Текст книги "Красная звездочка"

Автор книги: Алла Потапова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Дрова

Узнать меня трудно. В бурках, огромном платке, укутывающем меня до самых глаз, в великоватой телогрейке, подвязанной ремнём, я бы, наверно, перепугала всех наших ребят со двора. Но сейчас я похожа на других, и никто не обращает на меня внимания. Холод заползает в рукава, пробирается сквозь старенькие Машины варежки. Ну и стужа!

За нами прыгают на верёвке пустые сани величиной с дверь. На них мы будем грузить дрова. Со стороны можно подумать, что мы идём кататься с горы, мама и две дочки собрались и пошли, а почему бы и нет? Только лицо у Натальи Сергеевны слишком озабоченное для такой забавы.

– Быстрее, быстрее, – торопит она нас, боясь опоздать.

А вот и склад. Два ряда: люди и сани. Очередь двигалась быстро. Стояли в ней женщины, дети и совсем старенькие бабушки и дедушки. Кладовщик в военной одежде одной рукой разбирает бумажки, которые ему протягивают желающие получить дрова. Всё время одной рукой. Я сначала не поняла, почему. Но кладовщик повернулся – и стал виден пустой рукав, пристёгнутый булавкой. На груди у него темнел орден…

Четыре молчаливых паренька, наверное, из восьмого или девятого класса, откатывают брёвна от общей кучи, а с земли на сани кладут наклонно две доски. По ним закатывают брёвна, только надо их придерживать, чтоб не разбежались. Нам грузчики помогли скрепить брёвна верёвкой для белья, и мы втроём поволокли для «буржуйки» топливо.

Сначала получилось легко и даже весело. Везёшь себе по скользкой замороженной снежной дороге и везешь. Наталья Сергеевна везет, а мы подталкиваем. Время от времени она оборачивает к нам раскрасневшееся лицо и подбадривающе говорит:

– Ничего, девочки, зато будем с дровишками.

Но странно: путь, такой короткий туда, оказался длинным и совсем не таким лёгким обратно, с тяжёлыми санями. Их нужно было везти не переставая, иначе они моментально примерзали к дороге, а сдвигать их трудно. И вот настал момент, когда мы совсем устали, брёвна почему-то всё тяжелели, и везти их уже не было сил. Женщина прислонилась к саням впереди, а я только сейчас увидела, какой огромный этот воз. Как мы вообще могли его с места сдвинуть и ещё тащить? Горели ладони, разболелись руки. Мне захотелось спать. Стало жарко. Я сдвинула платок и прилегла щекой на шершавую кору самого длинного, высунувшегося из общей кучи бревна.

– Ты что, Лана? – испугалась Наталья Сергеевна, – поехали, поехали!

И тут выяснилось, что сани окончательно примёрзли.

– Раз, два – взяли! – командовала Машина мама. Волосы у неё выбились из-под платка, телогрейка расстегнулась, она с отчаяньем дергала за верёвку. Мы обеими руками, спиной, боками толкали сани, но из этого ничего не выходило.

– Давайте вместе, – запыхавшись, сказала Наталья Сергеевна, и мы впряглись все впереди.

Ноги скользили по гладкой, застекленевшей дороге, верёвка впилась в грудь, вот-вот разделит меня пополам. Я старалась не дышать и не думать о боли. Только бы сдвинуть с места, только бы отодрать полозья! Я возненавидела жёсткую, железную верёвку, упрямую верёвку, которая не пускает ехать дальше!

– Ну ещё немножко, ещё! – просит Наталья Сергеевна.

Вдруг дыхание становится лёгким, я бегу вперёд, размахивая руками, и шлепаюсь на дорогу. Верёвка двумя тонкими телячьими хвостиками лежит на дороге. Тьфу! Порвалась.

Отряхивает снег с юбки, молча завязывает толстый неуклюжий узел Машина мама.

– Давайте ещё раз, – голос её звучит строго, но в нём слышатся слёзы, – надо везти. Иначе нам нечем будет топить «буржуйку», и мы замёрзнем.

