Текст книги "Красная звездочка"

Автор книги: Алла Потапова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В госпитале

Я оказалась возле автобуса среди ребят, торопливо взбиравшихся на ступеньки и усаживавшихся на твёрдые сиденья.

– Заходи скорее, – сказала мне пионервожатая в красном галстуке, – сейчас отправляемся. Нас уже заждались в подшефном госпитале. Ребята, не забудьте песни, стихи, которые мы с вами выучили. И не толпитесь у двери! Все войдём! Воинская часть специально прислала за нами автобус!

Я оказалась в середине рядом с шустрой чернявенькой девочкой.

– Здесь не занято? – спросила я, усаживаясь на чёрное упругое сиденье.

– Ты из второго «В»? – тоже спросила девочка.

– Из второго «А».

– То-то я тебя не знаю. Садись, конечно. Лида заболела, так что я совсем одна.

– Лида – твоя подружка?

– А ты что, не знаешь? – удивилась девочка. – Вся школа знает, что мы подружки, – и без передышки спросила: – Как тебя зовут? А меня Галочка. Будем вместе, ладно?

– Ладно, – ответила я и добавила: – Я ведь тоже совсем одна.

У автобуса была одна дверь и маленькие окошки. До окошек сидя мы не доставали, пришлось встать на колени. Солдат-водитель помогал девочкам забраться в автобус, а мальчишки сами лихо вскакивали на ступеньки, будто проделывали это каждый день.

Впереди села пионервожатая, оглядела полный автобус.

– Все сели?

Автобус хором ответил: – Все-е!

– Тогда поехали!

Мы с Галочкой смотрели в окно. И почему это так кажется: бегут деревья навстречу машине, йотом приостанавливаются сбоку, как бы в окошко заглядывают, и отступают назад…

Ярко светило солнышко, ребята стали репетировать прямо в автобусе, распевая песни во весь голос, автобус катился, подскакивая на ухабах, отчего все мы подпрыгивали на сиденьях и со смехом хватались друг за дружку, чтобы не свалиться.

Наконец приехали. Автобус остановился возле здания, где раньше был городской театр. Теперь тут расположился госпиталь. Водитель – усатый солдат – помогал девочкам выбраться из автобуса, а мальчики выпрыгивали сами и подкатывались на разъезженной дороге.

Когда вышли все, пионервожатая сказала:

– Сейчас мы разобьёмся на группы и вместе с медсёстрами пойдём в палаты, – голос её понизился, – тут есть тяжело раненные, поэтому их не могут собрать всех вместе.

Пионервожатая подняла руку, требуя тишины, и сказала громко:

– Ребята!

Потом сложила руки на груди и неожиданно мягко произнесла:

– Ребята, ещё идет война. Ещё грохочут пушки, рвутся снаряды. Наши советские бойцы сражаются за то, чтобы на земле никогда больше не повторился сорок первый год, чтобы на израненную нашу землю навсегда пришёл мир. Пока ещё трудно. Не хватает хлеба, нет тетрадей, многие семьи живут в землянках. Но Советская Армия выбила фашистов с Украины, и скоро вся наша родная земля станет свободной. Война безжалостна. Она калечит здоровых, сильных, и они становятся беспомощными, они нуждаются не только в лекарствах, но и в добром слове, в человеческом внимании. Наш шефский концерт – не просто концерт. Вы войдёте в палаты и принесёте бойцам воспоминания о семье, о дочке или сыне, вы напомните им о доме, который они защищали, за который отдали свое здоровье. Представьте себе, ребята, что наш концерт – тоже помощь фронту! Если мы сумеем принести в эти палаты хоть маленькую радость, выздоровление пойдёт быстрее. Так говорят врачи. Ну, счастливо!

Мы с Галочкой и мальчик в матросском бушлате, подвязанном тонким ремешком, пошли за строгой медсестрой. У меня от волнения вспотели ладони.

Чувствовалось, что в этом доме был театр. В полутёмном коридоре мы наткнулись на царский трон, заставленный вениками, прошли мимо зелёной пальмы с поникшими бумажными листьями и, проплутав закоулками, неожиданно вышли в большущий зал. Вернее, раньше это был зал, а сейчас его поделили на небольшие квадраты ширмами, завешенными белыми простынями. Получились больничные палаты. Ширмы неплотно смыкались друг с другом, и поэтому из одной палаты было видно, что делается в трёх других. Было непривычно видеть такое множество мужчин, которые в те дни редко встречались на улицах, – шла война, все были на фронте.

