Текст книги "Круг"

Автор книги: Анар Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Письмо Дадаша

«Москва, улица Добролюбова, 11, кв. 4.

Профессору Гейдару Махмудову.

От души приветствую Вас, многоуважаемый и дорогой профессор! У меня так занята голова непробиваемой текучкой, что давно уже не находил времени написать Вам. Наконец сегодня, в субботу, я сказал себе: что бы там ни было, я должен выкрутиться и написать хоть несколько слов.

Однако, если я не пишу Вам, это отнюдь не значит, что я ничего не знаю о Вас. Кто бы из знакомых ни приезжал из Москвы, я неизменно о Вас расспрашиваю и неизменно радуюсь, услышав, что Вы здоровы и хорошо настроены. Я горжусь, когда вижу в центральной печати Ваше имя. Вероятно, Вы не вполне представляете себе, дорогой профессор, что значит для нашего поколения Ваше имя, творчество, судьба, жизнь. Когда я думаю о подлинно советском ученом, о подлинно кристальном гуманисте, мужественно, с открытым забралом преодолевающем все испытания, все превратности, я вспоминаю о Вас. То, что вы прошли сквозь такие тяжелые годы, облыжно обвиненный, но не сломленный, с несокрушимой верой в будущее, и заняли вновь достойное место среди строителей нашей жизни – все это урок не только для молодого поколения, но и для нас. В самом деле, даже сейчас еще встречаешь людей, которые, столкнувшись с несправедливостью или злоупотреблением, заболевают страшным недугом равнодушия, опускают руки, уходят в тень, ни во что не вмешиваются, начинают жить по принципу „плетью обуха не перешибешь“, „моя хата с краю“. Вы же после всего, что Вам довелось испытать, с прежней энергией, с молодым задором, с юношеской страстностью работаете, творите, живете для нашего народа.

Дорогой Гейдар-муаллим, простите мне громкие слова и поверьте, что слова эти пришли из глубины души и выражают неподдельное, живое чувство.

Дорогой профессор! В прошлом году Вы обещали приехать. И – не приехали. Сдержите слово хоть нынешним летом. Вот закончатся занятия в университете – приезжайте сюда в отпуск. Как говорится, родные пенаты Вас ждут. Поездим по Азербайджану. Поднимемся на Гёк-Гёль.[10]10
  Горное озеро, излюбленное место отдыха.


[Закрыть] Сам, собственноручно приготовлю Вам шашлык – пальчики оближете. Оттуда проедем через Шушу, Лачин в Кельбаджары. Я же помню, Вы любитель таких путешествий. А потом соберемся у нас в Баку, позовем старых друзей, выпьем из армуду[11]11
  Армуду – грушевидный стаканчик для чая.


[Закрыть] хорошего чаю, сыграем в нарды. Вы не забыли эту игру?.. К слову, я в прошлом году посылал Вам с молодым человеком, с Яхьей, нарды. Я специально заказывал их в Нухе. Не знаю, как они Вам понравились.

У нас здесь все в порядке. У бухгалтера Сафтара умерла жена, Мина-ханум, – помните ли Вы ее? Да, профессор, наше поколение понемногу уходит. Смотришь порою, кто остался из старых друзей? Кто остался из людей нашего времени? Из тех, кого Вы принимали на работу, остались я, Сафтар и Мамед Насир. Мамед Насир пьет. Не женили мы его вовремя. Может, семья бы его остепенила. Недавно его чуть не выгнали с работы. Но, слава богу, до этого не дошло. Я встал и сказал: ну, вот вы выгоните его, а что он будет делать? Легко человека выгнать на улицу. Но давайте сперва посоветуемся, как ему помочь. Он старый работник. Ветеран издательства. Грамотный корректор. Его принимал сюда сам Гейдар Махмудов. И вы, молодые, можете у него кое-чему поучиться. Вы знаете, профессор, нынешнюю молодежь – они так разговаривают, будто умнее всех. Я говорю: мы уже были в вашем возрасте, а вы до нашего еще не дожили. То, что знаете вы, мы уже давно знаем, что знаем мы, вы еще не знаете. Короче говоря, отстоял я Мамеда Насира. Призвал и Вас на помощь. Говорю: если профессор узнает, он не одобрит этого, уж он так людьми не разбрасывался.