Снова натягивается верёвка, впивается в то же место на груди, опять скользят по сверкающей белой дороге мои и Машины галоши, и начинает казаться, что это было всегда и всегда будет, что сани не просто примёрзли, а вросли в землю корнями и нам никогда не удастся справиться с этой огромной горой толстых, упрямых дров. И когда, наконец, сани всё-таки сдвигаются, я думаю, что они сделали это из сочувствия к нам, а не от нашей силы. Я иду несколько шагов, почти повиснув на верёвке, она меня дружески поддерживает, как будто это не та самая верёвка, которая только что так упрямо не хотела помочь.

Маша поворачивает ко мне худенькое лицо и улыбается:

– А ты сильная!

– Конечно, если бы не Лана, мы бы не справились! – подхватывает её мама, и мне хочется верить, что действительно помогла этим добрым людям.

Теперь мы уже не останавливаемся до самого дома. Подвозим сани к сараю, я падаю на снег, как если бы это была трава. Рядом со мной – Маша. Наталья Сергеевна не ругается, она ждёт, когда мы немного отдохнём, а йотом помогает нам встать и говорит привычной скороговоркой:

– Машенька, доченька моя, нам нужно ещё распилить хотя бы одно бревно, дрова у нас совсем кончились…

Это же бабушка моя так говорит!

– Ни за что! – кричит Маша, и слёзы выкатываются из её глаз, как прозрачные горошины. – Не буду я пилить, я не грузчик, не извозчик, не пильщик!.. – Она снова падает в снег и колотит его кулаками.

Наталья Сергеевна молча идёт к сараю, выносит «козлы» – сооружение, предназначенное для распилки дров, потом – пилу с двумя ручками, взваливает бревно на «козлы» и начинает пилить. Мелкие зубчики пилы скользят по замороженному дереву, вторая ручка качается из стороны в сторону. Я подхватываю её, и возле сарая раздаётся ритмичный звук: вжжик, вжжик. Светлыми фонтанчиками разлетаются то с одной, то с другой стороны опилки. Вжжик, вжжик. Постепенно фонтанчики слабеют, и вот уже зубцы пилы впиваются в плотную жёлтую древесину. Сколько же раз нужно дёргать пилу туда-сюда, чтобы пропилить такое бревно насквозь!

– Пила совсем тупая! – говорю я и останавливаюсь. Но ручка дёргается – женщина продолжает пилить. Я опять вцепляюсь в чёрный деревянный колышек и тащу визгливую железную полоску на себя, потом – от себя, потом опять, потом опять…

Я думала, самое трудное с этими дровами уже позади. Но оказывается, они ещё не дрова, дровами эти брёвна станут тогда, когда их распилят, разрубят топором под названием колун…

Не представляю, сколько же надо сил, чтобы справиться с этой работой! На мои руки ложатся Машины ладошки. Вжик, вжик! С одной стороны мы с Машей, с другой – её мама. Вжик, вжик!

Мысли плавают в голове, как будто там, в мозгах, какая-то карусель. Потом они вспыхивают красными, синими огоньками. Постепенно остаётся одна и стучит, стучит в мозгу, как дятел: когда, когда же пила прогрызёт эту болванку, когда, когда, когда?

– Осторожно, так мы «козлы» перепилим, – слышу голос Натальи Сергеевны.

Аккуратненький чурбанчик откатывается в сторону. Если бы его просто так найти, то и внимания бы не обратила, а сейчас смотрю на него с удивлением и даже гордостью: надо же, отпилили!

Если кто не знает, могу сообщить: бревно состоит из круглых чурбанчиков, которые потом ещё надо разрубить тяжеленным топором-колуном. Я прикинула, на сколько кругляшей можно распилить одно бревно. Получалось шесть. Но у Натальи Сергеевны своя мерка, и теперь, пожалуй, получится семь. Иначе они не влезут в печку. Печка короткая, длинное полено туда не всунешь.