Одни молча лежали, другие разговаривали, некоторые курили, но, увидев медсестру, стали поспешно гасить папиросы. Они казались все похожими друг на друга из-за белых одинаковых повязок, перебинтованных рук и ног. Сердце у меня замерло, дыхание перехватило – я увидела совсем невероятное: на дальней кровати лежал человек, похожий на фотографию в доте. Я шагнула к нему, зажав рот, чтобы не закричать.

Отец Антона лежал на спине с закрытыми глазами и тяжело дышал. Воздух входил и выходил со свистом и кашлем. Я судорожно вздохнула, охваченная неодолимым желанием помочь ему дышать, но я стояла и смотрела на него, не в силах оторвать глаз. Неужели мои весёлый, сильный папка, который подбрасывал меня к самому потолку и мы хохотали с ним, а мама сердилась, не по-настоящему, а так, для вида, мой хороший родной папа – неужели он тоже мог бы попасть в госпиталь и вот так тяжело дышать, потому что – война? Не хочу, не надо войны! Медсестра осторожно приподняла раненого, стала уговаривать, заставляя выпить какую-то микстуру:

– Не волнуйся, спокойно, сейчас всё пройдет, сейчас будет легче, потерпи, миленький!

– Иди сюда, дочка, – послышались рядом слова. Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и увидела усатого дядьку, протягивающего мне что-то белое. – Возьми-ка гостинец.

Это был сахар. Один небольшой кусочек белого сахара с прилипшими коричневатыми крошками табака. Гостинец.

Раненые получше усаживались в постелях, некоторые стонали и улыбались одновременно, а кудрявый парень с перебинтованными ногами подмигнул, вроде наш одноклассник, и задиристо крикнул:

– А ну, народ, тишина! Концерт начинается! Шефы, начинается концерт?

Шефы, то есть мы, выстроились в ряд. Галя торжественно, будто на настоящей сцене, объявила:

– Ученики второго «Б» и второго «А» споют песню про огонёк, – и завела звонко:

 
На позицию девушка
Провожала бойца,
Тёмной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
 

Неожиданно низким голосом подхватил мальчик:

 
И пока за туманами
Видеть мог паренёк,
На окошке на девичьем
Всё горел огонёк.
 

Мне представилась наша комната и зелёный пышный куст в горшке на подоконнике, усеянный маленькими красными цветочками.

Мама часто подходила к нему, осторожно поливала… Соседка утверждала, что это старомодный цветок, а мама отвечала ей, что мой дедушка очень любил огонёк. В войну на многих окнах горел этот простой цветок, чтобы воюющим мужчинам было видно издалека – их ждут…

Нам громко хлопали, мы рассказали и спели всё, что знали, а бойцы всё не отпускали своих шефов. И тогда мальчик вышел вперёд и сказал:

– Отгадайте загадку: один на земле лежит, пыхтит, второй стоит, улыбается, а третий в небе колышется.

Раненые заулыбались, кто-то хлопнул в ладоши, а усатый одобрительно сказал:

– Так что это значит? Давай, брат, расскажи!

Мальчик, обрадованный поддержкой, рассмеялся и сообщил разгадку:

– На земле пыхтит фашист, стоит-улыбается советский боец, а в небе колышется наше знамя над Берлином!

Что тут поднялось! Аплодисменты, выкрики: «Молодец», «Вот это да!», «Ай да шефы!»

А он стоял, раскрасневшийся и счастливый, потому что и загадку и ответ придумал сам. Из-за ширм выглядывали раненые, спрашивали, что тут происходит, им охотно пересказывали, и вспыхивали новый смех и аплодисменты. Я смотрела на этого мальчика и старалась представить себе, кем он станет, когда вырастет, когда придёт Победа, и в этом здании опять будет театр, и сюда придут на спектакль, даже не подозревая, что военной зимой здесь лежали раненые и мальчуган с чёрными сияющими глазами рассказывал им, как в Берлине будет развеваться наше советское знамя…

– Доктора, скорее доктора! – перекрыл все звуки отчаянный мужской голос. – Танкисту плохо!