Ну, вот и все новости. Наш Агил окончил в этом году школу с золотой медалью. Мечта его – Москва. Учиться дальше хочет только там. Говорю: ты думаешь, легко выдержать конкурс в Москве и попасть? Но он ничего не хочет слушать. Сам еще не знает, в какой области специализироваться. Может быть, дадите ему совет? В общем, это тоже проблема…

Дорогой профессор, с нетерпением жду Вашего ответа. И с еще большим нетерпением – Вашего приезда.

Искренне Ваш Дадаш.

Баку, 5 июня 1965».

Третий

Он прикуривал сигарету от сигареты. «Если это розыгрыш, то, надо сказать, довольно глупый. А может, она думала, с другой стороны? Но там же нельзя стоять. Сказала – на левой стороне? Ну вот, это и есть левая сторона».

Заур еще раз глянул на автомобильные часы, потом на свои. Она опаздывала уже на 45 минут.

«Жду еще пятнадцать минут. Будет ровно час. Для опоздания часа вполне достаточно. Дольше того я не стану ждать даже Брижитт Бардо. Ну, а если это розыгрыш, что ж, переживем. Я ведь тоже парень не промах!»

Прошло еще семь минут.

Он закурил последнюю сигарету. Смял в руке пустую пачку и, прицелившись, кинул ее в урну на тротуаре.

Открыл ящичек в машине, достал новую пачку, остановился, поглаживая руль.

У самого уха послышалось:

– Извини, я, кажется, немного опоздала.

Хотя он давно уже ждал этого голоса, но вздрогнул, обернулся, увидел белый ряд пуговиц на красном платье.

– Ничего, – сказал он, – переходи на ту сторону.

Он открыл дверцу. Тахмина села, протянула ему две пестрые сумки.

– Погоди, – сказал Заур, – положу их назад. Чего это ты тут набрала?

– Да так, кое-что из еды.

Заур завел машину, они тронулись.

– Из еды? Зачем? Поела бы дома. – Он взглянул на Тахмину, улыбнулся. – Вернемся же часика через два…

Тахмина повернула к себе дорожное зеркало и стала поправлять волосы.

– Я поела. А потом подумала: может, задержимся. Проголодаемся…

– A-а, вот как. – Он с интересом оглядел Тахмину.

«Вот какие дела, – подумал он. – Едет на пляж с чужим мужиком. И знает, для чего едет. И при этом не забывает о заготовке кормов. Вот он, двадцатый век, дружище Заур! Время романтики миновало».

– Куда поедем? – спросил он.

– В сторону Пиршагов, – тотчас ответила она. – Там за Пиршагами есть один пляж – славное местечко: тихо, пусто…

«Что значит бывалый товарищ, знающий жизнь! На твою голову, друг Манаф!»

– В детстве у нас была дача в Пиршагах. Когда был жив папа… Мы всегда ездили туда купаться… Там есть чудные скалы…

Из людных, тесных улиц они выбрались на широкое шоссе. В субботний вечер, казалось, весь город устремился на побережье – в машинах, в автобусах. Их задние окна напоминали огород: арбузы, дыни, помидоры…

И тут Заур вспомнил Мамеда Насира.

– Что такое? Чему ты смеешься?

– Да так, вспомнилось. Я на минуту вернулся в издательство – вдруг вижу…

И он подробно рассказал, как Мамед Насир сам с собой играл в нарды. Кажется, до Тахмины не дошел смысл рассказанного.

– Да разве можно с самим собой играть в нарды?

– В том-то и дело, что он никого не смог охмурить, вот и стал играть с собой. Что, не понимаешь?

– Я не понимаю, что в этом смешного. Тут плакать надо, а не смеяться, – сказала Тахмина и добавила: – Мамед Насир очень странный человек.

