Текст книги "Волшебные яблоки"
Автор книги: Алла Драбкина
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
А однажды у нас в классе артист появился. Настоящий. С экспедицией приехал в кино сниматься. Если честно говорить, то даже мне он понравился. Такой весь красивенький, аккуратненький, чистенький… Я, конечно, таких не очень-то люблю, но артист! Это ведь не шуточки – учиться в пятом классе и уже быть артистом. А девчонки наши – те вообще с ума посходили. Но Никитин (такая у артиста была фамилия) не соизволил обратить на них внимания. У него вообще был какой-то рассеянный взгляд, как у Новожилова, – сквозь тебя, будто пешка ты полная и пустое место.
Журавлина тогда уже ходила ко мне, помогала по учебе. Но я очень удивилась, когда ко мне пришли однажды Кокорева с Бучкиной. Они сказали, что не знают, как решать задачу. Это Кокорева-то не знает! Я тогда очень удивилась, но промолчала.
Занимались мы с Журавлиной обычно не за письменным столом, а за обеденным, потому что за письменным места на двоих было мало. Но Кокорева с Бучкиной уселись за письменный. Мы с Журавлиной позвали их к себе, но они не прореагировали. Так-то их интересовала задача! Да и за письменным столом они не думали ничего делать, а только глазели в окошко. Интересно, что там можно было высмотреть? Я хотела было задать этот вопрос, но меня опередила Журавлина:
– Что, у вас там за окном медом намазано? – спросила она.
– Хитрая ты, Журавлина! – вдруг взорвалась Кокорева. – Как будто мы не знаем, почему ты с Самухиной занимаешься.
– Почему? – изумилась Журавлина.
– Уж не скажешь ли ты, что за просто так с двоечницей дружишь?
– С кем хочу, с тем и дружу, – сказала Журавлина.
Я была ей очень благодарна, потому что не ожидала, что она ответит именно так. Я думала, она скажет, что вовсе со мной и не дружит и дружить не собирается.
– Зачем это вы явились, интересно знать, – сказала я, – да еще оскорбляете меня в моем собственном доме!
Вдруг Кокорева как закричит:
– Вот он! Вот он! Ура!
Мы все выглянули в окошко и увидели… Никитина! Он катался на велосипеде по нашему двору.
– Что он тут делает? – спросила я.
– Он тут временно живет! – торжествующе сообщила Кокорева.
– А откуда вы знаете?
– Знайка сказала!
Знайка – это у нас такая девчонка есть, которая все знает.
Мы с Журавлиной скромно подождали, когда они слезут с подоконника. Потом Журавлина сделала серьезное лицо и сказала строгим голосом:
– Или мы глазеем в окошко, или занимаемся. Ты, Рита, должна решить, раз уж ты хозяйка.
– Занимаемся! – сказала я, и мы с Журавлиной пошли заниматься на кухню. Хорошенькое дело!
С того дня мы с Журавлиной просто не знали, как от них отделаться. Журавлина предложила заниматься у нее, но у них очень маленькая комната и нет такой огромной тахты, как у нас. А мы с Журавлиной привыкли в перерыве между занятиями кувыркаться на тахте. Она вообще очень здорово кувыркается и на голове стоит. А иногда в перерывах мы танцуем. У нас здорово получается. И лишаться всего этого удовольствия из-за какой-то Кокоревой не имело смысла.
А Никитин ездил себе на велосипеде почти что каждый день, и не было ему дела ни до каких окон.
…Когда в ходе школьного соревнования подошла очередь смотру самодеятельности, мы за свой класс волновались меньше всего. Что там ни говори, а если даже не считать того, что Сашка Терещенко великолепно читает стихи, мы с Журавлиной танцуем чешскую польку, Бабаскин, хоть с уговорами, но поет, а Шлимак играет на флейте, то у нас все-таки был еще и настоящий артист. Ни в одном классе больше не было настоящих артистов. Мы и выпустили Никитина первым, чтоб сразу поколебать боевой дух соперников.
