Текст книги "Душа и пустыня. Повесть и другие рассказы"

Автор книги: Алина Гатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Услышав это, Исаев отмотал назад, взял девушку с лавандой за руку и пошел с ней по другой дороге, где им не мог встретиться поломанный мальчик. Потом приблизил осень двухгодичной давности, сделал себя студентом физфака, сдал две сессии и женился. Ему удалось обойти свадьбу, потому что было не время для лишних хлопот, но не удалось обойти родственника-декана: тот все равно оказывался в курсе, так что встреча с поломанным мальчиком была неизбежна, даже если путь к нему удлинялся.

Исаев понял, что нужно отмотать еще и не идти по коридору, где была драка и много маленьких дураков. Эти дураки были телами, наделенными импульсами, потому что любое тело в природе имеет импульс, даже если находится в покое. В момент, когда Исаева толкнули, он был телом, находящимся в покое, и потому не сопротивлялся, а стал проводником чужого импульса. И так как импульс тела измерялся массой, помноженной на скорость, и так как толкнувший был больше Исаева, а Исаев был больше толкаемого… – тут Исаев остановился и перевел дух. Он подумал, что, наверное, вот так люди и сходят с ума, потому что сопротивляются данности, как он, испугавшись прошлого, или, как поломанный мальчик, испугавшись падения, и решил, что враждебность рождает напряжение, а напряжение – поломку ума или тела; и потому кошки, летящие вниз, так редко остаются калеками и еще реже бьются в лепешку.

Из окон факультета Исаев смотрел на рукодельный палисадник, по которому сновали студенты и кошки, хоть это запрещалось табличкой письменно и завхозом устно. Жизнь внизу представлялась плоской и безвредной, как пауки и скорпионы рядом с массивными сапогами отца.

Исаев понял, что пауки и скорпионы бессильны перед сапогом отца, кошка – перед студентом, студент – перед факультетом, факультет – перед метеоритом, метеорит – перед земной корой, земная кора – перед землетрясением. Потом он понял, что и человек может быть бессилен перед скорпионом и перед кошкой, а может оказаться сильней и тридцатиэтажного дома, и даже земной коры. И это то, что Исаеву нравилось в его специальности, и то, что пугало его в ней.

Ночью Исаев увидел себя во младенчестве на руках соседки, родившей мертвеца, и вспомнил свой первый страх. Утром он подумал, что в Земле есть ядро, во Вселенной – Бог, и нет никакой другой абсолютной силы. Он отвел близнецов в детский сад и пошел заниматься автоматизированными системами управления космическими аппаратами.

Какой бы враждебной ни казалась Исаеву жизнь, ему нравилось быть в ней человеком, чтобы замахиваться на роль творца и подчинять своей воле механизмы. При работе с механизмами и боеприпасами Исаев воображал момент смерти и думал над тем, кто будет плакать по нему, и приходил к тому, что никто.

В детстве Исаеву нравилось умирать понарошку, чтобы проиграть, как это будет. Самый главный момент – шествие на кладбище во главе с покойным – Исаев смаковал особенно. И пока занимался расстановкой гостей и очередностью речей, уставал так, что умирать передумывал: становилось скучно. В армии Исаев увидел ту же скуку на лице прапорщика, когда тот отходил по-настоящему. Одной рукой он схватился за сердце, другой – за Исаева и, пережив короткий момент боли, осел на пол с пустым и скучным лицом. Никакой трагедии в этом не было, а была знакомая Исаеву физика, и он увидел, что закон сохранения импульса кончается тогда, когда начинается скука.

Исаев продолжал умирать регулярно до тех пор, пока у матери не появились близнецы и другие дети. С ними ему никак не удавалось завладеть ее вниманием целиком. В последний раз, чуть только она в воображении Исаева припала к его телу и зашлась плачем, – за стенкой в плаче зашлись близнецы, и мать предпочла успокоить живых, потому что мертвому торопиться некуда. Исаев долго пролежал с каменным лицом, ожидая ее возвращения, но близнецы не унимались, и мать не шла. В конце концов Исаеву надоело; он встал, переоделся в удобное, повесив в шкаф неудобное, и вышел в кипящую жизнь города.

В армии Исаева тяготили обыденность и превосходство физического над умственным. Тогда он увлекся музыкой. Исаеву больше подходило пианино, потому что он не любил собственный голос, но в пианино не хватало клавиш, и Исаев освоил гитару.

Переключая песни про глаза, сердца и любовь, Исаев слушал про осень, родину и майский гром. И подбирал к ним аккорды.

Поссорившись с женой, ротный Исаева напивался и просил аккомпанировать ему в каптерке. Исаев сбивался, но ротный вытягивал паузы голосом и тихо пел: «Это все, что останется после меня», подставив обветренный кулак под щеку. Забывая слова третьего куплета, потому что все место в его голове занимали устав, имена солдат, детей и жены, ротный останавливал пение и, подставив другой кулак под другую щеку, говорил Исаеву: «Я так и не понял: а что в итоге останется?»

