Текст книги "А. К. Глазунов"
Автор книги: Алиса Курцман
Жанры:
Музыка
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
А. К. Глазунов. Репродукция с портрета И. Е. Репина
ШКОЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА
А. Курцман
А. К. ГЛАЗУНОВ
ИЗДАТЕЛЬСТВО МУЗЫКА
МОСКВА
1965
АЛИСА СИГИЗМУНДОВНА КУРЦМАН
А. К. ГЛАЗУНОВ
Редактор Б. Егорова
Художники А. Фииогснов и В. Удод
Худ. редактор И. Каледин
Технический редактор А. Мамонова
Корректор К. Швецова
Подп. к печ. 29/IХ—65 г. А 00809 Форм. бум. 70х1081/32. Печ. л. 5,69 Условные 7,96 Уч.-изд. л. 6,94 (включ. 9 вкл.). Тираж 30 000 экз. Изд. № 2604 Т. п. 65 г.– № 1224
Зак. 545. Цена 42 к.
Издательство «Музыка», Москва, набережная Мориса Тореза, 30
Московская типография № 6 Главполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров СССР по печати Москва, Ж-88, 1-й Южно-портовый пр., 17.
ПЕРВАЯ СИМФОНИЯ
Я ошибся, теперь я узнал.
А. Глазунов
Внезапно наступившая тишина оглушила. Первая репетиция симфонии и первая репетиция в его жизни окончилась. Однако он все еще находился во власти необыкновенно острых, одновременно мучительных и радостных ощущений. Музыка, которая до сих пор была слышна лишь ему одному, теперь зазвучала для всех, согретая теплом оркестра и расцвеченная его пленительными красками.
Сашу горячо поздравляли, но юноша лишь растерянно улыбался. Наконец его оставили одного. Он вышел на улицу и пошел по парку. Казалось, он впервые видит весну. Трогательно порозовевшие ветки березы, просыпающиеся от долгого одиночества зимы. Сверкающее в лужах солнце. Мягкие улыбки прохожих. Весна опьяняла, обещая впереди волнующее и радостное. Все казалось новым, воспринималось особенно остро, будило воспоминания. Он стал композитором. Как это произошло?
Александр Константинович Глазунов родился 29 июля 1865 года в Петербурге, в большом старинном доме на Казанской улице, в семье, которая славилась радушием и мягкостью. До восьми лет Сашу воспитывали няньки и бонны, и он рос тихим, застенчивым мальчиком.
Род Глазуновых был знаменит еще в XVIII веке. Прадед будущего композитора Матвей Глазунов в 1782 году основал книжную торговлю и стал родоначальником целой «династии» книгоиздателей. Его сын Илья Иванович, образованный и энергичный человек, был одним из издателей Пушкина.
– Помню, дед твой рассказывал, как Александр Сергеевич приходил к нему в лавку полюбоваться «Евгением Онегиным» – маленькой изящной книжечкой. Это было тогда новинкой издательского дела, – любил вспоминать отец Саши. Константин Ильич очень гордился демократическими традициями семьи. Сам он издавал сочинения Лермонтова и Фонвизина, Жуковского и Майкова, а также книги по русской истории и естественным наукам.
В семье очень любили музыку. Хозяйка дома хорошо играла на рояле и даже немного сочиняла. А маленький Саша очень увлекался рисованием. Ему нравилось срисовывать картинки с игральных карт, а позже – изображения музыкантов с надутыми щеками, игравших на духовых инструментах. Однажды он нарисовал даже целый оркестр.
Когда надоедало рисование, приятно было посидеть в большом кресле, забравшись на него с ногами, и послушать, как играет мама. Он любил прислушиваться к неясным звукам, доносящимся из гостиной, и по вечерам, уже лежа в своей комнате. Чаще всего это были пленительные мелодии Шопена. С тех пор великий польский композитор стал одним из самых любимых.
Иногда Елена Павловна аккомпанировала Константину Ильичу, и тогда звуки рояля сплетались с нежным голосом скрипки. Саша вскоре запомнил все играемые произведения наизусть и часто просыпался от того, что в голове его звучала музыка. Продолжая лежать с закрытыми глазами, он вспоминал услышанное вечером, пока не засыпал снова.
