-моему, не было. Мне кажется, я бы вас запомнила.

Доктор Громов рассмеялся, подскочил на месте, весело всплеснул руками и снова сел на прежнее место. Лера покосилась на Помощницу Надзирательницы, но она не по-прежнему читала книгу, не обратив никакого внимания на доктора Громова. А ведь он сам говорил ей, Лере, что нужно вести себя как можно тише. Сам он не очень-то старался соблюдать спокойствие – или, быть может, он просто не обращал внимание на создаваемый им самим шум, будучи человеком определенно эмоциональным. Наверное, он попросту не замечал за собой подобных вещей, его собственное поведение казалось ему вполне допустимым. Впрочем, ладно. Ему, в любом случае, было виднее, как стоило себя вести. Уж он-то наверняка понимал допустимые пределы выражения своих эмоций. Кроме того, он был прав – ей все равно придется во всем с ним соглашаться и верить каждому его самоуверенному слову, привыкая к его несдержанным движениям. Другого выхода у нее действительно не было.

Он прервал ее бессмысленно текущие размышления веселым, каким-то почти беспечным возгласом, бодро потрепав ее по коленке (похоже, ему нравилось это занятие – трепать ее по коленке, он, по всей видимости, находил забавным подобный способ выражения своих эмоций):

– Да, подруга, признаться, натворила ты делов – это правда! То, что ты здесь у нас устроила, было поистине интересно. Такого тут давненько не было. Я думаю, твоей выходки тут еще долго никто не забудет!

– Это было ужасно, да? – спросила Лера, осторожно косясь на доктора Громова. Она уже поняла, что нельзя было ожидать наверняка, что он скажет или сделает в следующую минуту.

– Это было блестяще! – хихикнул он, – Тут, конечно, бывало всякое, но все же я, признаться, не помню, чтобы кому-нибудь удавалось устроить здесь подобный погром. Надо же, всех врачей на уши поставила, всех подопытных перепугала!

Лера неуверенно опустила глаза:

– Извините.

– Да ладно! – он махнул рукой, – Вот смеху было! Столько было шуму! Столько всего поломала, стольких покалечила! Верно, добрая половина наших врачей теперь после тебя в синяках ходит.

– Значит, вы тоже были там? Вы все видели?

– Конечно, видел. Как же иначе? Не переживай – сказать по правде, своим поступком ты внесла некоторое оживление в наши серые будни. Хотя, – он вдруг сдвинул брови и погрозил ей пальцем, – все-таки не стоило привлекать к себе столько внимания. Это нам не на руку. А ты произвела на всех такое неизгладимое впечатление, что они, наверное, будут теперь долго приглядываться к тебе повнимательней… Пока не заживут их синяки!

– Простите, – она смотрела на доктора Громова виновато. Ей правда почему-то было неловко перед ним за свою выходку, хотя виноватой перед остальными она себе нисколько не чувствовала – с какой стати, ведь она находилась у них в плену, и ей хотелось вырваться отсюда любой ценой. И сейчас хочется. Но теперь, когда рядом с ней находился доктор Громов, ей почему-то было спокойнее. Наверное, она все-таки правда прониклась доверием к этому странному, непредсказуемому человеку, – Я просто сильно испугалась. И еще меня охватил сильный гнев. Я должна вырваться отсюда!

Он смотрел на нее с минуту все так же строго, но потом снова рассмеялся:

– Ты знаешь, я не могу на тебя долго сердиться. Такой цирк устроить! Впрочем, ладно, не будем терять времени на пустую болтовню. Время у нас, конечно, еще есть, но все же его не вагон. Давай поговорим серьезно. И договоримся сразу: если ты хочешь, чтобы я вытащил тебя отсюда, ты не будешь впредь устраивать таких шумных безобразий, каким бы это ни было забавным. И вообще – ты во всем будешь слушаться меня и категорически не предпринимать никаких действий без моего ведома. Только то, что я тебе скажу! Договорились?