Текст книги "А. К. Глазунов"

Автор книги: Алиса Курцман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Вдруг статуя Белой дамы оживает, подходит к Раймонде и увлекает ее за собой. Навевая нежные мечты, звучит «музыка ночи». Как бы в ответ на нее появляется «тема надежды» и «тема томления».

Так кончается первая картина первого действия. Занавес падает. И пока спешно меняются декорации, в оркестре звучит музыка антракта ко второй картине. Его колыбельная мелодия, знакомая по концу предыдущего действия, исполняется скрипками:

Прекрасная в своей неизменности, она то поднимается вверх, окрашиваясь в самые светлые, самые мягкие пастельные тона, то, сгущаясь, спускается в низкий регистр.

Занавес раздвигается.

...Белая дама скользит по лестнице, ведущей с террасы в парк. Властным жестом она увлекает Раймонду за собой. Туман рассеивается, и они видят появившуюся из мрака группу рыцарей и дев. Как красочны и разнообразны их одежды! Пышные короткие туники и длинные платья с высокими жабо и воланами. Впереди —

Жан де Бриенн (в оркестре ликующе и победно звучит его тема). Он в тяжелых рыцарских доспехах, на голове – шлем с поднятым забралом.

Раймонда бросается к возлюбленному. Он опускается перед ней на колени и вручает свой меч. Она целует этот меч, принесший воинскую славу, и возвращает обратно, как бы благословляя на новые подвиги, потом протягивает ему лавровый венок, но рыцарь обвивает им любимую и, обняв, нежно кружит.

«Большое адажио». На фоне легкого аккомпанемента кларнетов солирующая скрипка страстно поет «песню» любви, выросшую из темы де Бриенна. Она подхватывается другими инструментами оркестра и, разрастаясь, ширясь, вторит танцу влюбленных.

Но мгновение... и уже все охвачено движением. Томные мелодии сменяются то игриво-кокетливыми, то угловато-комическими. Это – «Фантастический вальс».

Среди танцев рыцарей и дев – соло Раймонды. Счастье наполняет ее движения особенной мягкостью. Протяжные, замедленные, они как бы переливаются одно в другое. Раймонда бежит к возлюбленному и бросается в его объятия. Тема де Бриенна звучит широко и нежно.

Внезапно темнота окутывает сад и все исчезает.

– Смотри, что будет еще, – говорит Белая дама, и Раймонда видит себя рядом с вождем сарацинов Абдерахманом. Зловеще звучит в оркестре его тема:

Но, повторяясь несколько раз, она постепенно стихает и как бы смиряется, становясь послушной и мягкой. Абдерахман, покоренный Раймондой, готов отбросить коварные замыслы, свою властность и гордость. Он падает перед девушкой на колени, но она в ужасе пятится от него. Однако Абдерахман становится все настойчивей. Постепенно его тема захватывает весь оркестр, звучит громко и требовательно, а коротенькие, испуганные ответы Раймонды тонут, как беспомощные, жалобные выкрики.

Но тут появляется «тема надежды», и Абдерахман теряет свою силу. Характеризующая его мелодия еще цепляется за высокие флейтовые ноты, но «Фантастический хоровод» окончательно вытесняет лейтмотив «сарацина», заставляя его спрятаться в низких регистрах. Вместе с ним исчезают и призраки ночи. Валторна начинает величаво-спокойную песнь рассвета.

Снова видна терраса. На ковре – лежащая в обмороке Раймонда. Прибегают ее подруги. Они находят Раймонду и приводят ее в чувство.

Конец первого действия был заглушен горячими аплодисментами. Хлопали все: и обычно сонливая аристократическая публика партера, и страстные, ревнивые балетоманы, никогда не пропускающие ни одного спектакля, и молодежь, наполнявшая высокие ярусы.

– Автора, автора! – раздавались восторженные, требовательные голоса.

Занавес открывался, и на сцену, ведя Глазунова за руки, выбегали тоненькие, изящные балерины. Громадная фигура композитора, медленно выходившего на вызовы и делавшего один шаг, в то время как сопровождавшие его танцовщицы успевали сделать три коротенькие перебежки, казалась особенно тяжеловесной. Некоторые удивлялись:

– Как это может такой внешне неповоротливый и грузный человек настолько хорошо ощущать пластику танца?

В фойе слышался могучий бас Стасова:

– Это лучший балет в мире!