Однажды утром мальчик забрел в гостиную и стал «настраивать» рояль, повторяя те сочетания звуков, которые слышал накануне от настройщика. Неожиданно вошла служанка, увидела Сашу, в удивлении остановилась, и... вот он уже в комнате мамы. «Так вот кто наш новый настройщик», – смеется она. Елена Павловна только что проснулась. Она целует сына, тормошит его, но потом, вдруг прижав к себе, говорит серьезно: «А я думала, что ты будешь у нас художником...»
Начались занятия музыкой. Одной из первых учительниц Саши была Надежда Георгиевна Холодковская. Мальчик стал заниматься с ней, когда ему исполнилось девять лет. Три раза в неделю он с увлечением разбирал на уроках маленькие красивые пьески. Но как ни старалась Надежда Георгиевна, она так и не смогла преодолеть нелюбовь своего ученика к этюдам и гаммам. Да и позже, уже зная, что он обязательно станет музыкантом, Саша никогда не работал над развитием своей фортепианной техники и поэтому так и не стал пианистом-виртуозом.
Через три года Надежду Георгиевну сменил ученик консерватории Нарцис Нарцисович Еленковский. Занятия с ним были более серьезными. Новый учитель познакомил мальчика с произведениями Глинки и Даргомыжского, сыграл ему недавно появившуюся фортепианную фантазию Балакирева «Исламей».
К тому времени Саша, давно пробовавший сочинять, стал писать довольно большие пьесы. После того как он показал одну из них Еленковскому, тот, оценив способности своего ученика, начал заниматься с ним гармонией[1]1
Наука об аккордах, их связях и движении.
[Закрыть]. Часто оказывалось, что многое, о чем рассказывал Нарцис Нарцисович, мальчик уже откуда-то знал. Еленковский всегда очень удивлялся этому и говорил Елене Павловне: «Он, видно, учился уже у самого господа бога!»
В том же 1877 году, когда Саша начал заниматься с Нарцисом Нарцисовичем, он поступил в частное реальное училище. На следующий год его перевели в другое училище (Второе петербургское), где состав педагогов был намного лучше. Однако учеба мало интересовала мальчика. Все больше и больше увлекала музыка.
Он часами просиживал за инструментом, разбирая новые произведения, и, даже уходя вечером спать, захватывал с собой какие-нибудь ноты. Уже в детстве Сашу больше всего тянуло к оркестру. Это проявлялось и в живом интересе к различным инструментам оркестра, и в том, что музыку своей первой оперы он записывал прямо в виде партитуры[2]2
Партитура – нотная запись музыкального произведения для оркестра, хора, камерного ансамбля и т. п.
[Закрыть].
Оперу Санга начал писать на сюжет поэмы Жуковского «Рустем и Зораб». Печальная история двух великих богатырей (отца и сына), погибших в битве друг с другом, захватила его воображение. Правда, сочинение это так и осталось незаконченным. Он написал только ансамбль – встречу богатыря Рустема с царем.
Царь
Откуда ты, могучий богатырь,
Без провожатых, пеший,
К нам пришел? Не забавлялся ль ловлей
В моих заповедных лесах?
Ночлега ли покойного
Здесь ищешь? Рады мы такому гостю.
Весь Семенгам к твоим услугам;
Весь мой народ и все мои богатства
Теперь твои; что повелишь,
То мы и сделаем тотчас.
Рустем
Царь, украден конь мой Гром
Тогда, как на твоем лугу
Я спал, охотой утомленный;
Но след его привел меня сюда;
Он здесь! Когда его
Отыщете мне к ночи вы,
Я отплачу сторицей за услугу;
Когда ж мой конь пропал,
Беда и вам и Семенгаму!
Мой меч прорубит мне
К нему широкую дорогу.
Далее следовал хор народа, две коротенькие реплики обоих героев, и... партитура обрывалась.