Никитин с пятого на десятое прочитал «Ворону и Лисицу», потом начал читать «Дама сдавала в багаж», но и этого он не помнил, пришлось подсказывать. Но зато потом он начал рассказывать про трудности киносъемок. В комиссии смотра все старшие ребята и учителя переглядывались и неприятно улыбались. Бучкина сказала, что это они от зависти. Но лично мне показалось, что завидовать абсолютно нечему.
А когда выступал Сашка Терещенко, все абсолютно перехохотались и не отпускали его со сцены минут двадцать. Сашка много стихов знает, а если даже кончается то, что он знает, то он начинает сочинять сам. Сразу даже не разберешь. Я, по крайней мере, слушать его могу сколько угодно. Кокорева подошла ко мне после смотра и ехидно так говорит:
– И что это у тебя, Самухина, за вкус такой? Настоящие артисты тебе не нравятся, а на Терещенко так глазеешь, будто съесть его готова?
Мы, конечно, победили, но вот чьими стараниями – в этом вопросе были разногласия. Одни утверждали, что только благодаря Никитину, другие – благодаря всем остальным. Журавлина вообще ничего не сказала, и ее мнение осталось для меня тайной. Сашка Терещенко так поздравлял и тискал Никитина, будто считал именно его виновником триумфа. Хотя Сашка, наверное, искренне. Потому-то он мне и нравится, что он искренний. Я-то сама не такая, я всегда себе на уме, но именно поэтому мне хочется Сашку защищать, чтоб не говорил он слишком много добрых слов всяким Никитиным, которые в глаза людям смотреть не умеют и вечно носят на своем лице недовольное выражение.
Следующим пунктом соревнования был сбор металлолома. Я теперь на всякие сборы утиля хожу, не обращая внимания на попутно встречающихся шпионов. А тут ведь еще честь класса. Все самые последние двоечники и ротозеи явились. Даже Кокорева не сбежала, сдав положенные десять килограммов (она обычно такие вещи не любит, она только командовать умеет). Я-то знала, что она явилась в надежде встретить Никитина, но Никитин не пришел. Сказал, что у него киносъемки, и не пришел. Но наш пятый «г» не был бы пятым «г», если б и тут не показал себя образцово. Говорят, что лучшие силы всегда попадают в «а» или, в крайнем случае, в «б». Но я к таким заявлениям отношусь скептически. Мы, а не они, победили в самодеятельности, хоть у них там и играют все подряд на рояле. Прямо оглушили они нас своими пассажами. Им ли металлолом собирать? Конечно, в смысле успеваемости они нас обгонят, там на душу каждого ученика приходится полтора отличника. У нас отличников мало: Кокорева, Новожилов, Журавлина и Шлимак. Шлимак играет на флейте. Плюет, плюет в эту самую флейту, а получается музыка. Но Шлимак – человек, хоть и отличник. Он, например, специально для меня булочки по двенадцать копеек из дому таскает, потому что я один раз была голодная и у него попросила. Но я ем эти булочки теперь постоянно – не обижать же человека? И утиль Шлимак тоже честно собирает. А еще он играет в шахматы. А Никитин своим появлением у нас только поднял процент успеваемости на несколько сантиметров (или метров? или килограммов?). И за это спасибо.
Чего уж обижаться, что он не смог прийти на сбор металлолома? В конце концов, Никитин чужой нам человек, из другого города, вот отснимется и уедет.
Собирали мы утиль до полдевятого вечера. Так долго, что даже Журавлина, наверное, вряд ли успела сделать уроки. Но только вот очень мне один факт не понравился: Никитин в это время во дворе на велосипеде катался. Правда, может быть, он потому катался, что поздно со съемок пришел и идти в школу не имело смысла? Но нет, это не так. Когда у него съемки, он вообще во двор не выходит. Значит, не было никаких съемок. И мне стало стыдно за него, будто это не он, а я обманула весь класс. Я подумала о том, что завтра обязательно будет много двоек, потому что вряд ли кто сумеет выучить уроки, что даже Журавлина может получить двойку, даже Шлимак… А что уж говорить про меня, для которой двойки – дело привычное? И тут я крепко разозлилась сама на себя, тайком выпила, чтобы не заснуть, на кухне чашку крепкого кофе, который мне запрещали пить, и села учить уроки. Не знаю, думала я о чести класса или о своей собственной чести. Не хотелось мне получать двоек. Именно потому не хотелось, что все от меня этого ждали. Подумаешь, у какой-то там Самухиной лишняя двойка! Я люблю наоборот: вы ждете этого? Так вот же, не будет этого.
