Текст книги "А. К. Глазунов"

Автор книги: Алиса Курцман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

НА ЧУЖБИНЕ

...Печальный, вижу я

Лазурь чужих небес...

А. Пушкин

Утро 15 июня 1928 года застало Глазунова на Витебском вокзале. Он стоял у вагона в толпе провожавших его учеников и преподавателей консерватории и неловко держал букет из сирени, роз и левкоев, который преподнесли ему на прощание ученики.

Его уже немолодое, изборожденное морщинами лицо, обращенное к ним, было полно такой бесконечной доброты, что скупые фразы прощания, которые он произносил, наполнялись для всех гораздо более глубоким и значительным смыслом.

Когда поезд тронулся, Александр Константинович вошел в купе, поставил букет в банку с водой, которую дал ему проводник, и купе сразу же стало более нарядным и уютным. Всю дорогу до границы цветы стояли на столике, и их красота и нежный аромат придавали поездке оттенок праздничности. Им суждено было стать последними цветами его родины.

Композитор отправлялся в это путешествие не один. С ним ехали Ольга Николаевна Гаврилова и ее дочь Леночка. Ольга Николаевна поселилась в доме Глазуновых несколько лет тому назад. Она заботилась о композиторе, и он привязался к ней и к Леночке. За границей Ольга Николаевна и Александр Константинович поженились.

Глазунов ехал в Вену для участия в жюри международного конкурса, который был организован по случаю исполнения ста лет со дня смерти Шуберта. Композитор чувствовал себя здесь ответственным представителем еще никому не ведомой революционной России и по окончании конкурса принял предложение выступить с концертами в нескольких странах.

Первый концерт состоялся в Златой Праге. Александр Константинович был в этом городе впервые и в свободное от концертов и репетиций время с удовольствием бродил по его улицам. Он взбирался то на один, то на другой холм, любуясь открывающимися оттуда видами, с юношеской неутомимостью и любознательностью осматривал музеи. Очень заинтересовала его и Пражская консерватория, где Александр Константинович нашел несколько редких рукописей. Но особенно ему понравился домик-музей Моцарта – Бертрамка, где великий австрийский композитор писал по заказу пражан своего «Дон-Жуана». Здесь все говорило о Моцарте: каждая комната, каждая дорожка парка, каждая его площадка и даже шелестевшее ему когда-то стошестидесятилетнее дерево.

Дальнейший маршрут был связан с воспоминаниями юности. Вначале – Веймар и посещение ставшего тоже музеем домика Листа, затем Испания.

Он был в Барселоне и Мадриде, как и когда-то, ездил в горы, осматривал храмы, любовался морем. Ничто как будто не изменилось с тех пор и вместе с тем стало совсем другим. Не тот прежде всего был он сам, уже не безвестный мальчик, а немолодой, прославленный композитор.

Теперь его музыку знали и любили всюду. Журналисты брали у него интервью, фотографировали во время репетиций, помещали портреты в газетах. Глазунова узнавали на улицах и в учреждениях, а после концерта поклонники его таланта приглашали почетного гостя покататься на машине. В некоторых городах ему преподносили почетные дипломы. При этом ритуал вручения диплома был так трогателен, что многие плакали, да и сам композитор с трудом сдерживал слезы.

После окончания турне Глазуновы поселились в Париже. Александр Константинович очень любил этот город и мог часами ходить по улицам, забредая в новые, неизвестные ему районы. В одну из таких прогулок он увидел гостиницу, в которой в 1845 году во время своего путешествия останавливался Глинка. Композитор сфотографировал здание и долгое время хлопотал об установлении на нем мемориальной доски, но безуспешно.