Страницы нот были усеяны кляксами. Мальчик никогда не видел настоящей партитуры и часто не знал ни обозначения многих инструментов, ни того, как правильно для них записывается музыка. Поэтому вместо названия инструмента Саша рисовал его изображение, делая массу смешных ошибок. Этим и объясняются многочисленные исправления и надписи около них: «Я ошибся, теперь я узнал».
Нарцис Нарцисович уехал к этому времени из Петербурга, и посоветоваться было не с кем. Приходилось каждый раз просить маму узнать то или иное у ее нового педагога: Елена Павловна брала в то время уроки у Милия Алексеевича Балакирева. Наверное, ей надоела роль посредницы, и она решила познакомить сына с Милием Алексеевичем. И вот Саша предстал перед человеком, с первой же минуты поразившим его воображение.
Мальчик сыграл Балакиреву несколько своих пьесок, и тот сразу же запомнил их. Он сел за рояль и стал показывать, какие Саша сделал ошибки и как можно было бы написать это место лучше. А когда юный композитор исполнил отрывки из своей новой оперы, Милий Алексеевич восторженно закричал: «Да это маленький Глинка!» Потом, уже более спокойно, продолжал: «Нужно серьезно заняться музыкой. Изучать Бетховена, классиков. Я поговорю о вас с Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым».
И он действительно вскоре отправил Римскому-Корсакову восторженное письмо, в котором выражал уверенность, что через год или два Саша обязательно создаст что-нибудь достойное публичного исполнения. Николай Андреевич рассказал об этом Саше, когда тот через год после, начала их занятий принес наброски своей симфонии.
Зима 1870 гола запомнилась многими событиями. Сочинение оперы, знакомство с Балакиревым, первое посещение оперного театра. Родители повели его на «Руслана и Людмилу», и музыка Глинки потрясла мальчика. По дороге домой он громко пел особенно понравившиеся арии, изображал битву Руслана с Головой.
Лето семья проводила в Киссингене – маленьком курортном местечке Германии. В Киссингене был чудесный парк, в котором по утрам и днем играл симфонический оркестр. Саша часами просиживал на репетициях и концертах и в конце концов выучил наизусть всю программу и перезнакомился со всеми музыкантами. В ответ на просьбы своего внимательного слушателя они охотно показывали инструменты, рассказывали об их устройстве и даже давали иногда поиграть на них.
Из Киссингена Глазуновы заехали в Париж. Здесь Саша, которого раньше никуда не отпускали одного, впервые почувствовал себя взрослым и самостоятельным. Целыми днями бродил он по шумным улицам, поражаясь бурному темпу жизни, громкоголосой толпе. Его манил полумрак Собора Парижской богоматери, картинные галереи, разрушенный дворец Тюильри.
В декабре 1879 года начались занятия с Римским-Корсаковым. Николай Андреевич приходил по воскресеньям, и Саша показывал ему новые сочинения и упражнения по полифонии[3]3
Полифония – такой вид многоголосной музыки, в котором все голоса одинаково выразительны и равноправны. Одним из величайших мастеров полифонической музыки был И. С. Бах.
[Закрыть]. По сравнению с горячим, вспыльчивым Балакиревым, Римский-Корсаков показался сначала сдержанным и сухим. Но постепенно та мягкая манера, с которой Николай Андреевич делал замечания своему ученику, пленила его. Учитель словно советовался с юношей как с равным, никогда не навязывая своего мнения. Порой Саша даже забывал, что перед ним – профессор консерватории, автор любимой им оперы «Майская ночь» и симфонической картины «Садко».
Николаю Андреевичу новый ученик тоже очень поправился. Его трогала в юноше глубокая серьезность, мягкость, ум, светившийся в прекрасных карих глазах; композитор стал делиться с ним своими планами, показывал отрывки из оперы «Снегурочка», которую тогда писал.
Незаметно промелькнула зима. Летом 1880 года Глазуновы поехали на знаменитый курорт Прибалтики – Друскеники. Саша много бродил по лесам в окрестностях и под впечатлением этих прогулок и «Пасторальной» симфонии Бетховена задумал написать свою первую симфонию. Сначала он хотел назвать ее «Славянской», потому что использовал в скерцо и финале две мелодии польских народных песен, которые услышал от садовника их дачи, но потом отказался от этой мысли. Темы симфонии Римскому-Корсакову очень понравились. «Пожалуй, больше мне учить тебя нечему», – сказал он. С этого времени их отношения, отношения ученика и учителя, перешли в дружбу.