На всех уроках я так выскакивала и вылезала из собственного передника, что и учителя, и ребята просто сгорали от любопытства. Отвечать я старалась очень обстоятельно, чтоб занять как можно больше времени и чтоб на других этого времени осталось поменьше. Вы не думайте, в учебе я тоже не такая тупица, как все думают. Просто я почему-то люблю знать то, чего не написано в учебнике. Вычитаю в какой-нибудь книжке разные факты и говорю все подряд.
Но старалась я напрасно: не я одна оказалась такой героиней. И Шлимак, и Журавлина тоже пришли во всеоружии. Я даже подумала, что они настоящие герои, ведь они каждый день делали уроки, скромненько так, не из геройства, а просто потому, что считали это своим долгом.
Никитина тоже вызвали, он тоже отвечал хорошо, что и подкрепило мои сомнения по поводу его вчерашних съемок: не мог он выучить уроки, если съемки и вправду были. Не мог – и все тут! Ведь он еще и на велосипеде катался.
На четвертом уроке сообщили, что итоги соревнования подведены и что наш класс имеет надежду…
Следующий день начался с торжественной линейки. На линейке старшая пионервожатая отметила успехи, сделанные пятым «г» классом, боевой дух пятого «г» класса, заметное повышение успеваемости и любви к труду в пятом «г» классе.
Мы стояли и сияли. Цвели, как ландыши весенние. Потом надо было получать вымпел, и вдруг обнаружилось, что председателя совета отряда Новожилова нет. Представляете, впервые в жизни проспал человек, да еще в такой торжественный день. Мы с Терещенко стали толкать Журавлину, в конце концов, она староста. Но Журавлина уперлась, никакими силами не сдвинешь ее с места. И тогда наша находчивая Кокорева выпихнула вперед Никитина.
– В конце концов, мы ему кое-чем обязаны, пускай он… – прошипела она. Кокорева убедит кого угодно. Вернее, даже не убедит, а переспорит, настоит на своем.
И Никитин пошел получать вымпел. Шел он так, будто для него это дело привычное – ну прямо всю жизнь человек получает вымпелы – внешность позволяет. Он принял вымпел, заработанный нашим трудовым потом, а кто-то ласково пошутил:
– Вот наш почетный гость, наш актер получает трудовой вымпел…
Никитин вернулся на свое место, но многие почему-то опустили глаза. Сказать по правде, и моя радость наполовину улетучилась.
И тогда вдруг Журавлина вырвала вымпел из рук Никитина и бросилась к старшей вожатой:
– Возьмите обратно и вручите снова! Он не имеет права! Он не имеет права!
Потом она обратилась к директору:
– Какой он артист! Он не артист вовсе! Это Саша Терещенко артист! Потому что он народный артист! Он лучше всех выступал, лучше всех утиль собирал! Он добрый, он всегда со всеми! Он народный артист! Вручите снова! Вручите Сашке!
Никто не смеялся. Все молчали.
– Что ты, Журавлина, – почти прошептал Сашка. – Он же настоящий, а я так… Не надо!
– Вручите Сашке! – закричала я, и меня, к счастью, поддержали.
– Вру-чи-те Саш-ке! – кричал почти весь наш класс.
И Сашка, низко нагнув голову, красный, направился к вожатой. Точно так же он вернулся.
На лицо Никитина смотреть было страшно. Впервые оно не было самодовольным и спокойным. Казалось, сейчас он убежит, но потом он как-то жалко скривился, это, наверное, должно было выражать презрение к нам, но никакого презрения не получилось.