– Да. Прошлым летом его племянница поступала в университет. Он похвастался, что устроит ее, пьян был, наверное. А мой дружок как раз работает в университете, так он рассказывал: «Смотрю, говорит, однажды – стоит Мамед Насир около университета, как отбившийся барашек, сутулится. Не пускают его внутрь. Стоит – слегка того. Я говорю вахтеру: „Впусти! Ты знаешь, кто это? Большой человек!“ Впустил. Племянница тоже с ним. Как только он вошел, сразу выпрямился, схватил девчонку за руку и – прямо в аудиторию, где идет экзамен. Я, конечно, за ними – посмотреть, что будет. Открыл он дверь, видит – экзамен, ребята сидят. Ну, комиссия, то-се. А в комиссии, значит, только Рагим да еще Джаваншир из старых преподавателей. Ну, Мамед Насир вежливо с ними поздоровался и сказал: „Джаваншир, ты меня знаешь?“ – „Знаю“. – „Вот и отлично! Ну, а ты, Рагим?“ – „Знаю, конечно, Мамед Насир“. – „Вот и чудесно! Это моя племянница. Теперь вы и ее знаете, да? Ну и все. И – молчок. Моя племянница, поняли?“ – „Поняли, няли“. – „Ну, садись, девочка, не волнуйся. Все ясно. До свиданья!“ И пошел, а потом вернулся, сказал: „Извините мое вторжение и вы, молодые люди, извините“. Дома, наверное, заверил сестру: ты, мол, не волнуйся, успокойся, считай, что дочь твоя уже сидит на лекциях».

Дорога становилась все малолюднее.

Помолчали. Потом Тахмина спросила:

– Ну хорошо, а девочку приняли?

– Какое там! Срезали.

– Почему?

– Как почему? Да кто такой Мамед Насир? И кто так устраивает свои дела?

– Да, конечно! – сказала Тахмина. – Этот мир не для Мамеда Насира.

Заур издал неопределенный звук, который можно было принять как за отрицание, так и за подтверждение.

– Ну, ладно. А давно ты купил машину?

– Скоро семь месяцев.

«Хоть бы не спросила, на какие деньги». Ему не хотелось говорить: «На отцовские». Тахмина не спросила. Наверное, как и все, она это знала.

– Хорошо работает… – произнесла она полувопросительно.

– Летит, как газель. Пятьдесят лошадиных сил, не шутка!

– Сколько?

– Пятьдесят.

– У меня был один знакомый. У него была «Волга». Он без конца хвастал, что в ней семьдесят лошадиных сил. Наконец он мне надоел, и я сказала: знаешь что, в машине твоей – сила семидесяти лошадей, а ума у тебя в голове даже на семь не достанет. Обиделся страшно.

– А кто это?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – сказала она, но, посмотрев на него, добавила: – Да нет же! Просто один знакомый…

Заур подумал: спросить или не спрашивать? Потом решился:

– Извини, Тахмина, я задам тебе один вопрос… Только не сердись.

– Хорошо.

– Манаф тебя не ревнует?

Тахмина засмеялась и, протянув руку, взъерошила ему волосы. По телу Заура пробежали мурашки. На мгновение глаза его затуманились, руль заплясал, машина, как пьяная, вильнула.

Тахмина с трудом выпрямилась.

– Ого, какой темперамент!

Заур тут же взял себя в руки. Нервно рассмеялся.

Машина наматывала дорогу на колеса, как нить на клубок. Мимо проносились деревья, телеграфные столбы. Вдалеке блестели миражи. И, блеснув, исчезали.

– Мой тебе совет, – нарушила молчание Тахмина, – если ты в один прекрасный день женишься, непременно ревнуй свою жену. Неважно, чувствуешь ты что-нибудь такое или нет, есть для этого основания или нет. Но если ты хочешь, чтобы жена дорожила тобой, считалась с тобой, обязательно ревнуй. Конечно, не будь мелочным, не отталкивай ее копеечными придирками. Бывают такие мужья, которые ревнуют глупо, бессмысленно. Я не об этом. Но если в меру, если так, чтобы твоя жена знала, что ты ее ужасно ревнуешь, но – сдержанный человек! – этого не показываешь, тогда все будет как надо. Видишь, какой я даю тебе житейский урок! Если спросят, кто тебя научил, скажи, что сам такой умный…

– Спасибо, спасибо. Очень тебе признателен. Ну, а для чего это нужно?

Она глубоко вздохнула и сказала:

– Проще всего было бы объяснить так: жена думает – либо он ко мне равнодушен, не любит, а потому и не ревнует, либо, по его мнению, я такая образина, что никому не приглянусь. Но это было бы слишком просто, не правда ли? – спросила она, внимательно следя за выражением его лица. – Да, это было бы слишком просто. В чем тут дело, объяснить почти невозможно. Словом, как теперь говорят, не выходи из рамок, не теряй чувство меры, но немножечко ревновать необходимо. Иначе – худо. Но бывает и еще хуже. И бывает это тогда, когда жена действительно изменяет мужу и знает, что он это чувствует, но притворяется слепым и глухим, чтоб было тихо. Тогда жена начинает брезговать своим мужем. Злость, ненависть, горе остывают, угасают, проходят, но омерзение остается навсегда. Ты не можешь больше видеть этого человека. Ты избегаешь прикосновения к нему, как прикосновения к жабе, к ящерице. Понял? – Она протянула руку к волосам Заура, но тут же отдернула. – Нет, нет, ради бога, ты еще опрокинешь машину.