И вот уже прошла первая репетиция симфонии, а через несколько дней была назначена и вторая. Она принесла приятную неожиданность. Незнакомый Саше молодой человек, арфист оркестра И. А. Помазанский, решил поздравить композитора и преподнести ему лавровый венок. Специально для этой цели он оделся во фрак, но, чтобы скрыть необычность своего наряда, всю репетицию играл в шубе. Потом, сняв ее и оставшись в полной парадной форме и белых перчатках, преподнес Саше венок с полушутливой надписью, в которой сравнивал Александра Глазунова с чародеем и магом.
Наконец наступило 17 марта 1882 года – день первого публичного исполнения симфонии. Затих зал, прозвучал и смолк последний всплеск настраиваемых инструментов. Балакирев вышел на свое дирижерское место, взмахнул палочкой – и сразу же исчезли белые колонны торжественного зала Дворянского собрания и сидящая вокруг нарядная публика.
Очень мягкая и вместе с тем очень радостная, появилась у струпных инструментов первая тема, напоминающая изящный, непринужденный танец; потом она сменилась другой мелодией, неприхотливой и чистой, как ручеек в лесу. В воображении возникла картина леса – прозрачного, манящего и праздничного, каким он бывает в яркие солнечные дни, и то чувство покоя и радости, которое охватывает всякого, кто входит в него в такой день.
А мелодии лились и лились. Они звучали то задорно и весело, приводя слушателей на праздник в деревне, то влекли в мир трепетных воспоминаний о днях ранней юности, которая, еще не столкнувшись с трудностями самостоятельной жизни, полна радужных надежд и ожиданий. Жизнь будет увлекательным праздником, она будет полна радости и счастья – говорили темы последней части. Слушатели невольно улыбались этой наивной молодости, не знающей, как на самом деле трудна и сложна жизнь.
Музыка покоряла и очаровывала юношеской чистотой, искренностью и непосредственностью. Вместе с тем чувствовалось такое мастерство и зрелость во владении тайнами композиции и оркестровки, что многие в удивлении поднялись с мест, когда в ответ на горячие аплодисменты на сцене появился робкий, застенчивый мальчик в форме реалиста. Автору симфонии было шестнадцать лет.
После концерта в доме Глазуновых был устроен торжественный ужин, на котором кроме родных присутствовали известные музыканты. Было много тостов и поздравлений. Отец композитора, Константин Ильич, произнес большую речь, обращенную к учителям Саши.
Ему отвечал Балакирев. Кто-то даже прочел стихи, начинавшиеся такими забавными строчками:
Как и в день первой репетиции, Саша еще не мог прийти в себя от пережитого волнения. Вспоминалось ощущение почти физической боли, которое он испытывал от нескольких недочетов, допущенных оркестрантами при исполнении симфонии, и чувство бесконечного счастья, покоя и удовлетворения, которое доставляли хорошо исполненные и особенно поправившиеся места.
Как и тогда, все происходящее как-то слабо доходило до сознания, заслонялось воспоминаниями.
Вот напротив сидит милый, скромный Лядов. Немногословный и вместе с тем очень остроумный. Глядя на Анатолия, Саша подумал о том, что прошел уже год с тех пор, как Балакирев познакомил их. Они быстро подружились, и теперь он чуть ли не каждый день заходит к другу после уроков, чтобы показать что-нибудь свое или послушать повое у Лядова. Лядов старше его на десять лет, он уже преподаватель консерватории и известный композитор, но их тянет друг к другу. При этом младшему товарищу часто приходится играть роль «толкача»:
– Ну, Анатолий, голубчик, ты теперь сделай над собой усилие, закончи эту пьеску. Дай слово, что закончишь,– говорит он. Анатолий талантлив, но особенно утруждать себя не любит.