Последние ленинградские годы были очень нелегкими, и возвращаться в родной город пока не хотелось. Особенно угнетала полемика, которая разгорелась в консерватории, о путях развития современной музыки и об отношении к классическому наследию. Главарями «враждебного» Глазунову лагеря были композиторы В. Щербачев и Борис Асафьев, печатавший также музыкально-критические статьи, которые подписывал псевдонимом Игорь Глебов. Молодые музыканты упрекали композитора в старомодности и консерватизме. Игорь Глебов писал: «В этом городе любят кланяться гнилым пням. После революции эти пни подгорели, но еще стоят».

В одном из своих писем на родину Александр Константинович, поддавшись горьким воспоминаниям, признавался: «Как в «Полтаве» сказано про Кочубея, у меня тоже было три клада: творчество, связь с любимым учреждением и концертные выступления. С первым что-то не ладится... Мой авторитет как музыканта также значительно упал, и мне трудно бороться с игорями и борисами, со взглядами на искусство которых я расхожусь. Поэтому к такой работе я сам охладел. Остается надежда на «кольпортерство» своей и чужой музыки, к чему я сохранил силы и работоспособность. На этом я ставлю точку».

Из Парижа Александр Константинович выезжал с концертами в Лондон, во многие города Америки, и всюду его встречали очень горячо. В Чикаго публика приветствовала композитора вставанием, а после концерта оркестр сыграл ему туш. В Нью-Йорке Глазунов выступал в зале оперного театра Метрополитен. Перед концертом американский дирижер Вальтер Дамрош произнес речь, обращенную к композитору, и, когда Глазунов вышел на эстраду, он увидел, что все как один встали.

В Нью-Йорке оказалось много учеников Петербургской консерватории. Перед отъездом Александра Константиновича они дали банкет в его честь. В огромном зале за накрытым столом собралось шестьсот человек. И каждый, кто произносил тост, рассказывал о том, что сделал для них этот простой человек, их учитель.

В конце вечера Глазунов тоже сказал небольшую речь. Он произнес ее тихим голосом, делая между фразами длинные паузы.

– В 1910 году ко мне явился банкир, барон Гинзбург, и говорит:

– Александр Константинович, что с вами будет на старости лет, когда вы уже не сможете давать уроки. Ведь авторских вы получаете очень мало, да и те постоянно раздаете бедным молодым музыкантам.

Я ему ответил:

– Мне хватает средств. Ведь мне нужно помогать только моей матери, а детей, о которых следовало бы заботиться, у меня нет.

– Нет, вы должны копить. Я внесу на ваш счет сто тысяч рублей при условии, что вы будете систематически добавлять к этой сумме из ваших доходов. Таким образом у вас образуются сбережения к старости.

– Спустя год банкир проверил счет, но оказалось, что на нем числилось лишь пятьдесят тысяч рублей. Тогда Гинзбург приехал ко мне, отчитал и снова добавил пятьдесят тысяч. Когда пришла революция, текущий счет мой был почти исчерпан. Гинзбург разорился и бежал из России, а я оказался богаче самого богатого банкира, потому что мое главное богатство – моих учеников – я никогда не потеряю.

В Париже Александр Константинович часто виделся со своими прежними друзьями. Однажды его пригласил к себе Шаляпин.

– Александр Константинович, Комическая опера ставит «Князя Игоря». Я хочу петь Галицкого и Кончака, но, знаете, что-то не совсем по голосу стал мне Кончак. Нельзя ли тут что-нибудь приспособить?

Они долго просидели над партитурой. Шаляпин, обычно вспыльчивый, резкий, привыкший всегда настаивать на своем, теперь, слушая Глазунова, безоговорочно принимал каждое его предложение. После работы он пригласил гостя к обеду.

– Сергей Васильевич тоже обещал быть.

Рахманинов пришел, со свойственной ему аккуратностью, точно в назначенное время и начал горячо расспрашивать о России. Федор Иванович слушал очень внимательно, интересуясь всеми подробностями.

– Вот вы собираетесь в Россию, а я... – сказал он, и лицо его стало меняться, приобретая с каждым движением мускулов все более скорбное выражение, – когда еще поеду, и поеду ли? Уж больно оброс я тут. Нужно подниматься, а семья и все прочее... Душа скорбит, от многого скорбит...