– Все это для меня слишком сложно, – сказал Заур, – поэтому я и не женюсь.

– Ну и правильно… С одной стороны.

Она снова замолчала. Их нагоняли два переполненных такси. Водитель первой машины нажал на сигнал и долго не отпускал его. Заур поглядел в боковое зеркало и прибавил скорость. Задрожали стекла. Теперь машины шли бок о бок. Сидящий рядом с водителем усатый мужчина смотрел на них, улыбался, и два ряда его золотых зубов отражали солнце.

– Что ты делаешь? – сказала Тахмина. – Что за состязание? Пусть обгоняют. Поезжай как человек. Мы же разговариваем.

Заур убавил газ.

Оба такси как пули проскочили мимо, отметив свою победу отрывистыми сигналами.

– Когда я пришла на работу, я долго не могла найти общего языка с сотрудниками, – сказала Тахмина. – Мне казалось, что они страшно тупые. Один Неймат был похож на человека. Но он всегда в хлопотах, как будто на лбу у него написано: «Что делать? Как быть? Как жить дальше?» Мне казалось, что я никогда не смогу привыкнуть. Но, знаешь, время все меняет. – Она опустила стекло. – Посмотри на часы. Видишь, как летит секундная стрелка. А приглядись: заметишь ли движение часовой? Стои́т… Но через два-три часа увидишь, что она перешла на другое место. Так и человек. В детстве он быстрее меняется. Как секундная стрелка. А когда вырастает – оч-чень медленно. Проходят часы, дни, жизнь – ты и не чувствуешь, как меняешься каждую минуту, каждый час. И через два-три года вдруг посмотришь и не узнаешь себя: неужели это я?

– Ты сама так изменилась, да?

– Иногда я не узнаю себя. Как получилось, что я смогла привыкнуть к этим людям? Даже не привыкла, нет, подружилась, привязалась, сравнялась…

– Ну и что же? Подружилась, и хорошо. Разве это плохо – подружиться?

– Я и не говорю, что плохо. Дело не в том. Я к ним привыкла! Понимаешь, к их увлечениям, словечкам, шуткам, присказкам. Я знаю дни рождения их самих, их жен, детей наизусть. Я знаю их вкусы, их компании, тосты, знаю, кого выберут тамадой и что он скажет. Эх!

– Да разве это плохие люди?

– Ну что ты пристал – плохо, плохие! Ничего ты не понимаешь. Плохой человек! Хороший человек! На свете нет ни хороших, ни плохих людей. Жизнь так длинна, что ни у кого терпения не хватает быть только плохим или только хорошим…

– Ну, не скажи! Все-таки есть разница между людьми. Вот, например, какой человек Дадаш?

Их взгляды встретились в зеркале.

– Ах ты какой! – засмеялась Тахмина. – Хочешь выведать у меня что-нибудь?

– Нет, – сказал Заур. – Я не хочу вмешиваться в твои личные дела.

Сначала Тахмина удивилась, потом, как будто поняв, сказала:

– А, вот оно что! – И очень серьезно добавила: – Меня интересует одна вещь: все думают, что… – Она осеклась и после недолгой паузы продолжала: – Ну, что я любовница Дадаша. Бог с ними. А вот что ты думаешь об этом? Ты, Заур Зейналов?

– Зейналлы, – поправил Заур. – Что я думаю? Не знаю. Мне кажется…

– Ты как-то сказал, что я красивая. Очень приятно. Значит, если я захочу, вокруг меня будут крутиться сто таких, как ты, молодых оболтусов.

– Ну и пусть крутятся, – отрезал Заур.

– О, задело! Ну, хорошо, не сто – десять, пять. Ладно, скажем, ты один-единственный на свете, вот ты. Я тебе нравлюсь, не правда ли?

– Правда! – сказал Заур и нервным движением нажал на педаль. Машина рванулась вперед, как с цепи сорвалась.