После линейки все молчали. Первой же не выдержала Кокорева:
– Ну знаешь ли, Журавлина, всему есть предел.
– Да, всему есть предел, – печально подтвердила Журавлина, – всему есть предел.
На лице Никитина, почерневшем и злом, мелькнула брезгливая гримаса.
– Молчи, балаболка! – рявкнул он на Кокореву, потом посмотрел на Журавлину:
– Девочка, прости меня! Я дурак! Прости меня, девочка! – И Никитин заплакал.
– Не надо, – попросил Сашка Терещенко, – ты не плачь… С кем не бывает. Ты просто нас не знаешь, ты к нам не привык, ты не стал нашим!
– Я хочу стать вашим! Я ничей! Мне надоело быть ничьим! – Он снова обернулся к Журавлине. – Прости меня, девочка!
А на переменке плакала Журавлина. Там, на лестнице, на чердаке, где стояли сломанные парты и старые швабры. Это я нашла ее там, будто чувствовала, где ее надо искать.
– Что же ты плачешь, Журавлина?
Я спросила просто так, совсем не ожидая ответа. Но она ответила:
– Нравится он мне, нравится! Что мне делать?
– Кто, Сашка?
– Никитин, Никитин, Никитин!!!
Вот тут уж я опешила.
– Да почему же? Да как же так можно? Ведь он…
– Вот и можно! Я никогда не видела таких!
Теперь заревела я:
– Но он же злой! Он же всех презирает! И никаким артистом он не станет. Люби лучше Сашку Терещенко! Сашка же человек!
– Да я и люблю Сашку, но только не так. Сашка похож на моего братишку. Он самый хороший, но только все не так…
Все остальные уроки Никитин смотрел на Журавлину, а я думала только об одном: чтоб он не увидел, что она плакала. Много чести. «Девочка»! Он, видите ли, не удосужился даже запомнить ее фамилии!
А весна стояла совсем невероятная. Наш класс впал в летаргический сон: засыпали прямо на уроках – такой чистый был воздух, так оглушительно и снотворно чирикали воробьи.
Между нами с Журавлиной что-то произошло. Не могу сказать, что мы особенно откровенничали (я-то откровенничала, но она не очень), но что-то в наших отношениях изменилось. Мы как-то странно улыбались друг другу, почти смущенно и в то же время ласково. Заниматься вместе не было никакой необходимости, потому что я уже совсем выправилась, но мы занимались вместе. Даже мама привыкла к Журавлине и вечно оставляла ее у нас обедать, хотя Журавлина и стеснялась.
Про Никитина мы больше не говорили, а гулять ходили на школьный двор, чтоб не встречаться с ним. Но потом он тоже стал гулять на школьном дворе, все вертелся вокруг нас, выделывал всякие кренделя.
Скоро Кокорева с Бучкиной пронюхали про то, где Никитин бывает. Потрясающие все-таки способности у людей: их презирают, на них не смотрят, а они все равно лезут к человеку, да еще бегают вслед за велосипедом и канючат:
– Никитин! Дай покататься!
Никитин их упорно не видит, но теперь меня это не раздражает, потому что Журавлину, например, он видит. Да и на меня смотрит по-человечески. Но мы у него велосипеда не просим. Мы на него не смотрим. Почему не смотрит Журавлина, я знаю, а я не смотрю на него за компанию. А эти бегают следом, как собачонки, просто противно.
Он однажды не выдержал, подошел к Журавлине и сказал:
– Катя! Хочешь покататься?
– Нет! – Она гордо вскинула голову и побежала прочь со школьного двора.
Я бросилась за ней следом, хотя и видела, что она может меня прогнать, – такое у нее было лицо. Но она меня не прогнала. Мы бежали по улице в неизвестном направлении, будто состязались в беге.
Потом был какой-то садик, и Журавлина опять плакала, уткнувшись мне в плечо.
– Послушай, ну почему ты так? Ну он же сам… Ну ты же ему нравишься!