– Прелестная, прелестная музыка, – восхищенно говорил Римский-Корсаков.

– Да это целая симфония, а не балет, – не унимался Стасов.

«Удивительно то, что г. Глазунов сумел удовлетворить и кучкистов, и всю массу публики, а это никогда не вязалось одно с другим», – набрасывал в блокнот наблюдавший эту сцену будущий рецензент балета.

– Вопреки вашим предсказаниям, музыка оказалась очень мелодичной, сочной. Она блещет богатством оркестровки,– это в другой группе собравшихся достается автору статьи, который совсем недавно изощрялся в остроумии так: «...угрожают музыкой к балету г. Глазунова, который едва ли сочинил в жизни одну польку, а занимался лишь симфонической музыкой, в которой давно заслужил такую оценку, что музыка его «глазу – нова, уху – дика». Впрочем... не будем предвкушать заранее чашу горечи».

– Удивительно, удивительно...– лепечет незадачливый пророк.

Когда публика возвратилась на свои места и все снова приготовились смотреть и слушать, начался симфонический антракт ко второму действию. Музыка его выражала радость Раймонды, радость приближающегося праздника.

Шатер и двор замка, где находятся графиня Сибилла и Раймонда, окруженные придворными. Под звуки торжественного, величавого марша прибывают все новые и новые гости: знатные сеньоры, рыцари и дамы. Оповещая о прибытии новых гостей, гремят трубы. Раймонда, взволнованная задержкой жениха, бросается к выходу, но сталкивается с Абдерахманом.

Его тема звучит сначала очень величаво, а потом, как в первом действии, нежно и страстно. Очарованный красотою Раймонды, Абдерахман объясняется ей в любви. «Большое адажио». «Ты должна быть моею, прелестная графиня, – говорит он. – Тебя ждет со мною жизнь в роскоши и наслаждениях».

Однако чем более пылким и настойчивым становится вождь сарацинов, тем более непреклонной Раймонда. Она танцует с подругами и пажами и насмехается над Абдерахманом.

Тогда по знаку восточного властелина на сцену врывается масса танцовщиц и танцовщиков разных стран и национальностей.

Жонглеры, подпрыгивая и вращаясь, подбрасывают деревянные палочки и затем, поймав их, ударяют одну о другую. Затем выбегает группа арабских мальчиков, щелкающих при каждом прыжке и подскоке деревянными чашечками, находящимися у них в руках, о чашечки, прикрепленные к коленям. Их сменяют необузданно дикие сарацины, танец которых, по мнению одного из критиков, производит впечатление чего-то «острого, колкого, исступленного, как вертящийся дервиш, и почти засыпаемого сухой, как песок, барабанной дробью». Бубны, тарелки, барабан и литавры придают музыке совершенно необычный колорит. Затем следовал «Испанский танец».

И раньше уже многие номера балета встречались горячими аплодисментами и бисировались, но по окончании «Испанского танца» зал буквально взорвался от восторженных воплей. Пришлось повторить его три раза!

Раймонда, как будто завороженная всем увиденным, тоже исполняет «Восточный танец». Как теперь изменилась ее «тема томления»! В каком сложнейшем, причудливом орнаменте, вышитом сплетением сложных ритмов и мелких длительностей, она запуталась.

Абдерахман велит слугам налить в кубки волшебный напиток. Начинается дикая, необузданная «Вакханалия». Движение постепенно ускоряется, превращаясь в безумный, захватывающий вихрь. В оркестре, в диком смятении, мечутся, перегоняя и вытесняя друг друга, уже знакомые мелодии. Вначале появляется полька Раймонды, затем «Испанский танец», его сметает тема арабских мальчиков, которая в свою очередь вытесняется лейтмотивом Абдерахмана. В этом нарастающем движении чувствовалось приближение неотвратимой беды. И – вот она! Рабы Абдерахмана схватили Раймонду и устремились с ней к выходу.

Но неожиданно перед ними выросла фигура Жана де Бриенна. Он, вместе с окружающими его рыцарями и войсками, возглавляемыми венгерским королем Андреем II, преградил дорогу похитителям. Появившаяся в оркестре тема де Бриенна оборвала музыку «Вакханалии». Король Андрей II предложил Жану де Бриенну и Абдерахману решить их спор поединком.

Присутствующие образовали широкий круг, оруженосцы вооружили противников. Волнуясь за любимого, Раймонда бросила ему свой шарф. Увидев это, взбешенный Абдерахман первым кинулся на рыцаря, но появившаяся Белая дама встала на защиту де Бриенна. В третьей схватке восточный властелин был сражен.