– Ладно, ладно, не волнуйся. Я хочу сказать – для чего мне Дадаш? Старый, лысый, пузатый, на носу бородавка… Зачем он мне, в чем я от него завишу? Он мой начальник, ну и что ж? В самом худшем случае – выгонит меня с работы. Так неужели я не заработаю на кусок хлеба? Дай-ка сигарету…

Она закурила.

– …Спасибо. Дело в том, что Дадаш сам это понимает. Он не дурак! – Она пускала дым колечками. – Дадаш до меня кончиком пальца не дотронулся. Да он и не… так сказать! Что от него осталось? – засмеялась она. – Но тут есть один момент. Дадашу нужен слух, нужна молва, потому что в его годы, с его бородавкой слыть любовником молодой красивой женщины очень даже лестно!

На обочине стояли люди. Увидев машину, они подняли руки. «Москвич» проехал мимо, люди что-то прокричали им вслед.

– А мне-то что? Дадашу приятно, и слава богу. Старый человек! Пусть тешится…

– Ты не права. Я слышал, что Дадаш с пеной у рта отрицает этот слух.

– Господи, какой ты еще ребенок! Ну конечно же отрицает! Но если бы этого слушка не было, он уж постарался бы его пустить. Он сам дал повод для сплетни. Разумеется, осторожно, исподволь. С работы выходил вместе со мной, провожал, трепался, многозначительно заглядывал мне в глаза. В отделе беседовал со мной подчеркнуто официально, а в коридоре – подолгу и шепотом. Играл, как говорят, на публику. Или еще приемчик. Звонит однажды вечером к нам, толкует с Манафом, со мной. Я захворала и говорю, что, может быть, не выйду завтра на работу. И что ты думаешь? На следующий день он не преминул сообщить всем: Тахмина неважно себя чувствует, не придет сегодня.

– Брось, ради бога! Ну что тут такого?

– Не понимаешь? Дай-ка спички. Погасла. Ага… Разговоры участились, намеки стали откровенней, тогда – он же умный! – Дадаш начал ругаться, да так яростно, что мертвого разбудить впору. И просветил тех, кто еще не знал: представляете, мол, что за вздор? Она мне в дочери годится, дойдет до мужа, неудобно: хлеб-соль ели за одним столом и так далее. Подумаешь, так нет его честнее! – И ядовито добавила: – Невольник чести. – Замолчала и снова: – Да, вот так все и получилось. Дурацкое положение. Каждое мое слово, каждый жест истолковывается определенным образом. Что бы я ни выказала Дадашу, сердечность или пренебрежение, неважно, – все понимается одинаково.

Почему-то Зауру стало жаль Тахмину. Он подумал, что, несмотря на всю ее развязность и бесконечные шуточки, ей, может быть, совсем не сладко.

– Однако, – тряхнула головой Тахмина, – я, если захочу, тоже могу кое-что устроить. Возьму, например, и начну встречаться с кем-нибудь. И Дадаш останется с носом. – Вдруг ее взгляд встретился с беспокойным взглядом Заура, и у нее возникла озорная мысль. – Например, – сказала она, – пущу слух, что ты мой любовник, и все поверят, потому что ты, слава богу, красивый мальчик, прямо загляденье, к тому же холостой. – Она расхохоталась. – Послушай, может, ты думаешь, что я согласилась поехать с тобой на пляж для этого, а? Умоляю, скажи правду, ты так думал?

Заур отрицательно покачал головой.

– Да! Если б я только захотела, я много чего могла бы натворить веселенького, – вздохнула Тахмина. – Да что-то не хочется. Я ведь вас, мужиков, насквозь вижу, понимаю, кто во что горазд. Дадаш вот горазд на пустозвонство. Ну и черт с ним, пусть тешится. Не убудет меня от этого.

– Как это не убудет? А разве он не порочит твое имя?

– Дорогой мой, – сказала она, – а ты знаешь, кто особенно боится опорочить свое имя? Те людишки, которые по уши увязли в грязи. Единственное, что они пытаются сохранить в чистоте – свое драгоценное имя, не дай бог, и это замараем! Я считаю, что если сам себя не замарал, то, что бы ни болтали люди, – плевать!

– А Манафу? Манафу тоже плевать?

– О, мой муж – это уникум. Другого такого в мире нет. Я, говорит, совершенно спокоен, в жене своей абсолютно уверен, она чиста, как ангел. Вот только красива, бедняжка. А красивым всегда завидуют, о них всегда злословят. Что, разве он не прав?

– Не знаю, может, и прав.

Тахмина насмешливо на него поглядела.