Глазунов встал.

– Друзья мои! Долг каждого русского сейчас – быть на родине. Но и здесь, за пределами ее, мы обязаны делать наше русское дело.

Шаляпин тоже поднялся с места. Теперь это был уже не подавленный, сломленный человек, а великий русский богатырь. Во всей его фигуре и липе угадывалось столько силы и мужественности, словно он хотел сказать: «Мы еще поборемся!»

– Я поднимаю свой тост, – сказал Федор Иванович,– за процветание моей родины, за всех тех, кто ведет Россию к свободной, как море, жизни.

– За родину, – повторил Рахманинов, и все чокнулись.

Первые годы за границей композитор еще писал музыку, пробуя себя в новых жанрах. Однажды сочинил даже квартет для саксофонов. Мыслями о родине был навеян струнный квартет. «Воспоминание о прошлом» называлась его первая часть и «Русский праздник» – последняя.

Александр Константинович выступал в печати со статьями о Глинке, Римском-Корсакове, Беляеве. Впервые за границей узнали из его статей о Д. Д. Шостаковиче. Композитор пророчески утверждал, что он будет одним из величайших музыкантов, когда-либо выходивших из России.

Где бы Глазунов ни жил, начинающие музыканты находили его, чтобы показать свои сочинения и услышать его мнение. Он никому не мог отказать.

Однажды в нью-йоркском отеле, где Александр Константинович остановился, к нему пришел его импресарио г. Юрок. С трудом пробравшись сквозь толпу музыкантов, которые жаждали видеть Глазунова, Юрок с возмущением набросился на композитора:

– Чего хотят эти люди?

– Чтобы я просмотрел их сочинения.

– Это невозможно, ведь вы устали, и вам надо отдохнуть!

– Что ж, хорошо, только позвольте мне повидать одного молодого человека с квартетом.

Однако на следующей неделе и через неделю тот же молодой человек с унылым выражением лица все еще был в зале отеля. Юрок удивлялся:

– Что он делает тут все время? Ведь вы больны!

– Этот юноша просил меня посмотреть его сочинение. Но музыка была так плоха, что я не решался сказать ему об этом и целиком переписал квартет. Теперь он совсем ничего. Даже хорош.

Здоровье Глазунова резко ухудшалось. Он начал чувствовать большую слабость и вынужден был отказаться от концертов. Жизнь стала однообразной и утомительной.

Уже в шесть часов утра приходил врач и начинались лечебные процедуры. То его заворачивали в мокрые простыни, то делали массаж.

Когда лечебные процедуры заканчивались, Александр Константинович уходил в Булонский лес, около которого жил. Сидя ясными летними вечерами на одной и той же любимой скамеечке, он подолгу любовался тем, как то вспыхивали, то гасли в лучах заходящего солнца праздничные поляны. И ему, как это часто случалось в России, сообщалось то спокойствие, которым была полна достигшая расцвета природа.

Александр Константинович давно уже мечтал о возвращении на родину, но Ольга Николаевна почему-то откладывала отъезд. Незаметно наступила осень. Дорожки леса покрылись мягким разноцветным ковром из опавших листьев. Он ходил, путаясь в них ногами, и вспоминал Озерковский сад и Шуваловский парк.

Слабость все возрастала. Глазунов уже не мог сам ходить и только сидел целыми днями у окна, а в руках незаметно тлела забытая сигара. «При долгой ходьбе я устаю, но и продолжительно сидеть не могу...» – писал композитор. А посадка в машину и высадка были, по его словам, «поистине болезненны и довольно постыдны».

Его любимый Булонский лес стал таким же грустным, как и он сам. Листьев на деревьях почти не было, и они напоминали ему перевернутые метлы. Ночью часто бывали заморозки, он догадывался об этом, глядя на влажные скамейки. Но к полудню становилось теплее, скамейки просыхали. Снега не было.