В оркестре в последний раз появилась его тема. Она звучала траурно-трагично, угасая в коротких вздохах.

Приближенные Абдерахмана удалились, унося с собой тело своего господина.

Король соединяет руки влюбленных, и их темы сплетаются в одновременном полифоническом звучании. Сеньоры и дамы поздравляют жениха и невесту. «Гимн». Свершилось то, о чем мечтали влюбленные: тема отважного рыцаря проникнута глубоким лиризмом и нежной распевностью. Потом она звучит победно, и ее возгласы перекликаются с мощными фанфарами труб и валторн. Так заканчивается второе действие балета.

Снова антракт, снова восторженные вызовы, похвалы музыке.

– Каков «Испанский танец»! Вот, не даром я тогда гнал тебя в путешествие, – говорит Стасов, и довольная, счастливая улыбка пробегает по его лицу,

– А восточная сюита? – говорит критик Е. Петровский, новый большой друг Римского-Корсакова. – Это настоящая Африка, выжженная и иссушенная горячими ветрами. А каких эффектов достигает автор, употребляя ударные инструменты в таком количестве!

– Сейчас начнется последний симфонический антракт, – говорит Глазунов.– Его музыка прославляет торжество любви. Я построил его на ведущих темах балета.

Третье действие происходит в замке Жана де Бриенна. Свадебное пиршество. Почти все танцы этого действия – венгерские: «Венгерское шествие», «Большой венгерский танец», «Классический венгерский танец».

Их музыка по своей яркости и красочности заставляет вспомнить рапсодии Листа. То незатейливо-простодушные, то пылкие и огненные, то спокойно-меланхолические мелодии очаровывают и захватывают зрителей.

О «Большом венгерском танце» критик Петровский писал, что это – «целая история в звуках. Для первой, более медленной, части автор взял мотив редкой красоты, пластичный, рыцарски горделивый, почти надменный,– во второй части латы сбрасываются и остаются только шпоры. Кровь кипит все бурнее, ноги забывают о земле, в глазах искры, мир вертится вокруг головы».

Среди массовых танцев – небольшое соло Раймонды и ее дуэт с Жаном де Бриенном. Это и элемент ритуала, и в то же время песнь о счастье. Девушка начинает, с трудом преодолевая застенчивость и волнение, вызванные повой, необычной обстановкой и желанием понравиться, но постепенно чувство радости и гордости наполняет ее движения все большей свободой. А рыцарь то поднимает невесту на руки, то снова опускает, чтобы заглянуть в глаза любимой, то нежно ее кружит.

Последний номер балета – «Апофеоз» – строится на теме встречи Раймонды и Жана де Бриенна, еще раз воспевая соединение и счастье влюбленных. Широкая ликующая мелодия с каждой фразой устремляется все выше, потом сплетается с фанфарными звуками оркестра, играющего на сцене. Победно гремят литавры, торжественно звучат, заканчивая балет, мощные аккорды.

По окончании спектакля композитору было устроено чествование и преподнесен лавровый венок.

«С «Раймонды» началась широкая популярность Глазунова»,– писал позже критик В. В. Березовский.

Партитура «Раймонды» вышла в свет с посвящением артистам петербургского балета, которые были бесконечно тронуты таким необычным знаком внимания.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Комната, где родился А. Глазунов (впоследствии – его кабинет)

Н. Н. Еленковский

А. Глазунов в возрасте семи лет.

А. Глазунов в возрасте 11 – 12 лет

Родители композитора: Елена Павловна и Константин Ильич

М. П. Беляев

А. К. Глазунов и В. В. Стасов. Карандашный набросок И. Е. Репина

Страница партитуры «Встречи Рустема» (1878—1879). Автограф

Обложка партитуры первой симфонии А. Глазунова

А. К. Лядов, А. К. Глазунов и Н. А. Римский Корсаков

М. М. Плисецкая – Раймонда, А. М. Руденко – Жан де Бриенн

А. К. Глазунов в мантии доктора Кембриджского университета

Известная русская пианистка А. Н. Есипова и А. К. Глазунов на даче в Озерках

М. Петипа

Надгробный памятник А. К. Глазунову в Париже

А. К. Глазунов с членами квартета его имени: И. А. Лукашевский, А. А. Печников, А. М. Рывкин, Д. Я. Могилевский.