– Я… а-а-а не умею… кататься на велосипеде! Я же не умею!!!
Вот такая она, моя Журавлина!
6. ПрощаниеЖуравлина уезжала. Навсегда. У них там в районном центре открылась школа-интернат, а Журавлина очень скучала по своим братьям и сестрам. Провожали мы ее всем классом. Все окружили ее, оттерли тетку, только я почему-то не могла подойти: у нас с ней вообще так – вдруг какое-то смущение накатывает. Может, это потому, что я уже давно любила Журавлину, но не очень хотела это признавать, потому что это во мне с детства какая-то дурь сидит – делать все наоборот, себе вопреки. И еще Никитин в сторонке стоял, он не уехал, хоть учебный год и кончился, – ему надо было досняться. И стояли мы с ним в сторонке, как чужие, хотя я знала, что ему, так же как и мне, больше всех грустно.
И вот когда уже проводница закричала, чтоб все садились в вагон, Журавлина вдруг кинулась ко мне.
– Я тебя никогда не забуду, – сказала она. – Я тебя никогда не забуду. Ты хорошая, ты веселая. Я тебя никогда не забуду!
Никитин стоял рядом со мной и смотрел на Журавлину глупыми собачьими глазами.
– И тебя, – сказала ему Журавлина. – И не обижайся за велосипед. Я просто не умею кататься.
Поезд ушел. И я думала, что хорошо бы умчаться за этим поездом, что нельзя стоять и смотреть, как уезжает твой лучший друг, что это просто бессовестно с чьей-то стороны – оставить меня без Журавлины. Как же так, не слышать больше ее голоса, который до сих пор вызывает удивление, не видеть ее лица, невозможно синеглазого…
Что было потом? Потом, если что-то случалось, кто-нибудь обязательно говорил:
– А Журавлина сделала бы так-то…
И все задумывались, и поступали так, как поступила бы она. И безобидный Юрка Бабаскин подрался с дылдой-второгодником, который бросил кошку в мусоропровод, и побил второгодника. Новожилова не выбрали председателем совета отряда. А я… Говорят, я стала умнее. Но это они ошибаются. Я никогда не была дурой. Кокорева говорит, что я просто хвастунья и самомнительная. Но это не так. Просто себя надо тоже уважать, без этого не проживешь. Впрочем, уважать надо всех. Даже смешных девчонок, которые вместо «французу» говорят «хранцузу», а летом «дерьгают лен и возят назем». Говорить правильно можно научиться, а вот быть человеком гораздо труднее.
Повесть
Попробуй-ка, соври! (повесть)
1
– Ну и ехидина! – сказал Мишка. – Уж такая ехидина, даже не рассказать…
Это он говорил про незнакомую девочку, которая вдруг появилась у них в доме. Мишка увидел ее первым и уже успел все про нее понять.
Дело было вечером. Вышел он в булочную. Но Мишка не привык сразу бежать в булочную, если его туда послали. Булочная никуда не денется.
Прямо напротив дома – сквер. Было бы глупо не зайти и не поинтересоваться, кого еще не успели загнать домой. К несчастью, домой загнали всех. Только какая-то длинноногая особа маячила на деревянной детской горке. Чужая. Мишка очень любил чужих, потому что с ними можно подраться без всякой причины. Подошел – и по башке.
– Эй, ты, коломенская верста! – крикнул Мишка, подойдя к горке.
Девочка улыбнулась. Уже по одной этой улыбке Мишка понял, что она ехидина. Но нельзя же бить по башке, если человек тебе улыбается.
– Ну, чего уставилась? – спросил Мишка в надежде получить ответ.
– Что вы сказали?
– Чего, говорю, рот разинула?
– А?
– Ворона кума. Галка крестница – тебе ровесница.
Девочка, все еще улыбаясь, пожала плечами, как будто опять не расслышала. Ну не ехидина?
– Глухая тетеря, – сказал Мишка.
Она улыбнулась так, как будто он ее назвал не тетерей, а ласточкой.