Второй чурбан появился не скоро. Он глухо стукнулся об землю и подкатился к первому. Интересно, если бревно распилить всё сразу, так все чурбанчики скатятся в одно место?

– На растопку хватит, – вздохнула Машина мама и взяла в руки колун.

– Может, давайте я? – мне трудно представить, как я смогу отрубить хотя бы одну щепку, но ведь женщина так устала!

– Давай я, мама, – извиняющимся тоном говорит Маша.

– Собирайся в школу, – отвечает Наталья Сергеевна, не очень ловко замахиваясь на кругляш топором, – да и Лану уже, наверно, разыскивают.

Как, после таких трудов – в школу?! Да я рук-ног не чую, у меня спина болит, даже, кажется, горло побаливает! А Маша меньше меня, худенькая совсем! Мы уйдем, а Наталья Сергеевна, не такая уж сильная, останется рубить твёрдые, замороженные чурбаки!

Мы прощаемся с Натальей Сергеевной. Меня беспокоит, как же я отдам ей одежду.

– Потом принесёшь, – говорит она, устало улыбаясь.

Мы с Машей идём к дому. Вдруг девочка останавливается и, глядя на меня серьёзными серыми глазами, спрашивает:

– А ты как учишься?

Я пожимаю плечами:

– Нормально.

– А тетрадки у тебя есть?

– Конечно, есть.

– И портфель?

– И портфель.

– Тебе, наверно, ещё до войны купили?

Я молчу.

– А мне не успели купить, – задумчиво продолжает Маша. – Хочется хорошую тетрадку с белой бумагой, портфель, воротничок с белым кружевом.

Она оборачивается ко мне и вздыхает:

– Ну, до свиданья. Приходи, когда захочешь. Спасибо за дрова.

И когда я уже отхожу на несколько шагов, кричит вслед:

– Обязательно приходи! Я к тебе немножко привыкла.

Я захожу за угол дома, достаю звёздочку и заглядываю в неё. Разговор с Машей заставил меня вспомнить свою школу. Я не совсем поняла: почему у Маши нет портфеля, тетрадок? Как же она учится?

В звёздочке замелькали картинки, показался небольшой дом с надписью: «Школа». Звёздочка угадала моё желание. Какой она была в прошлом, школа?

Я зажала звёздочку в руке и произнесла: «Хочу быть в школе!»

В школе

Как странно изменился наш город! Исчезли высокие дома, пропал троллейбус, совсем другой стала дорога в школу.

Я иду пешком мимо двухэтажных кирпичных домов, мимо домиков под заснеженными крышами, мимо высоких заборов вокруг этих домиков и незаметно вхожу в негустой лесок. Сразу видишь, что здесь прошла война: траншеи, большая воронка от бомбы, какие-то разрушенные постройки. По лесу протоптаны узенькие тропинки во всех направлениях. Эта тропинка – к автобусу. Вдали видны люди, садящиеся в смешной автобусик с длинным носом и маленькими окошками. Другая тропинка к военному посёлку, вон даже часовой ходит с винтовкой. А в сторону протоптана совсем маленькая тропинка, – к огромному пню от сосны. Пень похож на сказочного толстого паука, вцепившегося в землю. Кто-то хотел его выкорчевать, устал и бросил на полдороге. На завтра оставил.

Я подошла, посмотрела. Из этого пня ого сколько дров может получиться!

Звонок я слышу ещё на подходе к школе, маленькой одноэтажной школе, похожей на крестьянский дом, только длиннее. Мальчишка стоит на крыльце и изо всех сил размахивает блестящей на солнце колотушкой, откуда и летит звон. Колокольчик! Неужели здесь я учусь? А где же наша большая светлая школа, где же наш спортивный зал, столовая с огромными окнами, в которой помещается вместе с нашим вторым «А» еще десять или больше классов? И где же вестибюль, по которому можно побегать на переменках из конца в конец, если ушли дежурные, или пока не остановит какой-нибудь учитель, потерявший терпение.