Он тосковал по снегу, по русской зиме, по родине и часто перебирал те короткие весточки, которые получал оттуда. Мысли о консерватории не оставляли его никогда. Александр Константинович писал подробные письма педагогам, интересовался всеми мелочами ее жизни, отвечал на задаваемые вопросы. А однажды вахтер консерватории получил от Глазунова поздравительную телеграмму и посылку ко дню рождения. Об этом событии вспоминали потом в Ленинграде очень долго.

Александр Константинович надеялся, что скоро поправится, и начал, наконец, решительно собираться в дорогу. Он послал письмо, в котором просил приготовить к его возвращению ленинградскую квартиру, и вскоре получил ответ с извещением о том, что в ней уже начали делать ремонт.

Однажды, когда Глазунов был уже в больнице, его снова посетил господин Юрок, недавно приехавший из России, и с воодушевлением рассказывал, что в Москве и Ленинграде готовятся торжественно отметить пятидесятилетний юбилей творческой деятельности композитора. Когда Александр Константинович услышал об этом, то его потускневшие глаза неожиданно засветились, а на побледневшем лице выступил румянец.

Юрок ушел счастливый. Ведь он смог доставить больному такую радость. Но через три часа получил известие о том, что Глазунова не стало.

Это случилось 21 марта 1936 года.

ЭПИЛОГ

Народ, вкусивший раз твой

нектар освященный,

Все ищет вновь упиться им...

А. Пушкин

Шло время. Оно, как всегда, подчиняло события своей неумолимой логике. В стремительном рождении нового проверялись и переоценивались старые ценности, отметалось не выдержавшее испытаний, а истинно прекрасное оставалось жить, переходя из поколения в поколение.

В жизни советских людей музыка Глазунова заняла прочное и почетное место.

К ней возвращались снова и снова, как к источнику силы и радости, как к верному другу, помогающему в трудную минуту. А споры ушли в прошлое и были забыты.

Творчество Глазунова стало привлекать внимание исследователей. Несколько статей о нем написал Асафьев. Теперь это были и вдумчивые изыскания, поасафьевски тонкие проникновения в музыку и стиль, вдохновленные глубоким уважением к мастерству и таланту композитора, и лиричнейшее воспоминание о годах юности, воспроизводящее «тихий» и вместе с тем человечнейший облик Александра Константиновича.

Музыка Глазунова неизменно звучала на концертах. Голованов, Полякин и Софроницкий были в числе наиболее ярких пропагандистов его творчества. В театрах с большим успехом шла «Раймонда», ставились и другие балеты композитора.

Светлая, радостная музыка Глазунова жила не только в годы мира. В тяжелые дни Великой Отечественной войны она часто звучала по радио. Одним из исполнителей ее был квартет, носящий имя замечательного русского художника.

Ансамбль был организован в 1919 году, и его члены появлялись всегда там, где были нужнее всего. В годы гражданской войны они выступали в нетопленных гимназиях, в холодных клубах. В антрактах артисты собирались у гигантского самовара, установленного у деревянных подмостков, – обогревать руки. Отправлялись на концерт в старой телеге без рессор, запряженной малорослым конем; на ней ставили старенькое кресло, предназначенное для Глазунова, а у его ног на соломе располагались тогда еще совсем юные музыканты.

В 1925 году они уже совершили первое заграничное турне по Германии и Франции. Отзывы печати были восторженными. «Никогда в жизни мы не слышали такого квартета!»; «Все квартеты Германии могли бы поучиться у этих артистов»; «Исполнение было таково, что очарованный слушатель оставался пригвожденным к своему месту», – отмечали рецензенты необычное поведение публики, которая на других концертах покидала зал задолго до окончания программы.

В тридцатые годы квартет исколесил всю Россию: Дальний Восток, Донбасс, Среднюю Азию, Украину,– неся слушателям радость знакомства с произведениями Бетховена, Чайковского, Танеева, Глазунова.