Как же я могла забыть о главном! Отец Антона сползал с кровати. Его подхватили, стали укладывать.

Пробравшись между сгрудившимися возле него ранеными и медсёстрами, я торопливо заговорила:

– Вы меня слышите? Антон просил передать, что он будет таким же честным и справедливым, таким же отважным, как вы!

Танкист открыл глаза, но нельзя было понять, слышал ли он мои слова.

Медсестра взяла меня за плечи и повела к выходу:

– Спасибо, ребята, но вам пора уходить.

Галочка вцепилась мне в руку. Мы уходили, оглядываясь, и перед нами были посуровевшие лица бойцов. Никогда, никогда не должна повториться война!

По длинному запутанному коридору мы выбрались во двор и попрощались. Пожалуй, мне пора было возвращаться. Я полезла в карман за звёздочкой и нащупала какую-то бумажку. Деньги! Я про них совсем забыла! Что же мне с ними делать!

В звёздочке замелькали картинки. Совсем маленькая девочка стоит возле хлебного ларька и смотрит, как люди несут маленькие тёмные куски хлеба. Она терпеливо следит за каждым и во взгляде её – голод. Сжимаю в руке звёздочку. Это Наташа, сестра Маши-растеряши. Я уже знаю, что мне делать с этими деньгами.

Пирожное

– Ты меня узнала, Наташа?

– Узнала.

Девочка смотрит на меня без особого интереса – я отвлекаю её от занятия.

– Ты что здесь делаешь?

– Гуляю, – отвечает Наташа, провожая глазами очередного покупателя, идущего с хлебом.

– Хочешь чего-нибудь вкусненького?

– Вкусненького? – Наташа поворачивается ко мне, и в прозрачных голубых глазах зажигается огонёк. – Хочу!

– Скажите, пожалуйста, – обращаюсь я к женщине, только что отошедшей от ларька, – где можно купить конфет или пирожных?

Женщина посмотрела на меня удивлённо, усмехнулась, но ответила:

– На базаре, милая моя, где же ещё!

– А базар далеко?

– Так за вашими же спинами!

И добавила, покачав головой:

– Надо же, покупатели!

– Пошли! – сказала я решительно, и мы с Наташей пошли на базар.

На базаре продавали всё: старые, ношеные вещи, вязаные шапочки и самодельные туфли. Попались даже тетрадки, аккуратно сшитые из белой линованной бумаги. Я хотела их посмотреть, но толпа вынесла нас к длинным деревянным столам, где продавалось съестное.

Какой вкусный был там воздух! Мы попали в огромную кухню, где женщины, раскрасневшиеся, крикливые, в домашних халатах и передниках поверх толстых зимних одежд, стояли перед примусами и переворачивали время от времени на сковородках что-то жарящееся, шипящее. Аромат густым облаком стоял над толпой.

Но я повела Наташку дальше, и, наконец, мы остановились. Перед хорошенькой девушкой-продавщицей стояла небольшая тарелка, а на ней – пирожные. Плоский коржик с бледно-жёлтой горкой, заканчивающейся остренькой запятой.

– На чистом сахаре и американском яичном порошке, – сообщила продавщица и чуть подвинула к нам тарелку.

– Выбирай, какое тебе нравится, Наташка, – громко сказала я, чтобы все сразу поняли: пришли настоящие покупатели. Соседние продавщицы засуетились, подхваливая заодно и свой товар, а я сама засмотрелась на пирожное. Воздушное облачко на коричневом коржике даже на вид было сладким, тающим во рту, прямо язык заныл от желания его лизнуть. Я подтолкнула к прилавку девочку: пусть выберет себе самое красивое!

Сначала я не поняла, почему Наташка упирается. Даже подумала, что её кто-то держит! Деньги я достала давно и уже хотела протянуть их продавщице, но Наташа круто обернулась и стремительно ринулась в толпу. Я за ней: ведь если она потеряется в такой толчее, найти её совершенно невозможно. Люди разъединяли нас, а юркая маленькая Наташа пробиралась к своей цели быстрее, чем я успевала за ней. Наконец она остановилась, я схватила её за воротник, запыхавшаяся, и прикрикнула: «Да что ты!» А все остальные слова застряли у меня в горле.

Здесь продавали пироги с фасолью.

