Текст книги "Волшебные яблоки"

Автор книги: Алла Драбкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

3. Как я ловила шпиона

Я не люблю делать то, что меня заставляют. Если мама пятнадцать раз скажет, чтоб я подмела пол, я его ни за что не подмету. А если она мне ничего не скажет, то я не только подмету пол, но и вымою посуду. Если мне скажут, что ученье свет, а неученье тьма, так мне сразу расхочется учиться. Такой я человек. Если Кокорева будет миллион раз говорить, что я должна прийти собирать макулатуру, то я, конечно, приду, но постараюсь сделать так, чтоб макулатуру не собирать, а поверчусь немножко для отвода глаз и скроюсь в неизвестном направлении. Они все, которые учат, никак не могут понять, что я свободная личность и мне совершенно не нужно, чтоб на меня давили.

Я творческая личность, я чего захочу, того и пожелаю. Я еще точно не знаю, каким творчеством я буду заниматься, но то, что я незаурядна, уверена. Вначале я хотела стать актрисой, но в драмкружке мне сказали, что я шепелявая и пока не исправлю дикцию – пусть больше не являюсь. Два раза я сходила к логопеду, но логопед тоже начал на меня давить. И я решила не становиться актрисой. Чего проще – быть журналисткой. Всюду ты свой человек, двадцать камер на боку, романтика будней, трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Перо у меня острое, язык тоже.

А Кокорева требует, чтоб я собирала макулатуру! Я, конечно, явилась. Поскандалила из-за мешка, якобы мне дали рваный. Мешок был самый нормальный и целый, но мне его заменили. Правда, заменили на драный, но разве в этом счастье? Главное, что время шло! Пока я торговалась из-за мешка, все ребята уже разошлись, и я осталась в полном и прекрасном одиночестве. Ну что ж, в этом тоже есть что-то: можно проверить свою находчивость и предприимчивость. Ведь журналист должен проходить там, где никто не проходит, и доставать все что нужно там, где никто ничего не достанет! Вот тебе, Рита Самухина, и первая производственная практика!

С самыми хорошими намерениями я отправилась за макулатурой. Путь мой лежал около Таврического дворца. Перед Таврическим дворцом, в скверике, растут лиственницы. Я давно мечтала собрать сучья лиственницы, чтобы украсить свой письменный стол. Раз уж я все равно была одна, то кто мешал мне зайти и посмотреть, не валяются ли там эти сучья.

И тогда я увидела его. Я сразу поняла, что это за птица. Во-первых, у него был поднят воротник пальто, во-вторых, у него в руке была трость. Вы скажете, это чепуха? Нет, не чепуха! Если б у вас самих хватило смелости подойти к человеку с поднятым воротником пальто, да еще рассмотреть на тросточке надпись, вы бы поняли, на что я пошла.

Он посмотрел так, как будто меня тут вовсе и нет. Знаем мы эти штучки. На тросточке его было написано: «Коля». И кого это он обманывает? Коля! Да это же совершенно точно означало что-то другое! Это был пароль. Иначе зачем ходить у государственного заведения и смотреть на людей так, будто их вовсе и нет? Так делают только шпионы, чтоб не вызвать подозрений. Я тоже решила не вызывать у него подозрений. Ходил он как-то странно: идет-идет, а потом вдруг возьмет и подпрыгнет. Очевидно, у него в ботинке был фотоаппарат, и когда он прыгал, отталкиваясь от земли с удвоенной силой, фотоаппарат срабатывал.

Я гуляла по скверику с таким видом, будто что-то здесь потеряла, но он продолжал делать вид, что меня не замечает. Он только время от времени снимал кепку и вытирал лоб огромным клетчатым платком. Хм! Ему, видите ли, жарко в такую холодину! Это ж надо выдумать! Чему их только учат в ихней шпионской школе? Моя мечта стать журналисткой сильно потускнела, я решила стать контрразведчицей. Несколько раз мой шпион устремлялся из скверика, но потом возвращался назад и продолжал гулять по лужам. Что мне было делать? Оставить его тут и бежать в милицию? А если он что-нибудь заподозрит, пока я бегаю, и успеет скрыться?