Классы начинались сразу, едва входишь с улицы в коридор. На первой двери справа написано: второй «А». Наш. Возле двери стояла учительница.

– Ты что, новенькая? – спросила она.

– Новенькая, – ответила я. Это была и правда и неправда вместе. Я новенькая в этом времени, а в школе – старенькая. То есть в другой школе старенькая, которая потом будет на этом месте.

Учительница ввела меня в класс и сказала:

– Садись вон туда, рядом с Антоном Богдановым.

– Только у меня нет с собой ни книжек, ни тетрадок, – поспешила сообщить я.

Учительница внимательно на меня посмотрела, но промолчала.

В классе было холодно. Ребята сидели одетые, некоторые в шапках и даже в рукавицах. Я почувствовала, что у меня замёрз нос. Покраснел, наверно. Он у меня всегда краснеет, если замёрзнет.

Захлопали крышки парт, все стали доставать тетради. Антон Богданов пригладил рукой тёмные кудрявые волосы, тут же разлохматившиеся, открыл портфель и достал… книжку. Нет, не учебник, а «Последний из могикан» Фенимора Купера.

– С ума сошёл? – вытаращила я на него глаза. – Учительница сейчас увидит.

– А я выполнил упражнение, – как-то невпопад ответил Антон, открывая книгу. Передо мной было необыкновенное: между напечатанными типографскими строками аккуратным почерком выведены слова домашнего задания. Я оглянулась. Перед многими лежали книги…

– Почему вы не пишете в тетрадках? – спросила я шепотом.

Антон удивленно глянул на меня:

– Ты что, с луны свалилась? Фабрики выпускают то, что нужно для фронта. Вот разобьём фашистов, будет у нас сколько хочешь тетрадок.

Никогда бы не подумала, что такое обычное дело, как школьная тетрадка, тоже имеет отношение к фронту!

– Богданов, к доске!

Пока Антон идёт к доске, я успеваю разглядеть заштопанную на локтях клетчатую рубашку, поверх которой надета толстая вязаная безрукавка. Брюки коротковаты, и из-под них выглядывают белые шерстяные носки. Когда он останавливается возле доски, становится видно, что у одного ботинка немножко оторвалась подошва, и он обхвачен несколькими витками толстой суровой нитки, закрашенной сапожным кремом в чёрный цвет.

Антон отвечает хорошо, учительница кивает головой – всё правильно.

Антон садится на место и шепчет мне:

– «Отлично» поставила.

– Пятёрку? – переспрашиваю я.

– Что – «пятёрку»? – не понимает Антон. – Отметки есть «отлично», «хорошо», «посредственно», «плохо» и «очень плохо».

– По-нашему значит – пять, четыре, три, два, один, – горячо шепчу я.

– По-какому – по-нашему? – Антон подозрительно прищуривает глаза.

– Богданов, не разговаривай с новенькой, – делает замечание учительница. Я понимаю, что сболтнула лишнее и стараюсь выкрутиться.

– Это в школе, где я раньше училась, мы так отметки называли, – поясняю я тихонько. Антон секунду думает, а потом одобрительно кивает головой: «Здорово!»

Вдруг я чувствую, что хочу есть. Удивительное дело! Дома мне об этом всё время напоминает мама: «Ланочка, пора обедать! Лана, сколько можно звать!» А я в ответ: «Позже! И вообще первое не хочу, второе не буду, компот могу выпить». Это ж надо! На столе – первое, второе и третье, а я ничего не ем! Спрашиваю Антона:

– В школе кормят?

Он деловито спрашивает:

– Ты написала, что у тебя нет отца?

– Как это «нет отца»?

У меня внутри холодеет.

– Завтраки дают сиротам, у кого отец погиб на фронте. Разве в вашей школе по-другому?

– В нашей школе по-другому, – отвечаю я машинально и думаю, как трудно писать такие слова: «отец погиб на фронте». А ведь так могло быть с любым папой, значит, и с моим тоже? Сейчас он уезжает в командировку и возвращается с подарками, весёлый, возится со мной и Наташкой. А если война? Нет, нет, не хочу!