– Каков, каков наш юный Самсон, – услышал юноша слова Стасова. Это Владимир Васильевич говорит Лядову, с любовью и нежностью указывая на Сашу.
– Да, он скоро нас всех за пояс заткнет, – отвечает тот. – Что мы теперь перед ним – сальная свеча.
– Ну-ну,– гудит Стасов, похлопывая Анатолия по плечу.
– Исполнение первой симфонии – большой праздник для всех нас, – говорит, поднимаясь с бокалом, Римский-Корсаков.– Мы все еще увидим, как из маленького Сашеньки выйдет Александр Великий русской музыки.
Его поддерживает Бородин. Он тоже говорит что-то теплое и поздравляет Сашу. Добрый, рассеянный, большой человек.
Рядом с Бородиным сидит Беляев, человек огромного роста с красивым, темным от загара лицом.
– У него лицо и фигура Петра Первого, – говорит о Митрофане Петровиче пианист Лавров.
Движения Беляева осторожны, как будто он боится что-нибудь разбить или сломать. Кажется, что в просторной гостиной ему тесно.
Среди множества гостей, друзей и близких родственников Беляев в доме Глазуновых человек новый. Саша познакомился с ним на одной из первых репетиций своей симфонии.
– Александр Порфирьевич и Анатолий Константинович много мне говорили о вашей симфонии. Разрешите послушать, – сказал он, крепко пожимая Сашину руку. Анатолий потом рассказывал:
– Это богатый лесопромышленник, но музыкой – просто одержим. Играет в любительском оркестре на альте. Мы с ним там и познакомились. Чудаковатый немного. Жил где-то в лесах, на севере. Но образованный человек. И по-французски, и по-немецки говорит, и по-английски. Часто в Лондоне бывал по своим делам. Там тоже музыку слушал и даже играл в квартетах.
С тех пор Митрофан Петрович стал посещать все репетиции симфонии. Он приходил первым к девяти часам утра и тихонько сидел, не привлекая внимания. Тем не менее, если почему-либо он не мог быть, его отсутствие было очень заметным.
Симфония юноши покорила Беляева и вызвала в нем восторженное преклонение перед молодым талантом, даже немного удивительное для такого сурового человека, каким был Митрофан Петрович.
После концерта, на котором исполнялась симфония Глазунова и на котором Беляев, конечно, присутствовал, Елена Павловна пригласила Митрофана Петровича на ужин. С тех пор он стал своим в этом радушном, гостеприимном доме.
Исполнение первой симфонии вызвало много откликов в печати. Ц. А. Кюи, например, опубликовал большую статью, в которой писал: «...Глазунов является композитором во всеоружии таланта и знания... В целом симфония представляет прекрасное, замечательно талантливое произведение с самыми серьезными музыкальными достоинствами, независимо от юного возраста Глазунова». А одна газета поместила карикатуру, в которой композитор изображался в виде грудного ребенка. Кто-то даже говорил, что симфония была заказана богатыми родителями «известно кому», подразумевая под этим Римского-Корсакова.
По-разному восприняли это событие и в реальном училище, где учился Саша. На следующий день после концерта директор училища собрал в актовом зале всех учеников, преподавателей и даже швейцаров и сторожей. Он поздравил Сашу и сказал, что его выдающиеся успехи должны служить примером для всех, так как они показывают, чего можно достичь большой и целенаправленной работой. Зато учитель геометрии Мышковский, у которого Саша редко получал больше тройки, вызывая своего ученика к доске, стал ядовито прибавлять к его фамилии: «композитор».
А симфония, однажды прозвучав со сцены торжественного зала Дворянского собрания[5]5
В настоящее время Большой зал Государственной филармонии.
[Закрыть], зажила своей, самостоятельной, независимой от композитора жизнью, оповещая о рождении в России нового могучего таланта.
УЧИТЕЛЯ
Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.
А. Пушкин
Саша проснулся от яркого света, и его сразу же охватило чувство радости. Солнце, заглянувшее утром, на целый день заряжало его энергией и немножко наивным ожиданием чего-то хорошего.