Концерты с такой трудной и серьезной программой, рассчитанные на совершенно неподготовленную аудиторию, были большой смелостью для того времени. Но музыканты справлялись со своей задачей блестяще, и их выступления всюду проходили с неизменным успехом.

За двадцать лет работы они дали четыре тысячи концертов, не считая шефских и радиовыступлений.

Еще в 1925 году Глазунов писал: «Когда я слышу свои произведения в совершенном исполнении выдающихся артистов и испытываю полное художественное удовлетворение, то мною овладевает чувство какой-то неловкости, выражающееся в том, что мне, как заинтересованному автору, кажется неудобным принимать участие в овациях по адресу исполнителей.

...Я искренне дорожу тем, что такой идеальный в художественном смысле ансамбль носит и будет носить мое имя».

Наступил ноябрь 1942 года. В четырех километрах от финского фронта в заснеженном карельском лесу движется ползком небольшая группа в белых маскировочных халатах. Это певица Нина Коган, артист А. Перельман, музыковед Юлиан Вайнкоп и квартет имени Глазунова: Илья Авсеевич Лукашевский – первая скрипка, Григорий Исаевич Гинзбург – вторая скрипка, Александр Михайлович Рывкин – альт, Давид Яковлевич Могилевский – виолончель. Бойцы прозвали их снайперами советского искусства.

Они ползут, проваливаясь в снег. Ухают разрывы снарядов. Страшно. Каждый переживает это по-своему. Лукашевский старается отвлечь себя воспоминаниями.

Последняя встреча с Глазуновым в Брюсселе была неожиданной. Александр Константинович жил тогда уже за границей. Они ехали в поезде в очередное турне и вдруг ночью в одном из купе увидели Глазунова. Было холодно, и Александр Константинович выглядел утомленным и замерзшим. Воротник его пальто был поднят, и поседевший чуб устало падал на лоб.

– Был в Риме, дирижировал. Музыканты оркестра жаловались, что жизнь очень трудная, денег нет. Я все им и отдал, весь свой гонорар. Теперь приходится ехать снова.

Таким он был всегда. Однажды Илья Авсеевич шел с Александром Константиновичем в консерваторию. Навстречу им – кларнетист Ройтер. Галоши привязаны веревочками, без пальто. В те трудные годы гражданской войны все одевались плохо, но Ройтер выделялся своим ужасным, обтрепанным видом. Александр Константинович сразу же забеспокоился:

– Вы, наверное, замерзли? Почему вы раздеты?

И, доставая деньги и засовывая их в руку Ройтеру, он продолжал:

– Вот возьмите, купите себе пальто.

Можно вспомнить и множество случаев, как он «спасал» на экзаменах студентов.

Однажды приходит к нему секретарь учебной части и говорит:

– Александр Константинович, Мирон Полякин сдает французский язык, и, наверное, будет двойка. – Глазунов бросает все дела.

– Иду.

Он подходит к инспектору и говорит ему шепотом:

– Понимаете, Полякин – это величайший музыкант. Занимается на скрипке по восемь-девять часов в сутки. Надо ему помочь.

– Да, но он хоть как-то французский знает?

– Конечно. Мирон, прочти вот эту строчку и переведи.

Александр Константинович наклоняется, загораживая своей мощной спиной Полякина, и подсказывает ему текст. Мирон получает по-французски четыре.

А когда он что-нибудь рассказывал, то сам первый громко, заразительно смеялся.

– Дирижирую как-то раз шестой симфонией. Слышу, флейтист играет что-то совсем не то. Делаю ему знаки – не помогает. В антракте подхожу к нему, а он говорит:

– Извините, мне показалось, что я играю пятую симфонию.

В воспоминаниях время проходит незаметно, и вот перед ними часовой:

– Пропуск!

– Это 302? Артистов я к вам привел. Квартет имени Глазунова, – говорит их проводник.