А. К. Глазунов. Рисунок В. А. Серова

А. К. Глазунов в 20-е годы

ОЗЕРКИ. ЛЕТО

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья...

А. Пушкин

В 1895 году Глазуновы купили дачу, расположенную недалеко от Петербурга по Финляндской железной дороге. Дача была двухэтажная, с большой красивой террасой. Она стояла в одном из небольших садов местечка Озерки, и с 1895 года композитор проводил в ней каждое лето.

В Озерках, среди почти полного уединения, Александру Константиновичу работалось особенно легко, и планы новых произведений возникали один за другим. Глазунов часто уходил в расположенный неподалеку Шуваловский парк, который манил к себе чисто русской задушевностью и лиризмом. Ему нравились зеленые рощи и кустарники, холмы и пригорки. Пленяла узенькая дорожка между высоких елей и папоротников. «Люблю здесь слушать тишину», – говорил он.

Так во время прогулок явились мелодии, из которых возникла затем седьмая симфония. Она была навеяна образами природы, и композитор назвал ее «Пасторальной». Как и в первой, и в четвертой симфониях, он опять обращался к любимой теме, находя для нее все новые и новые слова, новые краски.

Кое-что роднит эту симфонию с «Пасторальной» Бетховена: общая тональность – фа мажор, настроение и колорит первой части – изящной картины сельской природы и быта, но, конечно, природы и быта чисто русских. Здесь и светлые, высоко звенящие пастушьи напевы, и плавные весенние хороводы, и задорные наигрыши балалайки. Множество тем – коротеньких, беззаботных, пленительных, мечтательно-нежных – легко сменяют друг друга.

Распорядок дня в Озерках был всегда неизменным. Встав утром и обдумав план на предстоящий день, Александр Константинович часам к двенадцати садился за стол, чтобы записать уже готовое сочинение, которое он ясно слышал внутренним слухом. Если же какое-либо место не удавалось – подходил к роялю, прислушиваясь к сочетаниям звуков, или бродил по тропинкам любимого сада.

Постепенно увлекаясь, он не замечал, как летело время, и засиживался часов до двух-трех ночи. Иногда и во сне ему являлись мелодии сочинения, над которым он работал накануне, а порой целые части, не удавшиеся днем, вдруг «придумывались» во сне.

Так проходили будни. Воскресные дни отводились для отдыха.

Радушный и гостеприимный дом Глазуновых был притягательным местом для многих. Здесь подолгу жил и старенький учитель Александра Константиновича – Нарцис Нарцисович Еленковский, и лечивший его доктор Спенглер, и самый большой друг и учитель – Римский-Корсаков, и новая восходящая звезда – Федор Шаляпин.

С Шаляпиным Глазунов познакомился в доме Николая Андреевича в 1898 году, где Федор Иванович появился вскоре после того, как его нашел и «открыл» неугомонный и неутомимый Стасов (он услышал пение Шаляпина в новой опере Римского-Корсакова «Садко», поставленной гастролировавшей в Петербурге московской оперной труппой Мамонтова, и разгласил о новом великом таланте в восторженной статье «Радость безмерная»).

Неподалеку от Озерков, тоже по Финляндской железной дороге, в Старожиловке, много лет подряд снимали дачу Стасовы, а еще немного дальше, в Куоккала,– Ренин. Это было очень удобно, и друзья часто собирались вместе.

В одно из воскресений у Глазуновых гостил Шаляпин. Уже вечерело, когда он вдруг сказал:

– Знаете, Александр Константинович, я обещал Владимиру Васильевичу привезти вас сегодня.

Они сели в коляску, лошади тронулись и почти без всяких указаний возницы отправились по хорошо знакомой им дороге.

– И кто только не жил тут,– говорил Александр Константинович, указывая вокруг,– и Тургенев, и Белинский, и Некрасов, и, помнится, Репин. Николай Андреевич задумал здесь «Майскую ночь». Он тогда ухаживал за Надеждой Николаевной.

Глазунов и Шаляпин едут через Шуваловский парк во тьму леса. В небе тихо мерцают звезды.

– Какой порядок и связь от луча к лучу, – говорит Александр Константинович, глядя в небо.– Словно нити протянуты. А знаете, что мне часто напоминает картину звездного неба? – Хорошая партитура. В ней – такой же порядок и такая же ясная связь во всем.