Как жалела я, что оказалась одна. Да и оружия у меня не было. К тому же шпионов не принято убивать, они еще могут дать сведения для контрразведки. И вдруг – что вы думаете! – шпион подзывает меня к себе и говорит:

– Девочка! Ты не торопишься?

Я тут же поняла, что он заметил слежку.

– Нет, я жду друзей, но пришла на полчаса раньше. У нас дома часы спешат.

Я просто похолодела, представив, что он мне не поверит.

– Я тебе дам конфетку, – сказал шпион, – если ты сходишь по одному адресу, это совсем рядом.

Я поняла, что он хочет от меня избавиться.

– Но я должна дождаться…

– Ты же сказала, что пришла раньше, вот за это время и сходи…

Враг был коварен. Я мучительно соображала, но потом вспомнила, что шпионы очень плохо разбираются в психологии наших детей. Конечно же, он и не думал меня бояться. Ему бы и в голову не пришло, он не наш человек. Может, он хотел меня отправить на явочную квартиру!

Я много знаю про шпионов, мне даже дворник тетя Фатима рассказывала, как она в войну шпионов ловила. Ну, не про многих она, конечно, рассказывала, а только про одного, которого сама обезвредила. Она его по кепке узнала: не наша на том шпионе кепка была, вот она и догадалась. Правда, тетя Фатима с тех пор ко всякому, кто в странной кепке ходит, приглядывается. Она на заводе перед пенсией стрелком в охране работала, там тоже одного иностранца схватила. Хотел без пропуска на завод пройти, за деньги. Правда, инженер из двенадцатой квартиры потом сказал, что просто этот иностранец проходную завода со станцией метро перепутал. Вошел в проходную, увидел турникеты и женщин в форме и пять копеек давал, как положено. Но тетя Фатима все равно была уверена, что это просто хитрый шпион. И вот теперь пришла моя очередь показать свою бдительность.

– Хорошо, дяденька, я схожу…

Он стал писать записку. Свернул ее. Назвал адрес.

– Отнесешь эту записку, но только прямо в руки. Если ее не окажется дома… – Он скрипнул зубами, по чему я догадалась, что ту, которой может не оказаться дома, ожидает очень страшная участь.

Записку я прочитала сразу же, как только отошла от него на почтительное расстояние. Вот ее текст:

«Микки! Мне не нравится твое поведение. Учти, я человек самолюбивый и за себя смогу рассчитаться. И тогда кое-кому не поздоровится. К».

Итак, записка только подтвердила все мои подозрения. Значит, это была связная, и агент К с ней хочет за что-то разделаться. О, как мечтала я встретить милиционера или хотя бы дворника, который может посвистеть в свисток. Но вместо этого мне встретилась Верка Бучкина, которая волокла на спине мешок с макулатурой. Ну что бы встретить кого другого, только не Верку! Эта Верка самая отчаянная трусиха во всем нашем классе. Она боится не только мальчишек, учителей и двоек, но и болезней. В первом классе достаточно было сказать ей, что она умрет (а кто из нас не умрет?!), как она начинала плакать. А теперь Верка вечно что-нибудь перевязывает – то щеку, то палец, то ногу, то руку. Зимой, когда все ходят в сапогах, ноги Верка не перевязывает, потому что из-за сапог все равно не видно, перевязана у нее нога или нет. Зимой она перевязывает руку или глаз (дескать, ячмень вскочил). Так как же я могла посвятить трусливую Верку в мои планы! Но она могла послужить мне связным.

– Все собирают бумагу, а ты, Самухина, как всегда, гуляешь! – начала Верка преувеличенно больным голосом.

– У меня особое поручение! – сказала я. – Даю тебе пять с половиной минут, чтоб ты дошла до школы и привела ко мне в приказном порядке кого-нибудь из нормальных людей… Живо! Желательно мужчин! Еще лучше, если б Бурляева. Он сильный.

– Мне не успеть, я слабая, – сказала Верка. – А тут еще мешок тащи…

– Мешок оставишь.

– Да, а если из пятого «а» стащат? – заныла Верка.

– Дело государственной важности, – сказала я так, что Верка испуганно заморгала.