Большие и плоские, как рукавицы, они лежали горкой и обещали сытость. Наташа смотрела на них немигающими огромными глазами и молчала. Она не смела просить, только подошла к прилавку и оперлась на него остреньким подбородком.

Так были они совсем рядом: худенькая девочка с синеватым от холода личиком и блюдо толстых серых пирогов с фасолью.

– Ты сказала – вкусненькое, – несмело произнесла Наташа, – купи этот большой хлеб, – и шёпотом добавила: – Его хватит на целый день.

С базара мы шли молча. Наташка уплетала пирог с фасолью, поглядывая на меня, а я улыбалась. Для Наташки. Хотя мне было совсем невесело.

– Прощай, – сказала я хорошей этой девчушке, – расти счастливой.

– Ты к нам приходи в гости. Мы же тут недалеко живем, – радушно пригласила Наташка, аккуратно собрав крошки на руке и высыпав их в рот. Она уже ушла, но спохватившись, обернулась и звонко крикнула:

– Спасибо!

О, господи, чуть не забыла. Погоди, Наташка!

Я быстро разделась. Странное это было зрелище: раздевание на морозе. Свернув всё в тугой свёрток, отдала его девочке:

– Маме отнесёшь, поняла?

– Поняла, – кивнула она.

– Теперь иди. Быстренько иди, мама ждёт!

К счастью, Наташа, переполненная впечатлениями, побежала к дому бегом.

Теплая звёздочка согрела мне ладонь.

– Возвращаюсь, – сказала я, начиная стучать зубами. – Возвращаюсь…

Хлебный ларёк качнулся, стал расплываться там, за огромным окном. И вот уже по стеклу разбегаются струйки дождя, размывают изображение. Моя протянутая рука коснулась стекла картины…

– Ух, и холодно там! – замёрзшие губы еле выговорили эти слова, когда я снова очутилась в квартире Сыроярова. Я попрыгала, постучала босоножкой об босоножку – ноги никак не хотели согреваться.

– Ты как воробей взъерошенный, – улыбнулся Фёдор Антонович. – Прыгаешь, головой мотаешь.

– Замёрзла, вот и мотаю, – обиделась я.

– Садись, отогрейся, – он подвинул кресло. – Устала, наверно?

– Да нет, не устала. Просто ещё немножко там, в прошлом. Как же они трудно жили! Совсем не то, что теперь.

– И теперь бывает по-разному. Вот посмотри.

Фёдор Антонович пододвинул мне книгу. На фотографии – мальчик, наверно, первоклассник. Сидит на городской улице перед коробкой или подставкой. В руках у него – сапожные щётки. В каждой руке и о щётке. И ещё ноги, много ног людей, идущих мимо.

– Это что, из старинного фильма?

– Нет, это детство, Лана. Сегодняшний день в сегодняшней капиталистической стране. Чистильщик обуви.

– Но он же маленький! Разве таким маленьким можно работать?

– Ты можешь сама спросить его об этом.

– Но он же на картинке!

– Здесь на картинке, а там, в далёком городе, – живой, сидит и чистит чужие туфли. Ты можешь с ним встретиться.

– Звёздочка? – догадываюсь я. Сырояров кивает.

Я совершенно согрелась, но вдруг там тоже зима?

– Ты же видишь лето, – старик показывает на картинку.

– Хорошо. Я отправляюсь.

Звёздочка сама появляется в ладони, тёплая и мерцающая. Поворачиваюсь лицом к картине, пристально смотрю. Она стремительно уменьшается, становится совсем крохотной и аккуратно вкладывается в квадрат звёздочки. На экране отлично видно, как мальчик помахивает щётками и вроде бы даже напевает, но слов не слышно. Эй, погодите! Я же не знаю другого языка!

Фёдор Антонович кладёт мне на лоб руку, я чувствую покалывание.

– Ты идёшь в параллельное время. Будь осторожна. Ни во что не вмешивайся. Береги себя – это не безопасно. Может, передумаешь?

Нет, не передумаю. Я отправляюсь к тебе, мальчик. Ты даже и подумать не можешь, что сейчас, через несколько секунд, мы встретимся.

Джон-Джоан

– Вам здесь просто нравится стоять? Или вы хотите почистить обувь?

Мальчик смотрел на меня приветливо и помахивал густыми сапожными щётками.

– Гм, на мне же босоножки – два ремешка впереди, два ремешка сзади. Ноги мне, что ли, начистить, чтоб блестели, как новенькие!