– Что же может быть сегодня приятного, – подумал он. – Ах да, ведь сегодня вторник, значит, будет музыкальный вечер у Балакирева.
Он очень любил эти балакиревские «вторники», на которых собирались новые музыкальные друзья Милия Алексеевича и ученики Придворной певческой капеллы, где он работал.
Балакирев жил теперь уединенно и почти нигде не бывал. Зайдет иногда к Николаю Андреевичу послушать новое Сашино произведение, сядет где-нибудь в углу и сидит там с таким видом, будто его чем-нибудь обидели. Иногда поиграет сам и уйдет. Тут все вздыхали свободнее и начинались оживленные разговоры, показ задуманных сочинений.
Однако Балакирев был таким не всегда. В молодости, рассказывал Николай Андреевич, его влияние на окружающих казалось безграничным, он буквально заражал всех своей энергией. Обаяние его личности было огромным.
Теперь только у себя дома Милий Алексеевич становился таким, как когда-то. Он шутил, рассказывал интересные истории, пересыпая речь любимыми изречениями из Козьмы Пруткова, и даже декламировал стихи. Балакирев публично уже не выступал, но играть для друзей любил. Обычно он начинал с произведений Шумана, а потом переходил к Шопену и Листу. Композитор знал наизусть чуть ли не все произведения этих авторов, поэтому почти никогда не повторялся, выбирая каждый раз что-то новое.
Заканчивались вторники тем, что все переходили в столовую и пили чай с малиновым вареньем. Никто не мог уйти, прежде чем хозяин не скажет: «Господа, пора расходиться». Он подавал каждому пальто, смущая этим попавших к нему впервые, и со своей собакой Дружком шел провожать гостей. Иногда эти проводы (Балакирев очень любил их и называл «ночными бдениями») затягивались далеко за полночь. С ним было так интересно, что никому не хотелось уходить. Однако Саше это удовольствие разрешалось редко.
– Пора, Сашенька, пора, тебе завтра рано в училище идти, – говорил Милий Алексеевич, прогоняя его домой.
– А может быть, мне разрешат сегодня остаться подольше и пройтись со всеми по ночным улицам? – подумал юноша. – Эх! Вот если б можно было не ходить в училище! Сколько музыки я тогда б написал!
Саша достал из-под подушки записную книжечку, в которую заносил все свои планы. Первый струнный квартет. Он его уже заканчивает. Кажется, получилось неплохо. И Милию Алексеевичу понравилось.
Успешное исполнение симфонии вызвало в нем такой сильный прилив творческой энергии, что учеба, к которой он и прежде не испытывал особой склонности, теперь окончательно отодвинулась на второй план. Он писал почти одновременно струнный квартет, «Увертюру на три греческие темы», «Характеристическую сюиту» и каждое из этих произведений показывал Балакиреву.
Саша приходил в маленькую квартирку на Коломенской улице, где замечательный музыкант жил уже много лет. Русоволосый парень, одетый по-деревенски, открывал ему дверь и через полутемную переднюю провожал в светлую гостиную, главным украшением которой были два концертных рояля и портрет Глинки с дарственной надписью.
Балакирев брал из рук Саши ноты и тут же, проигрывая за роялем, разбирал каждую музыкальную фразу. Его замечания бывали очень интересными. Милий Алексеевич мог, например, изменив ритм темы, придать ей недостававшую ранее пленительную живость, мог посоветовать эффектный оркестровый прием. Он добивался от Саши большей самостоятельности в характере тем, напряженности и единства в их развитии.
Однако иногда на Балакирева что-то «находило».
– Что это у тебя за охота в лесу, разве бывает в лесу охота? – говорил он о симфонической увертюре Саши «Лес».
И если что-либо в показываемом произведении ему не нравилось, он, даже не доиграв до конца, высмеивал его так едко и беспощадно, что иногда вообще отбивал охоту продолжать задуманное. Саша, всегда очень мягкий и сдержанный, терпеливо переносил критику Милия Алексеевича, делая вид, что соглашается с его замечаниями. Но часто в такие минуты он начинал почти ненавидеть своего учителя, и ему казалось, что взгляд больших круглых глаз Балакирева приобретает какое-то хищное выражение. При этом он вспоминал рассказ Лядова о том, как тот однажды сжег свою пьесу после того, как показал ее Милию Алексеевичу.