То, что незнакомому человеку трудно понять его речь, до Мишки почему-то не дошло. Да и вообще, разве будешь думать о таких пустяках, когда кулаки уже перестали помещаться в карманах.
– Ты разбегись посильней, а я тебя внизу поймаю, – сказал Мишка, решив тоже быть ехидным.
– Спасибо, – сказала девочка.
Наконец-то поняла. Мишка встал у подножия горки, но совсем не с тем намерением, чтоб ловить эту ехидину. Она спустилась с горки, отошла, разбежалась, взлетела стремительно, поехала вниз и… наткнулась на подножку.
Мишка захохотал, предвкушая, как она сейчас начнет ныть или ругаться. Но она поднялась, отряхнула пальто и тоже рассмеялась.
Ну что ж, тем лучше. Если она такая непонятливая, то можно попробовать еще раз…
– Давай снова… – сказал Мишка.
Девочка разбежалась второй раз. И опять наткнулась на подножку.
– Может, еще? – спросил Мишка.
– Еще!
Она улыбалась. Это Мишке не понравилось. Тревожно было как-то от ее улыбки, не по себе.
Она покатила с горки. И еще. Сил на разбег у нее уже не было, она скатывалась без разбега и без всякого удивления падала.
Мишка тоже устал. Нога, которую он ей подставлял, болела, а подставлять другую было неловко. Он бы уже с удовольствием отошел от горки. Но, с другой стороны, не вывести девчонку из себя, не раздразнить как следует было обидно. Если раньше ему хотелось подраться от скуки, то теперь он уже по-настоящему разошелся.
Но она улыбалась! Вся в снегу, мокрая, вспотевшая, а улыбалась.
…Мишка все-таки сменил ногу. Она снова покатилась с горы, покатилась с разбегу (второе дыхание, что ли?), покатилась яростно, быстро. Зря Мишка сменил ногу. В общем, на этот раз он упал сам, она его сбила.
– Ах, ты толкаться?! – заорал он. – Ах, ты еще толкаться?! Ну, сейчас я тебе покажу…
– Кровь из носу, – сказала девочка, – у тебя кровь из носу…
Рассвирепев, Мишка бросился на нее. Она вроде бы и не собиралась убегать, стояла, как статуя, только в последнюю минуту – верть – и Мишка хлопнулся у ее ног.
Она спокойно отошла на приличное расстояние, снова застыла. Он вскочил, кинулся на нее. Верть! А Мишка – хлоп!
– Замотаю, – спокойно сказала она.
Она по-прежнему улыбалась, но теперь Мишка понял, что ее улыбка была совсем не дурацкая, не бессмысленная, а ехидная.
Зря он взялся за ней бегать. Поймать ее было невозможно.
– Замотаю. Лучше не лезь, – сказала она.
Ах, зачем только он с ней связался. Он даже перестал думать о том, как он ее отлупит, лишь бы суметь уйти с достоинством.
– Так его, Аленка! – раздался вдруг чей-то голос.
Здоровый парень незаметно появился в садике. Рядом с парнем стояла большая серая собака и с напряженным вниманием наблюдала за Мишкой. Полслова – и она кинется на Мишку. Горло у нее подрагивало от сдерживаемого лая.
Почему-то Мишка очутился на заборе. Он и сам не мог понять, как это у него так быстро и ловко получилось. Ну не бежать же было к калитке, ведь именно там и стоял парень с собакой.
– Молодец, Аленка…
Парень подошел к девочке, похлопал ее по плечу. Девочка наклонилась к собаке, и собака лизнула ее в нос.
– Дуй отсюда, приятель, – сказал парень, – а то я сейчас спущу Барда, и от тебя останется дырка.
– Я тебе этого не забуду, – крикнул Мишка девочке. – Никогда не забуду!
– Отстань, – сказала девочка устало, – ты мне надоел.
Ну так как ее можно было назвать после этого? Тем более, что «отстать» Мишке пришлось.
Вот эту историю и рассказал Мишка своим друзьям – Васе и Соне. Конечно, немножко не так, как только что рассказала я.