Но никуда бежать ей не пришлось, потому что судьба послала мне не кого иного, а громадную силу в образе самого Бурляева. Не иначе, как телепатия.

– Бурляев! Какое счастье!

Бурляев мой злейший враг, это еще со времен стенгазеты, но в данном случае он был самый что ни на есть нужный для меня человек. Я молча протянула ему записку. Он читал полчаса (он вообще плохо читает).

– Понял?

– Дура ты, – сказал Бурляев и взвалил на плечи свой мешок.

– Неужели ты не понял, что это записка агента К к своей связной?

– С ума сошла! – сказал Бурляев.

Тут уж я не выдержала и сказала Бурляеву все, что я думаю о нем самом и о его умственных способностях, не забыв упомянуть, что хоть верблюд большой и горбатый, но голова у него маленькая и он ни на что, кроме плевания, не способен. Это на Бурляева тоже не подействовало. Пришлось льстить.

– Витечка, пойми, на кого же мне рассчитывать, как не на тебя! Ну кто у нас еще такой сильный, смелый и решительный! Ну кто из нас так дерется!

Бурляев растаял. Я победила. Быстренько я набросала ему план действий. Он должен был пойти в сквер и следить за агентом К. Верка Бучкина вызвалась сопровождать меня к неизвестной агентке. От такой трусихи я этого не ожидала и поклялась впредь защищать Бучкину от обвинений в трусости. Мешки с макулатурой мы прислонили к дому и разошлись по заданиям.

Милиционер повстречался нам почти у самого дома связной. Верка бросилась к нему, даже не согласовав этого вопроса со мной, своим идейным руководителем.

– Дяденька, там шпион! – проорала Верка на всю улицу. – Он встречается со своей связной, от которой получает получки. Вернее, получки он дожидается, а она не хочет ему платить за его шпионство.

Милиционер вытаращил глаза.

– Я подтверждаю все документально, – сказала я, выступив вперед, и рассказала ему все сначала. Милиционер спросил адрес связной, а когда его узнал, то хохотал, как сумасшедший.

– Так это ж Людмила Табачникова! – закричал он. – А дожидается ее Коля Сергеев. Идите, девочки, занимайтесь своими делами и не мешайте людям жить, а то я вас арестую.

Бучкина подпрыгнула, как заяц, на одном месте, а потом дала такого деру, что я не уследила даже направления, в котором она скрылась. А я? Я должна была снять с поста бедного Бурляева, который, наверное, натерпелся страху.

Кончилась эта история тем, что мешки с макулатурой пропали. Может быть, это сделал пятый «а», а может быть, и пятый «б» или пятый «в». Объединившиеся Бучкина с Бурляевым пошли доносить на меня всему классу, а я отправилась домой с твердым намерением умереть или хотя бы заболеть.

Но я почему-то не умерла. И не заболела. Не заболела даже после того, как наелась меду с малиновым вареньем (отвратительная смесь) и после этого босиком погуляла по Неве. Не заболела! Тогда я натерла висок и коленки наждачной бумагой и присыпала раны толченым синим карандашом. Получилось очень впечатляюще. Мама, придя с работы, чуть не умерла со страху. На все ее вопросы я отвечала очень уклончиво, потому что не могла же я рассказать маме про шпиона и про свой жгучий позор. Потом я так стонала и охала, что мама чуть не вызвала врача. Врача-то мне как раз и не было нужно, поэтому пришлось стонать потише, ровно настолько, чтоб врача не вызвали, но и в школу ходить не разрешили.

При всем при этом я не учла одной мелочи (ох, эти мелочи, они губили лучшие умы человечества), а именно: что Журавлина, хоть и стала старостой класса, больных посещала усердно, как и раньше. Явилась она и ко мне, и когда я стала рассказывать ей историю про шпиона, она только улыбнулась.

– Брось ты, Самухина! Тебе просто не хотелось собирать макулатуру, – сказала она.

Люблю я Журавлину или не люблю, но только если и не люблю, то потому, что она всегда права. Я верила в то, что «Коля» шпион, всего минут пять, когда пыталась доказать это Бурляеву и Бучкиной, а когда что-то доказываешь другим, то и сам начинаешь немножко верить. Это называется правдой художественного вымысла. Вы спросите, почему же я весь рассказ написала так, будто и вправду верила в шпиона? Так ведь это чтобы вам было интересно читать.