– В нашей школе всё по-другому, – говорю я, и тут звонит звонок. Перемена.

Я увидела, как девочки просили друг у друга «куснуть» совсем крошечные завтраки, а Антон разломил что-то в бумаге и протянул два зажатых кулака:

– В какой руке?

Я хотела сказать «в правой», но посмотрела на худого Антона, на его костлявые руки с синими, просвечивающимися сквозь кожу жилками и сказала:

– Да что ты, Антон, я сегодня дома борщ со сметаной ела, и ещё курицу. Наелась, ого!

Он посмотрел на меня странно, хотел что-то спросить, но передумал. Опустил кулаки и отвернулся. Я натянула телогрейку, к которой уже стала привыкать, и вышла во двор.

Мне стало ужасно грустно, захотелось домой. Интересно, что у нас сегодня на обед? Незаметно оказалась за школой. Видно, здесь давно никто не ходил: вокруг свежий снег и никаких следов. А что если попробовать есть снег? Взять и жевать, как будто это что-нибудь другое! Хотя я понимала, что это глупость, рука сама собой потянулась к чистому белому бугорку, и тут…

В стороне от тропинки лежало яблоко. Маленькое яблочко, зелёное, с прозрачной от мороза кожицей, величиной с теннисный шарик, неведомо как попавшее сюда живое яблоко! Может быть, его только что обронили? Я оглянулась вокруг – нет ли рядом хозяина этого съедобного чуда? Но вокруг было пустынно. Тогда я, набрав снега в свои блестящие галоши, добралась до него, подняла, надкусила хрустящий, промороженный бочок, и кисло-сладким соком наполнился рот, таким вкусным, какого я не знала никогда раньше. Через минуту я съела всё, без остатка, с косточками и даже волокнистым жёстким хвостиком, который долго не разжёвывался, но всё равно был яблоком!

Как возле меня оказался Антон, непонятно. Я увидела его, когда он зашагал рядом, словно так и шёл раньше. Мне не хотелось разговаривать, потому что во рту ещё был вкус и запах яблока. Антон заговорил первым:

– Я сегодня утром нашёл в лесу тайник. Люблю бродить по лесу, кажется, что сейчас найдёшь сокровище или вообще что-нибудь таинственное. Шёл, шёл и – провалился.

Только сейчас я обратила внимание, что мы довольно далеко ушли от школы.

– Послушай, – сказал Антон, – давай я прямо сейчас покажу тебе тайник?

– А уроки?

– Я по арифметике всё равно задачки не сделал. А ты – новенькая, тебе ничего не будет.

Я кивнула. Мне очень хотелось посмотреть тайник.

Тропинка была извилистой, в один след, а кое-где и вообще по снегу. Антон шёл впереди, и мы не разговаривали. У огромного с тонкими сухими ветками куста Антон взял меня за руку, и ноги плавно поехали вниз. Здесь был крутой спуск – вход в тёмную пещеру.

– Это дот, – пояснил Антон, когда глаза привыкли к полумраку. – Долговременная огневая точка.

В бетонированной комнатке стояли чурбанчики, вроде тех, что получаются из бревна. На них можно сидеть. В узенькое продолговатое окошко-амбразуру на пол падала белесая полоса. Я заглянула в узкую щель – видна тропка, ведущая в военный городок. Но плохо видна, её заслоняют кусты, а летом отсюда вообще ничего не увидишь.

– Наши построили, – авторитетно заявил Антон, – когда с фашистами дрались.

– А может, фашисты! – засомневалась я.

– Фашисты по-другому строят, я знаю. Мы ведь в оккупации год жили.

Антон говорил приглушенно, будто нас могли услышать. Стало жутковато, поэтому я сказала бодро и громко:

– Посмотрели – и ладно. Чего здесь торчать?

– Подожди. Здесь ещё кое-что есть, – кивнул в сторону. Я посмотрела туда. Стенка как стенка. Разве что на ней фотография смеющегося бойца возле танка.