Он, например, не сказал, что хотел подраться, что ставил девочке подножки. Зато простая собака у него превратилась в бульдога с пылающими глазами, а парень был не просто парень, а точь-в-точь Юрий Власов. Ну и поэтому, сами понимаете, рассказ получился устрашающий.
Вася все пропустил мимо ушей, кроме того, что была какая-то собака. Вместо того чтобы поддержать Мишку в справедливом негодовании, он начал расспрашивать, какие у собаки уши, да какого она цвета, да какого роста.
Ох и врезал бы ему Мишка за такие вопросики, да еще некстати. Но попробуй-ка, сунься к Ваське, если он и ростом высокий, и кулаки у него что надо, а вдобавок он – председатель совета отряда, и выбрали его не потому, что он гогочка, а потому, что уважают.
Зато Соня Мишку поддержала.
– Видела я ее, – сказала она, – воображуля первый сорт… Пальто заграничное, берет мохнатый… Разодета, как на выставку.
– Замолчи ты, – обрезал ее Мишка, потому что ему ужасно надоела Сонькина сговорчивость. Что ни скажи – Сонька поддакнет.
Соня замолчала. Она всегда замолкала, когда на нее цыкали. Иногда Соне надоедало поддакивать, но тогда в силу вступал закон кулака.
Вася, конечно, не дерется. Вася хороший человек, но вот Мишка при каждом удобном случае норовит расправиться кулаками.
Правда, с Васей тоже не легче, хоть он и мучает Соню совсем по-другому. Он этого сам не знает и очень удивился бы, если б ему об этом сказали. А дело все в том, что Соне Вася нравится. Нет, даже не нравится, а какое-то другое здесь должно быть слово. Ну, например, она следит из окошка, куда Вася пошел. Если он с сеткой – значит, в магазин. И Соня тоже хватает сетку и бежит за ним следом, даже если у нее нет денег. Или вот такое: Соне ужасно обидно, когда Вася вслух восторгается Дашей Мочкиной, отличницей несчастной, которая даже в школу ходит с бабушкой. Соне ужасно обидно, что Вася не замечает, как она умеет свистеть в два пальца и лучше всех девчонок катается на коньках.
Хоть бы заметил, похвалил. Так нет, где уж. Сонька только тогда ему нужна, когда надо передать что-нибудь Мочкиной или купить подарок маме к Восьмому марта. Ну не издевательство это? А потом еще ругается, если Сонька пренебрежительно отзовется о Мочкиной или посоветует купить маме в подарок те духи, которые у нее уже есть. И мучается Соня, не зная, как удивить Васю, как угодить ему, чтоб он замечал не Мочкину, а ее, Соню. Ужасно противно, что это никак не удается. И как назло, с детства они живут в одном доме и учатся в одном классе. Еще посмотрели бы, чья взяла, если б Сонька только сейчас появилась во дворе, переехала бы сюда откуда-нибудь, явилась «новенькой».
Соня часто представляет себе такую картину: вот сидят мальчишки на лавочке, а она приезжает на машине. Все ахают, Мишка, конечно, тут же дразнится. А она закладывает в рот два пальца и свистит оглушительно. Все, конечно, падают. А она проходит мимо с независимым видом, а Васька, как завороженный, следит за ней.
– Невежда ты серый! – прерывает Вася Сонины мысли. – Даже породу определить не можешь!
– Это какая-то неизвестная порода, – оправдывается Мишка.
– Смесь бульдога с носорогом, – подкидывает Соня.
А вот эта новая девчонка и сама явилась. Собственной персоной. Идет, как будто речь и вовсе не о ней и ее собаке. Соня смутилась немного, потому что, оказывается, наврала мальчишкам про пальто и берет. Девчонка была в простенькой цигейковой шубенке, уже короткой для нее, и в обыкновенной вязаной шапочке, такой же, как у Сони. Слава богу, мальчишки в таких вещах не разбираются.
– Ага, попалась, ехидина! – закричал Мишка, вскочил со скамейки и загородил ей дорогу.
– Отойди, – сказала девочка презрительно.