– Но я забыл дома крем-брюле! – подмигнул мне мальчишка, и мы вместе расхохотались. Так я познакомилась с Джоном.

– У тебя много работы? – Я присела возле него на корточки.

– Да как сказать. Все зависит от погоды. Самая лучшая погода такая: сначала дождь. – Джон отложил щётки, чтоб удобнее жестикулировать. – Хорошенький такой дождичек, чтобы лужи. Потом солнышко. Соображаешь?

Я честно призналась:

– Нет.

– Не годишься в чистильщики, – скорчил гримасу Джон. – Если дождь, значит, грязь, а если солнышко – она же засыхает! На туфлях! Куда идёт человек? Ко мне! Почистили, а тут снова дождь! Потом солнце! Он опять ко мне. А куда ему деваться? И так целый день.

– Целый день туфли чистит? Один человек? – изумилась я.

– Тьфу ты, почему же один? Все!

– Но ведь не всегда же такая погода получается!

– В том-то и дело, что не всегда. Это мечта у меня такая, поняла?

– Эй, парень, почисть-ка мне правый башмак!

На невысокую подставку опускается коричневый тупоносый ботинок.

– А левый, сэр? – спрашивает Джон, ловко орудуя щётками.

– А левый потом, если мне понравится правый! – смеётся хозяин ботинка. Уходя, он бросает Джону монетку, и тот на лету подхватывает её.

– Ловко! – говорю я, – весёлая у тебя работа!

– Конечно, весёлая, – усмехается Джон. – А это видела?

Он откинул со лба волосы.

На лбу темнела подсохшая ссадина.

– Ударился что ли?

– Ага. Об чужой кулак. Слишком весёлый клиент попался.

– И ты смолчал?

– Нет, почему же? Я сказал: «Извините, сэр!»

– Надо было пожаловаться!

– Кому, извините, сэр?

– Ну, я не знаю… Учительнице, маме, милиционеру. То есть полицейскому!

– Ну, ты даёшь! – Джон звонко хохочет, совсем как девчонка. – Откуда ты такая взялась, скажи пожалуйста!

– Откуда, откуда, из Советского Союза! – выпаливаю я.

– Откуда? – Джон поднимается со своего сидения. Глаза у него становятся круглыми, как двухкопеечные монеты.

– Ты что, глухой? Из Советского Союза! Из СССР! Понял?

– Врёшь! – Джон растерянно улыбался. – А ты можешь дать мне что-нибудь на память? А то ведь мне не поверят, что я видел девочку из Советского Союза!

Я пошарила в карманах. Да-а, с сувенирами у меня не очень. Обёртка от «Тузика». Помятая. Ещё бумажка. Ага, это на математике мне Серёжка написал: «Два плюс два – баранья голова». На моего соседа намекал. А сосед – мальчик как мальчик, только фамилия у него такая – Баранов. Ну и что? Между прочим, на свете жил такой знаменитый писатель – Лев Толстой. Может, какой-нибудь Серёжка его толстым львом дразнил. Чтоб дразнить, ума много не надо. А у нас целая полка книг Льва Толстого стоит. И Баранов ещё ого напишет. Может быть. Нет, такую бумажку не подаришь – вдруг у Джона фамилия какая-нибудь этакая. Он ведь может не понять Серёжкиного юмора, и получится международный конфликт – Джон всё-таки иностранец. То есть я, получается, иностранец. Иностранка. Фу-ты ну-ты!

И сунула всё обратно в карман.

– Потом что-нибудь подарю. И, пожалуйста, Джон, никому об этом пока не рассказывай. Это секрет, понимаешь?

Не хватало, чтоб меня кто-нибудь куда-нибудь повёл и стал выспрашивать, каким образом я здесь очутилась.

– Секрет! – для большей убедительности я произнесла это слово зловещим шёпотом. – Поклянись, что не проболтаешься!

– Да ладно тебе! – Джон почесал за ухом и сказал поморщившись: – Не хочу быть у тебя в долгу. Секрет за секрет. Подойди поближе, тихонько скажу.

Сейчас. Так я и разбежалась. Знаем эти шуточки – там и секрета никакого нет, а за волосы дёрнет или щелчок даст. Мальчишка всё-таки. С ними дружить дружи, а ухо востро держи.