Он на некоторое время умолкает, но вскоре продолжает снова:

– Взгляните, как сегодня рдеют звезды. Это меня волнует. Мне очень близко лермонтовское:

 
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сиянье голубом.
 

– Люблю спокойную, мирную беседу звезд и мерный тихий свет. Тогда я думаю, что и я не песчинка в этой гармонии. А вот при буйном, зрелом блеске мне грустно.

Шаляпин вспоминает рассказ Стасова о том, как Александр Константинович занимается астрономией, как он наблюдает небо в большую подзорную трубу, которая установлена у него на даче, и о том, как всякий раз, когда его любимое созвездие Орион появляется на небе, старый слуга Глазунова, Михайла, докладывает: – Пожалуйте, Александр Константинович, Ларивон взошли-с.

По случаю приезда друзей дача Стасова была иллюминирована. В дверях калитки горели свечи и разноцветные фонарики. В саду собралась уже целая толпа. Впереди всех – сам хозяин дома. Он держал за руку маленького худенького мальчика, которого ласково называл Маршачком. Рядом – Репин. Он что-то говорил скульптору Гинцбургу. За ним – многочисленные домочадцы обширного стасовского семейства.

Когда коляска подъехала, все закричали «ура», захлопали в ладоши, а потом преподнесли им большой щит, на котором золотыми красками было написано:

«Здравствуйте, русские богатыри Федор Большой и Орел Константинович!»

Затем длинной шумной процессией со свечами в руках пошли в дом.

Все надеялись, что Шаляпин будет петь, но Федор, помычав и пощупав горло, вдруг заявил, что болен. Завтра – концерт, но, может быть, даже его придется отменить. Доктор прописал ему вот эти леденцы, он их сосет, но что-то не помогает.

Все заглянули в бонбоньерку с леденцами, попробовали их – при этом количество конфет уменьшилось почти наполовину – и разочарованно отошли.

Немного позже Федор Иванович подошел к Стасову.

– Эх, Владимир Васильевич, – вдруг сказал он, и его светлые, почти водянистые глаза с беспредельной нежностью устремились на Владимира Васильевича,– если бы я слышал в жизни столько, сколько вы!

– А на что вам? – удивляется Стасов.

– Да вот, не знаешь, за кого уцепиться, когда делаешь новую роль. Пример: Фарлаф. Вот вы Осипа Афанасьевича Петрова слышали?

– Слышал, и это было очень хорошо, но...

– Что «но»?

– Надо всегда думать, что сделаешь лучше, чем до нас делали.

– Знаете, стыдно, я так вот и думал, да только надо на вас проверить.

– А ну-ка покажите.

– Хочу я так. Не вбегает он на сцену. Можно?

– Ну почему же нельзя.

– Фарлаф лежит во рву, то есть я лежу и убедил себя, что давно лежу и вылезти страшно, ой, как страшно! И когда занавес пошел – на сцене ни-ни, ни души, и вдруг из рва часть трусливой, испуганной морды, еще и еще, и вдруг вся голова, а затем сам целиком, вот вытянулся...

Федор Иванович спрятался за стул и стал постепенно выглядывать из-за него. Когда же он показался весь – Шаляпина в комнате не было, а стоял гигантский верзила, сам себя напугавший.

Глазунов сел за рояль, и «Фарлаф», все еще трусливо оглядываясь на воображаемый «ров», запел:

 
Я весь дрожу, и, если бы не ров,
Куда я спрятался поспешно, не уцелеть бы мне!
 

В порыве радостной восторженности Стасов тоже вытянулся перед Шаляпиным во весь богатырский рост и поцеловал его.

– Ну, уж бесконечно умнее, тоньше и вкуснее, чем у Петрова! – Тогда обрадованный певец стал показывать дальше – сцену Фарлафа с Наиной. Мгновенно преображаясь, то худея и как-то сморщиваясь, то снова вырастая в колоссального гиганта, Шаляпин исполнял и партию Наины, и партию Фарлафа. Когда же Наина исчезла, посулив близкую и легкую победу, чувствовалось, что Фарлаф, все еще испуганный, видит «страшную старушку». Вдруг обрадовался: нет! И чтобы убедиться в этом, сперва пощупал ногой место исчезновения Наины, потом с торжеством наступил на него всей тяжестью своей фигуры, и тогда началось его знаменитое:

 
Близок уж час торжества моего.
 