– Рассчитаемся, тогда пожалуйста, – сказал Мишка и ловко дернул ее за длинную тощую косу.
Девочка рванулась, Мишка сильнее дернул за косу, намотал конец себе на руку, потянул вниз. Девочка пригнулась, на глазах ее выступили слезы.
– Спой, светик, не стыдись! – приговаривал Мишка, все сильнее притягивая ее к земле. Девочка пыталась ударить снизу по Мишкиной руке, вертелась, изгибалась, пока ей это не удалось. Мишкина рука согнулась от удара, еще сильнее натянув девчонкину косу. Видно, ей стало уж очень больно, потому что она совсем перестала соображать и начала лупить Мишку из своего не очень удобного положения как попало. Кончилось тем, что оба грохнулись в снег, и началась обычная потасовка, без всяких правил. По тому, как девчонка пыхтела, Сонька догадалась, каково ей приходится. Ничего, это ей за все: за то, что она новенькая, за то, что о ней говорят, за то, что у нее есть собака и, кажется, старший брат. И пускай Васька видит ее растрепанной, униженной, беззащитной.
Но Вася вдруг резко вскочил, бросился к дерущимся, одним движением отшвырнул Мишку (наверное, был очень злой, если ему это удалось), протянул девочке руку.
– Вставай, чудачка…
Девочка посмотрела на него со страхом и руки не подала.
– Не бойся, чего ты, – сказал Вася и улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась, протянула руку.
Соня была уверена, что Вася сейчас отдернет руку и расхохочется, но он и не подумал этого сделать. А зря. Интересно было бы посмотреть на эту новенькую, если б Васька отдернул руку и расхохотался.
– Спасибо, – сказала девочка, потом повернулась к Мишке и добавила почти весело: – Ну, ты, кажется, у меня добьешься…
Мишка ринулся было к ней, но под взглядом Васи остановился.
– Выйдешь гулять с собакой? – спросил у девочки Вася.
– Выйду.
Соня ушам своим не верила. Что за человек этот Васька, себя не помнит из-за собак. Девчонка, как на крылышках, полетела к своей парадной.
– Ехидина, – сказал ей вслед Мишка.
– Грязнуля, – сказала Соня, потому что новенькая так и не отряхнула снега с пальто.
Вася молчал задумчиво, с ним это бывает, потом посмотрел на Соню, усмехнулся холодно:
– Эх ты…
– Терпеть не могу воображуль, – оправдывалась Соня.
– Не завидуй человеку, если даже он в очках, – сказал Вася.
И к чему он это сказал? Соня знала, что есть такое стихотворение про мальчика, который завидовал старшему брату, потому что брат носил очки. Стихотворение так и кончалось: «не завидуй человеку, если даже он в очках…» Но ведь у девчонки-то очков не было. Так к чему же он это сказал?
Странный человек, говорит загадками. А потом вскочил и пошел, насвистывая, прочь.
Мишка кинулся было за ним, но Вася повел досадливо плечами, и приятель отстал. Мишка вернулся к скамейке, плюхнулся рядом с Соней и буркнул:
– Ну, попадись мне еще эта ехидина…
Соня промолчала. Ей почему-то вдруг стало очень тоскливо. И еще показалось, что она в чем-то очень виновата, неприятно как-то на душе стало, гадко. Она передернула плечами, только сейчас заметив, что на улице холодно. Ей всегда становится холодно, если Васька так вот, ни с того ни с сего, уходит. А тут еще надо из приличия посидеть немножко на скамейке с Мишкой, который ей до смерти надоел. Она должна еще померзнуть, а встать и уйти не может, потому что ей неловко уходить сразу же вслед за Васей.
Это только он может позволить себе уйти когда захочется: среди интересного для всех разговора, среди игры, которая после его ухода перейдет в драку, среди песни, которая без него превратится в громкое оранье. Станет ему не нужно оставаться вместе со всеми, он и уйдет. Странный человек Васька. Так думала Соня, выжидая время, по истечении которого она тоже может смело подняться и уйти.