Джон, наверно, понял мои мысли, потому что оглянулся по сторонам и сказал грустно:

– Не бойся ты. Я ведь тоже девочка. Вот такой у меня секрет.

Где ты, мягкое кресло Фёдора Антоновича! Я бы в тебя плюхнулась!

– Как – девочка? Чего же ты мальчиком притворяешься?

– Теперь я верю, что ты не наша. У вас, наверно, берут на работу и девочек. А у нас – только мальчиков…

– Не подержишь ли собаку, Джон, я куплю сигареты.

– Конечно, сэр! – с готовностью откликнулся Джон. Через секунду поводок красавца-пса, лениво посматривающего по сторонам, был у него в руках. Казалось, пёс даже не заметил, что хозяин его ушёл по делам.

– Привык к людям, – объяснил Джон. – Они часто здесь, прямо на улице фокусы показывают, а потом собака со шляпой в зубах собирает монетки.

– В старом кино об этом показывали, – тихо сказала я, – только название не помню.

Мне стало не по себе и из-за собаки, и из-за её хозяина, который вот уже идёт, закуривая на ходу. Показывать фокусы на улице и собирать монетки…

Они ушли, оставив в руке Джона мелочь.

– Это мой заработок, – сказал он, подбросив белый кружок.

– А остальное?

– Остальное нужно всё до самой маленькой денежки отдать хозяину, если хочешь удержаться на работе. А мне особенно. Ведь он никак не хотел меня брать сначала на работу. У тебя есть отец?

– Есть.

– Работает?

– Да.

– И мама работает?

– Да, и мама. А что?

– Повезло вам. Мой папа тоже работал. Но его придавило плитой. Он плиту нёс на плечах, поскользнулся – и пожалуйста. Теперь ничего не может, только кашляет так, что спать невозможно. Ну, и, конечно, безработный. Какая уж тут работа!

– Лечить надо, – посочувствовала я.

– Да уж лечили-лечили… Все деньги пролечили. У нас были кое-какие сбережения, словом, скопили немного. Но когда это случилось, все пошло-поехало. Больницы, врачи. Вот деньги и ушли, как дождевая водичка! – Плотно сжатые ладошки разбежались: – Были и нету!

Тогда мама и сказала: «Джоан», – меня зовут Джоан, но я уже забываю это имя, – «Джоан, – сказала мама, – для того, чтобы у человека была чистая обувь, её кто-то должен чистить. В нашем городе это делают многие дети. Почему бы тебе не попытаться…»

«Но, мама, мне бы хотелось ходить в школу!» – возразила я.

«А мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь зарабатывал в нашей семье», – вот что ответила мне мама. И я её понимаю… Ты нанималась когда-нибудь на работу?

Я покачала головой.

– Сначала меня ни за что не хотели брать. Хозяин сказал, что у меня руки, как у балерины, тонкие, в них силы мало. В общем, он ворчал, кряхтел, но потом согласился. Я всё-таки убедила его, что смогу работать не хуже мальчишки! – последние слова она произнесла с гордостью. – Но он поставил условие: никаких Джоан. Джон, мальчик – и всё. «Не хватает, чтобы ко мне повалили девчонки со всего города», – передразнила она скрипучий голос своего хозяина. И тут же украдкой оглянулась.

– Ты боишься его?

Джоан усмехнулась, и усмешка у неё была такая, как будто я была совсем маленькая и глупая, а она совсем взрослая:

– Я ведь единственный кормилец в нашем доме. Боишься не боишься, а если прогонят с работы – и подумать страшно, что будет.

– И ты все деньги отдаешь хозяину?

– Ха, попробуй не отдать.

– А тебе что остается?

– Хозяин сам определяет, сколько мне платить.

– А он хоть по-честному тебе платит?

– До чего же ты смешная! Если бы он платил по-честному, как бы он стал богатый?

Тут я и услышала этот шум.

Сначала мне показалось, будто пошёл сильный дождь – где-то близко, за углом. Потом в этом шуме определились промежутки, и он стал похож совсем на другое: как если бы огромной метлой мели мостовую, – раз-два, раз-два.

– Что это? – спросила я Джоан, прислушиваясь.

Вместо ответа она быстро закрыла свой ящичек, заперла его на замок и, кивнув мне: «Побежали!», кинулась навстречу шуму.