В конце концов Саша стал приходить к композитору в те дни, когда знал, что тот пойдет ко всенощной и времени на урок останется немного. Он показывал ему гармонические задачи, написанные согласно его назиданиям, а «очень свое» откладывал напоследок, когда Балакиреву уже нужно было уходить. Иногда он провожал Милия Алексеевича в церковь и потом возвращался к нему обратно. Они пили чай с вареньем, композитор находился в благодушном настроении, и о непросмотренных сочинениях не было уже ни слова. В такие дни Саша, возвращаясь домой, радовался, что не по его вине, а по вине учителя его сочинения со «смелостями» оставались непоказанными и невысеченными.
Но если с Балакиревым ладилось не всегда, то дружба между Сашей и Стасовым росла с каждым днем. Саша иногда прямо из училища шел в Публичную библиотеку, где работал Владимир Васильевич. К нему приходили туда все – за советом, за помощью, просто поделиться впечатлением от новой картины, от концерта. Неугомонный старик всегда был окружен молодыми людьми, которым как-то помогал, что-то советовал, за которых где-то хлопотал. Представляя их своим знакомым, Стасов таинственно шептал: «Будущий великий поэт (или художник, или скульптор)». Многие, услышав это, скептически улыбались, но Стасов ошибался редко.
Общение с ним могло заменить учебу в университете. Владимир Васильевич был историком, искусствоведом, археологом, музыкальным критиком, блестящим знатоком литературы и народного творчества.
Во всех этих областях он создал серьезные труды, где страстно бичевал проявления рутины и косности и отстаивал новые, передовые, демократические убеждения.
Однажды Саша зашел к Стасову в его отдел, стены которого были сплошь увешаны портретами Петра Первого. Как и всегда, Владимир Васильевич был не один. Он о чем-то таинственно шептался с незнакомым молодым человеком, но шепот его был так громок, что слышался даже в коридоре.
Увидя гостя, Владимир Васильевич поднялся с места.
– А!.. Самсон Силыч пришел, – обратился он к Саше, называя его им самим выдуманным именем. Саша страдальчески поморщился.
– Уж какой я Самсон, ничего из меня не выйдет.
Стасов участливо заглянул в лицо, обнял за плечи.
– Что, опять от Милия досталось? Подожди меня. Я вот тут закончу с молодым человеком и провожу тебя.
Когда они шли по улице, прохожие оборачивались. Владимир Васильевич был необыкновенно красив и величествен. Высокий, статный старец с огромной седой бородой и мудрым прекрасным лицом, он походил на сказочного богатыря. Стасов ходил прямо, гордо подняв голову, а Саша, хотя и был моложе своего спутника больше чем на сорок лет, немного сутулился и глаза опускал вниз. Но и он тоже был высокого роста, и во всей его фигуре и спокойном выражении лица чувствовалось много скрытой, доброй силы.
– Да, трудный человек Милий и деспот, но ты на него не обижайся, – говорил Стасов. – К людям надо по большому счету подходить. И если видишь, что они еще много хорошего сделать могут, слабости мелкие и простить можно... А я, когда думаю о судьбе Милия и Мусорянина погибшего, хочу кричать и в набат бить! Такие талантища, силища такая растоптаны равнодушием и косностью российской.
Помню, в пятьдесят пятом году приехал Милий в Петербург. Он тогда был всего лишь восемнадцатилетним юнцом, но пианистом уже сложившимся. Играл чудо как хорошо, и притом русских авторов. Серов даже статью о нем написал. Мы тогда крепко с Милием подружились. Читали вместе, мечтали... – Стасов замолчал, задумавшись.
О дальнейшей судьбе Балакирева Саша уже знал. По приезде в Петербург будущий руководитель «Могучей кучки» познакомился с Глинкой, который раскрыл ему глаза на его призвание, показал, какие огромные, увлекательные задачи стоят перед русским искусством, убедил, что именно он, Балакирев, может и должен помочь осуществлению этих задач.