– Ты думаешь, он сам верит в то, что говорит? В глубине души он знает, что я не люблю его, а значит, не могу быть верна. Но он прогоняет от себя эту мысль. Так – спокойненько, тихонько и гладенько – живем не хуже людей. Никаких тебе треволнений. Но там, – она протянула палец к груди Заура, – вот-вот здесь есть у него колодец. И на самом дне его таится утешительная мыслишка: ну и что, я ведь тоже ей изменяю. – Тахмина громко засмеялась. – Но его любовницы такие уродины, кошмар! Двух я знаю. Одна – в Баку, другая – в Тбилиси. Вот какой красавчик, междугородный донжуан. Наверное, и в Москве есть кто-нибудь. Во всяком случае, он частенько придумывает повод и смывается в Москву. Вот и нынче – уж месяц, как он в Москве. И, кажется, ему там неплохо. Обратно не торопится.

Безразличным, ленивым движением она опять повернула к себе автомобильное зеркальце и, достав тюбик, начала красить губы очень яркой красной помадой, причем намазывала ее толстым слоем. Закрыла тюбик, положила в сумку…

Заур взглянул на нее. Тахмина подняла удлиненные тушью ресницы. В самой глубине ее глаз как бы открылся абсолютно черный бездонный провал – так в пустыне в песках вдруг просверливается воронка. Бездонный ход в глубь ее души, спуск в пропасть.

– Не надо, – сказал Заур. – Не надо больше. Поговорим о чем-нибудь другом.

– A-а, вот оно что. Такие разговоры терзают твое нежное сердце. А ты же так усиленно демонстрировал, какой ты современный, все в жизни испробовал, прошел огонь, воды и медные трубы. – Она не закрывала глаз, но ход в их глубину исчез и взгляд снова стал таким, как всегда: спокойным, лукавым, мерцающим. – Значит, не нравится? А ведь это жизнь, мой мальчик, послушал бы!

– Не хочу. Это не жизнь. Это изнанка жизни. Мне никогда не нравились такие разговоры. Да, по-моему, тебе и самой трудно об этом говорить. Оставь, что толку?

– Трудно? Напротив. Мне совершенно не трудно. – Она долго смотрела на дорогу, потом сказала: – Я понимаю Манафа. В молодости ему солоно пришлось. Содержал большую семью. А теперь, как говорится, перед ним широкое поле деятельности. Годы проходят, и он старается наверстать все, что упустил смолоду. Самое скверное в жизни – это алчность, ханжество и вранье.

Она захлебнулась сигаретным дымом, закашлялась и вдруг успокоилась.

Около Забрата они свернули на Пиршагинскую дорогу. Стоявший на автобусной стоянке мужчина, завидев «Москвич», поднял руку.

– Давай возьмем его.

– Еще не хватало!

– Прошу тебя, останови! А то разговоры у нас кончились, говорить больше не о чем. Да останови же, хоть спросим, чего он хочет.

Заур притормозил.

Мужчина был в простой полукрестьянской одежде. Рядом с ним – женщина в чадре. Едва «Москвич» остановился, мужчина схватил свою корзину и подбежал.

– Братец, – сказал он, – довезешь нас до Пиршагов?

– Давай довезем, – сказала Тахмина, – посмотри, какие они усталые.

– Ладно, садитесь, – сказал Заур.

Мужчина помахал женщине. Потом громко крикнул:

– Алимардан, иди!

Из-под навеса вышел высокий парнишка и, хромая, поспешил к машине.

– У нас только два места, – сказал Заур и, обернувшись к Тахмине, добавил по-русски: – Я могу взять только двоих. Встретятся гаишники, неприятностей не оберешься. Сама знаешь… Начнут интересоваться и тобой.

Парень доковылял наконец до машины.

– Папаша, – сказал Заур, – у меня всего два места. Только двое из вас могут сесть.

– Как двое, сынок? А что же нам делать с третьим?

– А кто этот третий?

– Третий? Мой сыночек, Алимардан. Единственный сын. Поехал в город, сдал, моя умница, все экзамены на «отлично».

Заур сделал приветственный жест.

– Поздравляю, – сказал он, – но… как быть, у меня только два места.

– Папа, – сказал Алимардан, – смотри, автобус едет…

– Слава тебе господи! А то целый час ждем. Прости, сынок, мы вас задержали.

– Ничего, ничего…

«Москвич» двинулся дальше.