С тех пор я очень люблю собирать макулатуру, хотя… Ну, а вам разве не хочется встретить когда-нибудь настоящего шпиона и обезвредить его? И еще: я всегда и всем говорю, что Бурляев не только сильный, но и смелый, а когда называют трусихой Бучкину, я загадочно улыбаюсь: «Знали бы вы, какая она смелая в трудной обстановке! С ней можно пойти в разведку!»

Бучкина краснеет от радости. Кстати, она перестала бинтовать всякие свои части тела, а если и делает это, то только в крайних случаях: например, бинтует ногу, если случайно забывает дома физкультурные тапочки.

4. Увеличительное стекло

Я не люблю Новожилова. С одной стороны, мне и положено его не любить, поскольку он человек правильный, а я не правильная и не образцовая. Новожилов принципиальный. Журавлина тоже принципиальная, но у них с Новожиловым очень разная принципиальность. Журавлина принципиальная молчаливо. Она, например, никому не рассказала истинного положения вещей с моим шпионом. Она сказала все, что думает, только мне, и больше ни одному человеку в классе. Ей вряд ли понравилось бы обсуждение моего поведения на собрании, а если бы такое собрание даже состоялось, то она бы промолчала. И совсем не потому, что боится сказать человеку правду в глаза, а потому, что не любит делать этого при людях. Новожилов наоборот: он все выносит на общественное обсуждение. Кто-то кого-то случайно толкнул, и пострадавший поставил из-за этого в тетради кляксу, а Новожилов видит в этом уже преступление против общественности и порядка. Даже Кокорева лучше Новожилова, потому что она глупее и не умеет найти доказательств преступления якобы виновного. Новожилов умеет говорить так гладко, что и я, самая эрудированная, не всегда знаю, как ему возразить. Есть уж такие люди: понимаешь, что они неправы, но не можешь с ними спорить. Сидишь, хлопаешь глазами и выглядишь полным дураком. У них всегда рассеянный взгляд, смотрят они вроде как и на всех сразу, а на самом деле ни на кого вообще не смотрят. Под мышкой у них обязательно какой-нибудь рулон или сверток, речь отрывистая, и потому кажется иногда, что они вообще говорят бессмыслицу. Если все ребята веселятся, то такие люди только снисходительно улыбаются. Если все ребята злятся, то они сочувственно наблюдают. Они всегда правы.

Почему я так обстоятельно рассказываю про Новожилова? Да потому, что в этой истории он сыграет довольно противную роль, хотя на чей-нибудь взгляд он будет, как всегда, прав.

* * *

Есть у нас в классе такой смешной мальчишка Юрка Бабаскин. Он из того же детского дома, что и Сашка Терещенко. Они с Сашкой не то чтобы дружат, но общаются. Юрка Бабаскин вообще человек замкнутый. Вернее, не замкнутый даже, он с каждым готов разговаривать. Но весь ужас в том, что разговаривать он может только про всяких жучков, паучков и лягушек. Он просто помешан на животных. Ладно, если бы на собаках там или кошках. Нет, его интересуют мухи, тараканы, амебы-туфельки и водяные блохи. Он притаскивает в класс разных гусениц, а потом еще и спрашивает у людей: «Ну, разве это не прелесть?» Еще в третьем классе из-за такой «прелести» Зоя Петровна десять минут простояла на одной ноге на учительском стуле. Правда, большие животные Юрку тоже уважают. Но вот почему это на меня, например, не падают птенцы из гнезда? Почему ко мне на улице не пристают собаки и кошки? А Юрка весь в кошках и собаках, в воробьях и воронах. И даже ужи у него водятся. Поэтому дружить с Юркой очень трудно. С ним договоришься пойти в кино, а он встретит какого-нибудь зверя – и забудет прийти.

Однажды он явился в школу без портфеля. Сказал, что из детдома вышел с портфелем, но по дороге портфель куда-то исчез. А на третьем уроке в класс явился милиционер и спросил Юрия Бабаскина. Оказывается, Юркин портфель выловили в Неве, и милиция уже хотела искать там же тело бедного мальчика. Как портфель мог оказаться в Неве, никто не знал. Сам Юрка тоже не мог вразумительно ответить на этот вопрос.