Милий Алексеевич был полон огня, энергии и надежд. И эти великие силы, до того времени неосознанно бродившие в нем, теперь разлились вдруг неудержимой лавиной, захватывая все на своем пути. Он выступал как пианист, дирижировал концертами Русского музыкального общества, организовал первую в России Бесплатную музыкальную школу. Познакомившись с Кюи, Бородиным, Мусоргским и Римским-Корсаковым, он увлек их на путь искусства. И хотя сам был младше многих из них, стал для всех этих начинающих музыкантов вдохновенным учителем, непререкаемым авторитетом.
«Не будь Балакирева, судьбы русской музыки были бы совершенно другие», – говорил Стасов.
Однако жизнь готовила ему тяжелые удары, которые постепенно подтачивали силы, веру в себя, разрушали здоровье. На Бесплатную музыкальную школу не хватало денег. Реакционно настроенная дирекция Русского музыкального общества была недовольна его пропагандой творчества русских композиторов. Ученики выросли и стали тяготиться непременным требованием своего учителя писать именно так, как ему кажется лучше.
Балакирев почувствовал себя усталым и одиноким. Ему пришлось покинуть пост дирижера Русского музыкального общества. Всеми силами пытался он спасти свое любимое детище – Бесплатную музыкальную школу, но и здесь потерпел неудачу. Не выдержав неравной борьбы, Милий Алексеевич наконец совершенно отошел от музыкальных дел и стал чуждаться всех своих бывших друзей. В душе у него что-то надломилось. Ему, непримиримому атеисту, вера в бога и религия стали казаться утешением в невзгодах. Он окружил себя гадалками, святошами и все время отдавал церкви.
Прошло почти десять лет, прежде чем Балакирев смог вернуться к жизни. Концерт 17 марта 1882 года, на котором исполнялась симфония Глазунова, стал знаменательным не только для Саши, но и для самого Милия Алексеевича. Это был один из первых концертов Бесплатной музыкальной школы, которым он продирижировал после длительного перерыва...
Они шли молча, думая об одном и том же, и Стасов вдруг вспомнил слова Пушкина:
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет...
Однако подобные грустные настроения были не в его характере. Через несколько минут, когда они пришли к Глазуновым, Стасов с прежней кипучестью усаживал Сашу за рояль.
– Ну, сыграй скорей, что там у тебя новенькое?
И Саша охотно играл, потому что Владимир Васильевич, пожалуй, как никто другой, мог проникнуться настроением исполняемого произведения, угадать еще не выполненные намерения, увлечься чужими мечтами и радостями.
Летом 1882 года Саша часто приезжал из Финляндии, где его семья снимала дачу, в Петербург – поиграть Стасову, увидеть Римского-Корсакова. В одну из таких встреч Николай Андреевич сказал, что его приглашают в Москву продирижировать «Антаром» и Сашиной симфонией, и спросил, не хочет ли автор поехать с ним вместе. Саше пришлось долго упрашивать родителей, но в конце концов они отпустили его. Это была незабываемая поездка. Радостно было услышать симфонию еще раз и снова пережить ее успех, увлекали и прогулки по городу. Юноша приехал в Москву в первый раз, и она оказалась удивительной, солнечной. Больше всего поразил Кремль, его величественные соборы, их стройная архитектура и спокойная торжественность старины. Он вспоминал оперы Мусоргского, действие которых развертывалось под кремлевскими стенами, только тут начиная понимать, с какой гениальной проникновенностью воплощались безвременно погибшим композитором картины прошлого.
Наступила зима 1882/83 года. Одно за другим исполнялись произведения Глазунова, и каждое новое сочинение встречалось с такой же искренней теплотой, как и первая симфония. 13 ноября в квартетном собрании Русского музыкального общества был сыгран первый квартет. На концерте присутствовал Антон Григорьевич Рубинштейн, которому музыка квартета очень понравилась. Когда публика стала вызывать автора, он подошел к Саше, взял его за руку и показал путь на эстраду. Цезарь Антонович Кюи снова написал восторженную статью.