– Радио работает? – спросила Тахмина. – Найди что-нибудь.

– Еще рано. Немного погодя.

Шлагбаум опустился прямо перед носом «Москвича», и он остановился как вкопанный. По ту сторону дороги тоже ждали большие грузовики.

– Не знаю почему, – сказала Тахмина, – но в последнее время я очень часто вижу во сне шлагбаум.

– Скажешь тоже! Разве может присниться шлагбаум?

– Значит, может, раз вижу. Прежде я всегда видела дорогу. Длинную-длинную. Идешь, идешь. И никуда не приходишь. А теперь вижу шлагбаум.

Вдали показался поезд. Приблизился и с шумом прошел. В этом шуме терялись обрывки слов Тахмины:

– То и дело… полосатый…

Дорожный служащий покрутил рукоятку, оплетенную толстой проволокой, шлагбаум поднялся.

Машины, стоявшие по обе стороны, ринулись вперед. Заур осторожно провел «Москвича» через рельсы.

Выехав на прямую пустынную дорогу, он увеличил скорость. В окна врывался ветер.

– Третий! – сказала Тахмина. – Ты обратил внимание, как сказал этот мужчина? Хорошее слово, правда? Я давно об этом думаю. Трудно найти слово лучше этого, а? Сколько в нем всего!

– Что-что?

– Может, смысл жизни именно в этом.

– Смысл жизни! Не надоело тебе философствовать?

– Я ведь философ, ты разве не знал? У меня и диплом есть. С отличием. Окончила философский факультет.

– Да что ты!.. Мне и во сне бы не приснилось.

– Ты же не видишь снов.

– Вижу или не вижу, неважно. Я никогда и представить себе не мог, что ты философ.

– Но почему? Впрочем, философия – и такая легкомысленная особа, как я? Да?

– Нет, я не то хотел сказать. Но, в общем, мне кажется, что философия – не женское дело.

– Нет, милый, именно женское. Ты ведь окончил геофак?

– Да.

– Знаешь, что такое диалектический материализм?

– Знаю, проходил.

– Помнишь, что такое тезис, антитезис, синтез?

– Экзамен мне устраиваешь?

– Нет, ты подумай. Первое – тезис, так? Второе, его противоположность – антитезис. Третье – синтез этих двух, так?

– Ну и что?

– А вот что: ребенок тоже третье, вернее, третий – синтез. Женщина – тезис. Мужчина – антитезис. Ребенок – синтез. Вот я тезис, ты – антитезис… – Она вдруг умолкла.

«Ну и разговорчики! – подумал Заур. – Никогда бы не подумал, что она с такими фокусами. „Ты тезис, я антитезис, ребенок синтез“. Только ребенка и не хватало…»

– Ты не замечал, что в основе и религии, и философии, и самых различных концепций лежит идея тройственности, триады? Почему? Да потому, что жизнь и есть эта триада. Третий – это новорожденный, это результат. Исход. Плод. Завершение. Тех, у кого нет детей, называют бесплодными. Бесплодие! Страшное слово, не правда ли?

– Хорошо, ты столько твердишь «ребенок, ребенок», а почему у тебя нет детей?

– У меня? Ха-ха-ха! У меня? Дорогой мой, все, что я говорила сейчас, это рассуждения чисто умозрительные. Я еще с ума не сошла – иметь детей. Жизнь слишком коротка, мой друг, надо жить для себя.

– Манаф тоже так считает?

– Манаф? Нет, Манаф, наверное, хочет. Мужчинам что? Не на них падают тяготы всего этого. Разве не жаль, если я потрачу жизнь на ребячий визг? Нет, дорогой, пестовать детей – это не для меня. Вот у нас есть соседка, Медина. Я вижу, до чего ребенок довел ее. Вздохнуть не дает. И муж ее бросил…

– Бросил?

– Да. В первый же год. Через шесть месяцев после рождения малыша. С одной стороны – это подлость, а с другой – он, бедняга, просто удрал. Ребенок не давал ни минуты покоя. Плакал двадцать четыре часа в сутки.

Снова наступило молчание. Моря еще не было видно, но ощущалась его близость.

… – Когда ребенка не было, муж донимал ее бесконечными разговорами о том, что хочет малыша. Наконец однажды Медина сказала, что беременна. Он чуть не ополоумел от радости. Медина говорила, что девять месяцев он порхал вокруг нее, как мотылек. Приходил, говорит, прикладывал ухо к животу и слушал – возится ребеночек или нет. Внимательно так слушал, подолгу… Я в кино видела – крестьяне так слушают землю. Геологи тоже иногда прикладывают ухо к земле. Это правда? Ведь ты геолог.