– Отец? – спросила я. Антон был на него похож.

– Да. – Мальчик шагнул к стене, пошарил руками и неожиданно отодвинул темный квадрат, оказавшийся старой потрескавшейся фанерой. В стене была ниша. Там лежали продолговатые предметы, похожие на бутылки.

– Гранаты, – коротко пояснил Антон и спиной загородил находку.

– Надо немедленно сообщить куда следует, – заволновалась я. – Они же могут взорваться!

– Успеется! – беспечно махнул рукой Антон. Он вытащил из портфеля зелёную веточку сосны и стал прикреплять её над фотографией. Скобочка из согнутого гвоздя без шляпки обхватила ветку, и Антон осторожно камнем вколачивал её в стенку. Наконец ему это удалось. Он сел на чурбачок и задумчиво смотрел на фотографию.

– Папа у меня замечательный, – произнёс он негромко. – Он пропал без вести. Но обязательно найдётся. Когда в дом входит почтальон, я не могу на маму смотреть. Она очень ждёт письмо от папы, но боится получить похоронку. Это так страшно: конверт подписан чужим почерком, а в письме слова: «погиб смертью храбрых». «Наш папа пропал без вести», – говорит мама. А я не понимаю – как это? Есть-есть человек и вдруг – пропал. Да ещё без вести? Куда же он мог деться?

– Мог в партизаны уйти, – предположила я.

– В партизаны – мог! – оживился Антон. – Он у нас отчаянный.

Потом Антон обернулся ко мне и сказал:

– Ты на меня напрасно обиделась, когда я хотел с тобой завтраком поделиться. И придумала такое – борщ со сметаной… Люди должны друг к другу хорошо относиться, бережно. Так меня папа учил. Иногда обидеть можно совсем нечаянно, когда об этом и не думаешь. Хочешь, я тебе один случай расскажу? Про сапоги.

– Расскажи, – согласилась я и уселась поудобнее на чурбачок.

Рассказ Антона Богданова про сапоги

Несколько дней назад возвращаюсь из школы домой. Стучу: раз, раз-два. Ключ в кармане, но не люблю я отпирать дверь. Как хорошо, когда дверь в дом тебе открывает мама!

Первое, что меня встречает, – тепло. Оно сразу прямо охватывает лицо, согревает руки, и словно сваливается с тебя сто пудов: не надо растапливать надоевшую «буржуйку»! Это до того хорошо, что я улыбаюсь во весь рот. Просто так. И вижу на столе большой ящик. С него свисают верёвочки с большими бордовыми пуговицами – сургучными печатями. Посылка! От бабушки! Забравшись с ногами на стул, посылку разглядывает блестящими от возбуждения глазами Валюша, сестрёнка моя. Кудряшки разметались, щёки раскраснелись – интересно ей!

Мама радостно произносит:

– Тебя, Антоша, дожидались, всё терпенье у нас кончилось! Ну, теперь посмотрим, что нам бабушка прислала.

Разворачиваем старые газеты. Сушёные грибы (пахнут, с ума можно сойти), тёплая вязаная шапочка для Валюши, широкое цветастое платье, наверно, бабушкино.

– Хорошее, – похвалила мама, – я его на себя перешью, а то совсем обносилась. Смотри, материал прочный, довоенный ещё.

И дала мне пощупать платье. Ничего, вроде не штопаное.

А в самом низу был подарок для меня. Я не сразу понял, что это для меня, но мама заглянула в бабушкино письмо и прочитала: «Посылаю Антону сапоги. Их сделал из седла один знакомый сапожник. А седло мы выменяли на картошку у Дениса Ивановича, а уж он взял его кто знает где. Носи, внучек, на счастье, чтобы ножки не болели!»

Сапоги! Кожаные, толстые, словно железные после разношенных стареньких ботинок, они упирались в ноги сразу, на сгибах, давили в пальцах. Только потом я сообразил, что они мне маловаты. Но сейчас мама и сестрёнка смотрели на меня с восторгом. Валюшка даже палец в рот засунула. И ни за что невозможно было признаться, что они жмут. Да и сапоги не сравнить со стоптанными ботинками!