– Нет, господа, – заявил Шаляпин, пропев и показав всю сцену. – Нам теперь музыки надо. Петь до смерти хочется.

– А доктор что скажет, – шутливо удивляется Стасов.– Ведь не велел, строго запретил...

– Пускай, пускай, теперь нам музыки надо.– И Шаляпин направился к роялю. Его лицо стало вдохновенным и строгим. Он ждал вступления, и Глазунов начал «Дубинушку».

Эту песню научил Шаляпина петь Горький. Сейчас он тоже здесь. Сидит рядом с Федором и внимательно слушает, вспоминая их совместные дороги странствий. Алексей Максимович еще совсем молодой и мало кому известный писатель. Он немного стесняется этого собрания знаменитостей, и вместе с тем все ему здесь интересно. Поэтому широкоскулое лицо его с крутым изломом бровей приобретает то мечтательное, то хмурое выражение.

– Что же это делает Федор, – говорит Горький удивленно, наклоняясь к Стасову. – Вот играют, играют музыку, у кого ловко выходит, у кого – звонко. А он споет слово, два, фразу – и словно видишь всего человека, а порой и целый мир.

– Вот как у Льва, – отвечает Стасов, нарочно называя Толстого только по имени,– читаешь, словно слов не чувствуешь, тоже две-три фразы привычные, штрих, деталь, и схватил человека всего – с душой, одеждой, обстановкой, и тут же природа.

– Да, Толстой – это гений, – оборачивается от рояля Александр Константинович (он уже несколько минут прислушивался к разговору). – Пожалуй, я люблю его сейчас больше всего.

– А Пушкин? – говорит Алексей Максимович, завороженно глядя на Глазунова.– Вот вы сейчас проаккомпанировали Федору свою «Вакхическую песнь». Это же настоящий Пушкин! Как он вам близок!

– Да, мне действительно хотелось выразить здесь свое преклонение перед Пушкиным.

Когда переиграли все произведения, которые нашлись в доме, Шаляпин стал петь наизусть. Не отрывая глаз от певца, Александр Константинович внимательно следовал за всеми тончайшими оттенками его исполнения.

В самом конце вечера Федор Иванович спел «Блоху» Мусоргского.

С едкой, саркастической улыбкой начал Шаляпин странный рассказ, который поведал когда-то в кабачке гётевский Мефистофель:

 
Жил-был король когда-то,
При нем блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была...
 

Постепенно облик певца становился все более гневным, глаза начинали сверкать злобой.

 
От блох не стало мочи,
Не стало и житья,—
 

возмущенно произнес он и, наконец, ураганом обрушил последнюю строфу:

 
А мы, кто стал кусаться,
Тотчас давай душить!
 

Даже Глазунов, обычно внешне невозмутимый, был потрясен. Не в силах сдержать своего волнения, Стасов подбежал к Федору, чтобы еще раз обнять и поцеловать его. Глаза Владимира Васильевича смотрели так проницательно и умно и так сияли, что нельзя было им не залюбоваться.

Шаляпин, любовно глядя на Стасова, говорил:

– Люблю Мефистофеля. Когда пою его в опере, у Гуно, то при взгляде на хилых Фаустов, которым нужно возвращать молодость да еще доставлять Маргарит, всегда вспоминаю Владимира Васильевича. Это, по-моему, единственный Фауст, который по плечу черту.

Расходиться начали только в третьем часу. Ночь была теплая и влажная. Звезды, переменив прежнее место, стали светить еще ярче. Но теперь это не вызывало грусти. Сегодня уже никому человек не мог показаться песчинкой, даже в сравнении со сверкающими, вечными звездами.

Глазунов подумал о «Пасторальной». Торжественный финал симфонии с его энергичными фанфарами и богатырской мощью оправданы. Они неизбежны. Вот почему темы предыдущих частей симфонии, то игриво-беззаботные, то скорбно-философские, появляясь в финале, изменяют свой облик, подчиняясь все нарастающему и ширящемуся ликованию.

У крыльца ждал привычный возница. Александр Константинович снова взобрался в коляску. Удобно устраиваясь на сидении, он думал:

– Молодец Федор! Ведь совсем недавно пел, как все, пока его вот на таком же вечере у Стасова кто-то не спросил: «Да ты понимаешь, что поешь?» И с тех пор как вырос! А Стасов! Что за великолепный старик! И всегда вытянет музыку. Не хочется, совсем не хочется играть, а заиграешь. Сердце радуется, когда он слушает.