Боец, приготавливаясь проверять документы, недоверчиво ворчит:

– Горазд врать. Они только по радио выступают.

– Ну вот, говорят тебе!

Тогда, наконец поверив, он звенящим от радости голосом кричит:

– Артисты? Давай!

По полку быстро разносится:

– У нас квартет Глазунова! Вот это сюрприз!

Они проходят в землянку и одевают прямо на ватные спецовки черные концертные костюмы. Вид людей в штатском воспринимается окружающими с умилением.

Вайнкоп произносит приветствие, и начинается концерт. Музыканты играют окоченевшими, потерявшими гибкость пальцами, но с таким подъемом, которого не испытывали никогда.

Они исполняют «Новелетты» Глазунова: пять небольших пьес. Некоторые из них полны непринужденного веселья, другие – глубокого раздумья. Сердцу каждого они говорят о чем-то своем, вызывая то нежные, то радостные воспоминания.

Иногда музыка заглушается артиллерийской канонадой, но артисты к такому аккомпанементу уже привыкли. Для порядка Вайнкоп спрашивает у начальника штаба: «Разрешите продолжать?» – и концерт идет своим чередом.

Все же во время объявления воздушной тревоги пришлось дважды спуститься в убежище. Картину воздушного боя музыканты наблюдали впервые и теперь не отрывали глаз от неба. Оно сверкало, освещенное огненной завесой зениток, и это сверкание переходило в сноп северного сияния, полыхающего с другой стороны.

После концерта им хлопало полторы тысячи рук, одетых в теплые перчатки.

– Этот гул, – думал Вайнкоп, – вызывает в воображении фантастическое представление о грохоте водопада, на который надета гигантская сурдина.

Потом начался митинг. Бойцы просили передать ленинградцам, что враги будут разбиты.

– Спасибо, величайшее спасибо за радость, которую артисты Ленинградской филармонии, не забывшие нас в глухих лесах Карелии, доставили нам,– говорили они. Полковник Обухов – обычно очень суровый и сдержанный – с неожиданной для всех взволнованностью произнес:

– Всю жизнь мечтал послушать квартет Глазунова. Дожил до седых волос, и привелось услышать в Карельских лесах. Спасибо вам, товарищи. Теперь и умереть можно.

Потом выступил политрук Красинский, который на следующий день должен был отправиться в Сталинград.

– Ваша музыка будет жить в моей душе на фронте и помогать мне сражаться.

Эти слова были встречены особенно горячими аплодисментами, потому что Красинский выразил мысль, волновавшую всех.

После концерта бойцы толпой провожали артистов, тащили виолончель Могилевского, которую они прозвали «балалайкиной бабушкой».

За двадцать шесть дней члены квартета дали шестьдесят концертов. Музыка Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова и Глазунова вдохновляла бойцов на новые подвиги, а в госпиталях, как говорили врачи, соревновалась с медициной.

Кончилась война. Звуки «Торжественной увертюры» Глазунова, которые заполняли в эти дни площади и улицы, сливались с ликованием народа. Квартет имени Глазунова вернулся в родной город.

Илья Авсеевич Лукашевский ведет класс камерного ансамбля. Он подходит к Малому залу консерватории, проходит мимо знакомого бюста Глазунова и на мгновение задерживает на нем взгляд. Сейчас его ученики будут на выпускном экзамене играть глазуновский квартет.

И снова идет время. И новые победы наполняют сердца людей радостью. Мир узнаёт о первом советском космонавте Юрии Гагарине, совершают героические подвиги Титов, Николаев и Попович, Терешкова и Быковский, Комаров, Феоктистов, Егоров и Беляев. Вышел в космос первый гражданин Земли Алексей Леонов.

В эти дни, когда миллионы людей, привлеченные общим волнением, собираются у своих радиоприемников, в перерывах между сообщениями ТАСС звучит музыка Глазунова, воспевающая прекрасную мечту и ее воплощение в жизнь.