Я представил себе, как приду завтра в школу в новых сапогах, как громко постучу у входа в класс, отряхивая снег, и скажу так небрежно, между прочим: «Вот что значит кожаные сапоги. Ничуть ноги не замёрзли!»

Я поставил их рядом с кроватью, чтобы утром можно было сразу дотянуться рукой. Какие они гладенькие, как от них приятно пахнет, как прекрасно, что у меня есть бабушка, а у неё знакомый сапожник! Мне даже приснился той ночью незнакомый Денис Иванович, который хотел отобрать сапоги и перешить их обратно в седло! Ужас, что за сон.

Хотя мама показала мне, как правильно накручивать портянки, на которые пошла бывшая Валькина фланелевая пелёнка, они очень быстро слезли со своего места и вовсю давили. Вообще ноги у меня оказались больше, чем представляла себе бабушка. Но все соседи, все прохожие, весь мир смотрел, как я иду в новых сапогах. И снег под сапогами поскрипывал совсем не так, как под сношенными подошвами ботинок.

До звонка было ещё минут пять, хотя обычно я прихожу в последнюю минуту. Постукиваю сапогом об сапог и громко, чтобы всем было слышно, но небрежно, вроде бы просто так, произношу слова, сто раз повторенные про себя:

– Что значит – сапоги! Нисколечко ноги не замёрзли!

Весь класс уставился на мои сапоги из толстого кожаного седла. Дружно шаркнули по полу и задвинулись под парты ноги, пряча дырявые ботинки, бурки, ветхую обувку, кое-где перевязанную для прочности верёвками.

– Хорошие сапоги, – пискнул кто-то и замолчал. И я внезапно почувствовал, до чего же портянки натёрли мне ноги. Глупо было натягивать сапоги, если они малы.

Я подошёл к Серёге (товарищ мой, он сейчас болеет) и сказал:

– Бабушка прислала. У них там нашли целый склад сёдел, вот они и нашили кучу сапог. И мне пару прислали. Только размер не подходит.

– Да чего ты, – откликнулся Серёга, глядя в окно. – Хорошие сапоги. Целые.

Я стоял, как к полу прирос. Никогда не подумал, что может быть стыдно только потому, что у тебя одного на весь класс новые, целые сапоги…

Мы помолчали.

– Антон, может быть, я могу что-нибудь сделать для тебя, – сказала я, и голос у меня дрогнул. Наверно, нельзя было открывать тайну никому, но Антон был настоящим человеком. – Я пришла к вам из другого времени. Не знаю, можно ли, но мы попробуем попасть туда оба. Там ты будешь счастлив, там много лет мир, все носят красивую одежду и обувь, каждый день едят досыта, там светлые большие школы, высокие дома, в каждом доме – кино, нет никаких «буржуек», а в квартирах тепло. И печки газовые: повернул рычажок – огонь горит…

Антон усмехнулся совсем как взрослый.

– Я догадался, что ты откуда-то издалека, но, конечно, не знал, что из такого далека. Спасибо, Лана, но я никуда отсюда не уйду. Это моё время. Здесь у меня мама, пропавший без вести папа, этот дот.

Он вздохнул и добавил:

– Но если ты встретишь где-нибудь моего отца, передай ему, что я постараюсь во всём быть на него похожим – таким же честным и справедливым.

Он поднялся. Мы вышли из дота и крепко пожали друг другу руки.

– Прощай, Лана.

– Может, ещё свидимся, – сказала я, и в горле у меня защипало.

– Может быть, – ответил Антон и широко зашагал в сторону военного городка. Там они жили с мамой и ждали отца.

Я раскрыла ладошку с красной звёздочкой. «Хочу найти отца Антона Богданова», – произнесла я мысленно. В квадрате появилось светлое здание с надписью крупными буквами: «Городской театр…», а от руки на простой доске было написано: «Госпиталь».