Понятно, что учитель ботаники Серафим Никандрович не чает в Юрке души. Новожилов даже как-то подбивал весь класс пожаловаться на Серафима Никандровича директору, потому что тот якобы все свое внимание уделяет «любимчикам», но Сашка Терещенко очень здорово осадил Новожилова. Он не кричал и не злился, а просто спросил у Новожилова, что тот знает про пурпурных ласточек, почему рыба хранит своих мальков во рту, где находятся уши у гусеницы и как пчела находит дорогу к своему улью. Ничего этого Новожилов, конечно, не знал. Я-то знаю, но это все от Бабаскина. С ним вообще иногда очень приятно поговорить. Сашка тоже знает это от Бабаскина. А Новожилов с Бабаскиным не дружит и иначе, чем «гусеница», его не называет, потому что его, кроме жучков-паучков, ничто не интересует. Да и вид у Бабаскина не ахти какой умный. Глаза круглые, губы толстые, и рот тоже круглый. Его называют «Яичница». Глупое, конечно, прозвище, но, если уж правду, то Бабаскину оно подходит.

История с лупой произошла на ботанике. Не помню, что уж там мы рассматривали: то ли семядоли, то ли семяпочки. Я в этом с трудом разбираюсь. Да я и вообще смотрела в эту лупу не на семядоли или семяпочки, а на всех ребят по очереди. Вначале я рассмотрела в лупу глаза Бучкиной, потом ногти Бурляева, потом собственный волос. Это было гораздо интереснее, чем всякие непонятные вещи. Лупу выдали каждому, а чтоб не забыть, сколько потом надо собрать обратно, Серафим Никандрович записал мелом на краешке доски их количество. Он всегда так делал. Пока мы с этими лупами развлекались, Серафим Никандрович пытался что-то говорить, но он очень старенький, слышно его было плохо, и кончилось, как всегда, тем, что он стал обращаться только к Юрке Бабаскину, который на ботанике всегда садился на первую парту. Что-то они там такое рассмотрели и горячо делились своими соображениями. Но это кончилось тем, что Бурляеву удалось поймать луч солнца, и он начал прожигать парту, желая написать на ней свою незабвенную фамилию, чтобы все потомки знали, что когда-то в этой школе учился дубина Бурляев. Серафим Никандрович бросился к Бурляеву, а Бабаскин продолжал свою научную деятельность в одиночестве.

Прозвенел звонок, и Серафим Никандрович сказал, чтобы собрали лупы. Тут вдруг выяснилось, что одной не хватает. Серафим Никандрович очень смутился и сказал, что, наверное, он просто ошибся и выдал меньше, чем записал.

– Идите, ребятки, – сказал он. – Я просто ошибся. А если и не ошибся, то лупа где-нибудь найдется. Я еще никогда не был знаком с млекопитающими, которые едят лупы.

– Нет, вы не ошиблись, – сказал громко Новожилов. – Пересчитайте всех нас, и получится как раз столько, сколько вы записали.

Мне было совсем непонятно, почему это Новожилов вздумал заступаться за Серафима Никандровича и заботиться о сохранности его имущества.

– Ну так найдется, – повторил Серафим Никандрович.

– А я предлагаю всех обыскать, – сказал Новожилов.

Мне, например, совсем не хотелось, чтоб меня обыскивали. Если меня обыскивать, то в моих карманах такое можно отыскать… Хотя ничего особенного, просто письмо, которое, конечно же, никто не стал бы читать, но… Просто мне тогда нравился Саша Терещенко, и одно время он совсем не обращал на меня внимания. Тогда я написала ему письмо, которое начиналось так: «Здравствуй, Саша Терещенко…» Если б это письмо попалось в руки Новожилова, то он непременно сунул бы в него нос, потому что он вообще считает себя вправе совать нос всюду.

– Я не позволю себя обыскивать, – сказала я.

– На воре и шапка горит, – сказал Новожилов. – Эта Самухина вообще не вызывает моего доверия.