– Правда.

– Послушай, ведь геолог должен ходить по горам, по долам. Почему ты сидишь в издательстве?

– Это длинная история. Расскажу как-нибудь… Значит, муж послушал чрево жены своей и услышал там нечто такое, от чего сбежал?

– Да нет, сбежал он через полгода после рождения ребенка. Я же тебе говорила.

Теперь дыхание моря чувствовалось явственно.

– Знаешь, Медина рассказывала, что во время беременности женщина ощущает внутри тепло ребенка. Гм… Как будто в животе носишь печечку.

– Персональная передвижная печь, запас батареи – девять месяцев.

– Не смейся. Посмотри, какими я обогатила тебя знаниями.

– Особенно по части гинекологии и акушерства. С завтрашнего дня могу спокойно устраиваться в родильный дом.

Он протянул руку, включил радио. Послышались позывные радиопрограммы «Аракс». Зазвучал женский голос: «Говорит Баку! Семнадцать часов по местному времени. Передаем последние известия. Нью-Йорк. На утреннем заседании Совета Безопасности Организации Объединенных Наций…»

…Море было похоже на неоконченный холст. Как будто художник провел всего две линии – берега и горизонта. Ляпнул кляксами скалы. И пользовался только двумя красками: голубой – для неба и моря и желтой – для песков. На этом холсте могло бы появиться еще многое. На небе – разбросанные облака, на море – пенящиеся волны. В воздухе можно было написать чаек, на берегу – разноцветные тенты, вдали – белые паруса. И всюду можно было нарисовать людей. Но ничего не было. Ни волн, ни парусов, ни чаек. Ни людей.

– Вот эта дорога ведет в Пиршаги, но ты сверни в ту сторону. Ага, вот так. Теперь поезжай. И мы приедем на то самое место.

Машина запрыгала по проселочной дороге…

– И долго мы так будем скакать?

– Приехали. Стоп.

Зубчатые скалы отделяли этот пляж от всего побережья. Место было укромное. Уединенное. Проселочная дорога терялась в песках.

Остановив машину, они вышли на песок. Тахмина сняла туфли и взяла их в руки. Ощутив голыми ногами сладкое щекотание песка, она словно попала в далекую страну – страну своего детства.

Словно испугавшись воспоминаний, она повернулась к Зауру:

– Ты фотографируешь?

– Редко. Вон аппарат, в машине валяется.

– Возьми, сфотографируй меня.

«Нет уж, милая, – подумал он. – Заур вовсе не такой растяпа, как тебе кажется. Фотография – документ. А мне подобные документы ни к чему».

Они подошли к морю. Заур сунул руку в воду.

Загорелое, медное тело переливалось мускулами при малейшем движении. Зауру самому нравилось смотреть на эту игру.

– А ты что не раздеваешься?

– Я пока не буду купаться.

– Почему?

– Не хочу.

Она сказала это так решительно, что Заур не стал настаивать. Он дважды перекувыркнулся, попрыгал, размялся. И побежал к морю.

Не отрывая от него глаз, Тахмина, не раздеваясь, вошла в море и брела, пока вода не достигла колен.

Заур нырнул раз, другой. С него слоями сходила усталость от работы, от дороги. Вода, теплая, как сон, на поверхности и прохладная в глубине, ласкала кожу, расслабляла мускулы, успокаивала нервы. Он вспомнил слова бабушки: «Ковер гладят по ворсу». Море как будто гладило его по ворсу.

Он уплыл далеко, берег сжался, машина превратилась в зеленое пятно на желтом фоне. Тахмина исчезла. Было глубоко. Величавая безбрежность моря, его спокойствие, его кружащая голову гармония на минуту испугали Заура. Но он вспомнил о своей многолетней сноровке пловца. Успокоился. И понял, что этот страх – от глубины и еще от тяжелого спокойствия моря. Он развел руки, лег на воду. Увидел небо, в нем – бог весть откуда появившиеся редкие облака.

Подумал о Тахмине. О ее редкостной красоте, накрашенных губах, насурьмленных глазах, длинных ногах. О женственном очаровании ее смеха, голоса, аромата. О причудах, рассеянности.