– А моего доверия вызывает, – сказала Журавлина.

– Попробуй только обыщи, – сказал Бурляев.

– Смотри-ка, Новожилов, вот и второй вор нашелся, – засмеялся Саша Терещенко. – Лупа пропала одна, а воров уже двое. Даже трое, потому что я тоже не позволю себя обыскивать.

– И я не позволю, – сказала Журавлина.

– И я!

– И я!

– И я!

Шумели уже все ребята, а потом полезли под парты, чтобы найти эту несчастную лупу.

– Да что вы, ребята, никто не будет вас обыскивать! Я этого не позволю! – Серафим Никандрович был взволнован прямо-таки до слез.

– Вор должен быть изобличен, – не унимался Новожилов. – Пока лупа не будет найдена, никто из класса не выйдет.

У меня неприятно заболел живот, как будто это я стащила лупу.

– Если вы, Серафим Никандрович, будете тратить свою зарплату на всяких воров…

Серафим Никандрович покраснел и впервые за все время, что я его знаю, закричал:

– Молодой человек, не зарывайтесь! И не считайте мою зарплату! И вообще пусть все идут на перемену, мне нужно проветрить кабинет.

Но если вы думаете, что Новожилов успокоился, то жестоко ошибаетесь.

– Вы не знаете людей, – сказал Новожилов, – из-за вашей доброты вам сядут на голову. Оставлять без внимания кражу…

– Моя голова сгодится еще на что-нибудь, кроме участи удобного кресла! – крикнул Серафим Никандрович.

– Вы плохо знаете наш класс, – невозмутимо продолжал Новожилов. – Еще в первом классе Бурляев стащил у Начинкина рогатку, а в прошлой четверти Самухина стащила у Терещенко фотографию. Но мы равнодушно прошли мимо этих фактов.

Сашка Терещенко покраснел, а уж если говорить про меня…

– Я сам подарил Самухиной фотографию, – сказал вдруг Сашка.

Он соврал. Никакой фотографии он мне не дарил.

– А теперь Терещенко еще и лжет!

– Да ну, ребята, – проверещала Кокорева, – вывернем все карманы, да и пойдем на перемену!

Ох, уж эти мне чистюли! Им ничего не стоит вывернуть свои скучные карманы с накрахмаленным носовым платочком! Ну что у нее еще может быть в кармане!

Но все молчали. Тяжело и как-то звонко молчали. И вдруг раздался радостный вопль:

– Серафим Никандрович! Я все понял! Идите скорей! Посмотрите!

Это кричал Юрка Бабаскин. Он сидел, низко нагнувшись над партой, и рассматривал что-то в лупу.

Все то время, что мы шумели, он себе спокойненько держал лупу в руках, сидя перед самым носом Серафима Никандровича!

– Ну, Яичница, ну, гусеница… – начал Новожилов.

И тогда Журавлина поднялась со своего места, спокойно прошла к парте Новожилова и ударила его по лицу. Новожилов опешил, потом посмотрел на учителя.

– Вы видели? Она меня ударила…

– Вижу, – холодно сказал Серафим Никандрович, потом обратился к Журавлине: – Вашу фамилию я знаю, а имя?

– Екатерина, – буркнула Журавлина.

– Екатерине Петровой я ставлю пять за активность на уроке…

Стоит ли рассказывать, как Новожилов искал «справедливости», но, к счастью, своей справедливости не нашел. Его понятия о справедливости разошлись с понятиями Серафима Никандровича и всего нашего класса, включая даже Кокореву.

А еще после этого урока подошел ко мне Сашка Терещенко и сказал:

– Слушай, Самухина…

Кто бы знал, как я испугалась! Я ждала мести за украденную фотографию. И как это получилось, что Новожилов узнал про нее? Ведь я никому не рассказывала. Ну, разве что Верке Бучкиной, Лейле Гусейновой и Наташке Скворцовой, а больше никому.

– Что? – ответила я.

– Подари мне свою фотографию, Рита… – сказал Сашка.

Вот и вся маленькая история про лупу. Почему я так запомнила ее – не знаю. Но чего вы от меня хотите. Я всегда помню не то, что надо.