Когда Исаев вернулся из армии, исчезло многое и многое изменилось. Не считая лавандовой девушки, поломанного мальчика, лип и пары одноклассников с физфака, исчезли живший по соседству отчим, пейджеры и порошки, которые разбавлялись водой и выпивались как сок. Появились новые кинотеатры, мобильные телефоны и интернет. Исаев разобрал старый «пентиум», продал его на запчасти и начал ходить в кино и покупать новые книги.

В кино и книгах он открыл, что человеку нравится жить во враждебном мире; что режиссеры нарочно выдумывают врагов, в которых нужно стрелять, а писатели нарочно сочиняют страдания, чтобы мучить героя и тем наскребать в нем человека.

Исаев вспоминал грустного и пьяного ротного и отвечал на его вопрос: «Ничего». «Ничего?» – сам себя переспрашивал Исаев. И снова отвечал: «Ничего». И тогда вспоминал фокстерьера, который уже не ходил по следу, потому что не мог припадать к земле из-за твердых наростов на шее. Отец тогда поехал за лекарством, но врач сказал: «Пустое», – и дал фокстерьеру два месяца.

В заповеднике буйствовала жизнь, потому что снег уходил в землю, а трава выходила наружу и населялась заново. Стало много звуков.

Исаев смотрел, как отец спускается с фокстерьером в овраг и снимает с него ошейник. Потом они уходят далеко, и отец сидит на траве, а Исаев бегает за капустницей. Мимо проходит шакал, наполовину шерстяной, наполовину лишайный. Под небом становится ветрено, и капустницы улетают. Войско муравьев несет мимо Исаева жука-носорога как победный трофей. Исаев разоряет войско и отдает трофей отцу. Он спрашивает его: «А что после жука?», и отец говорит: «Трава». И потом он спрашивает: «А что после собаки?», и отец говорит: «Трава». И потом он спрашивает: «А что после тебя?», и отец говорит: «Ты».

Близнецы и другие дети из семьи Исаева стали школьниками, и у них появился свой отчим. Исаев встретился с ним глазами в зеркале прихожей и не увидел отличия в возрасте. Пора было искать собственное жилье. Мать попросила навещать их почаще и отчего-то заплакала. Исаев вспомнил, как скучал по ней в детстве, ожидая ее с работы в доме соседки, родившей живого после мертвого. Он подолгу сидел, прилипнув к окну, и боялся, что она попадет под дождь, заболеет смертельной болезнью и он никогда не почувствует ее запах.

В комнату вошел отчим номер два, и мать перестала. Отчим ушел, и Исаев обнял ее, но не почувствовал прежнего запаха. Мать становилась маленькой, а Исаев рос дальше и больше не верил, что от дождей умирают.

Однокурсник Исаева разыскивал сожителя, чтобы легче было платить за квартиру, и Исаев пошел санитаром в больницу, где лежали бежавшие рассудком от враждебности, которые теперь несли ее сами.

На третьем дежурстве он уснул прямо в наблюдательной, потому что был измотан учебой и заработком. Ночью на него набросились и стали душить. Исаев закричал во сне немым криком, а открыв глаза, увидел, что это кричит душивший его. Он отбросил его от себя и побежал на воздух.

«Делирий», – сказал главврач и бросил перед Исаевым карту больного. На карте Исаев увидел отчима номер один и взял ее в руки, чтобы удостовериться. «Что?» – спросил Исаев, но не врача, а себя. «Считайте, что белочка», – пояснил главврач и, прикрыв глаза, втянул воздух, пропитанный нейролептиками. Он подал Исаеву руку и сказал: «До встречи». «До свидания», – сказал Исаев, но подумал: «Прощай». Главврач снова глубоко затянулся воздухом и подумал то же самое.

До выпуска Исаев добрался грузчиком и разнорабочим и ни разу не подвел соседа по квартире. С вечерними подработками его мирила действительность, точнее – нежелание возвращаться в собственную комнату, где под присмотром сознательных близнецов уже барахтался в манеже его новый брат.

Исаев не думал об отдельном жилье, пока душной майской ночью враждебность не подобралась к нему вплотную и пока неслышная молния и раскатный гром не разбудили в сожителе Исаева убийцу.

В ту ночь Исаев крепко спал, ничего не боясь в завтрашнем дне и ничего о нем не предчувствуя. Проснулся он оттого, что кто-то толкал его в грудь, и, включив свет, увидел страшное лицо сожителя. Тот дышал перегаром и шепотом кричал: «Я убил! Я убил! Помоги, Исаев!»

Он потащил Исаева на кухню, где были готовые, знакомые Исаеву по новым фильмам декорации, и если бы не запах, который фильмы не передавали, Исаев простоял бы на минуту дольше. И на минуту дольше смотрел бы на взрослое тело, по-детски свернутое калачиком на полу, и на бурую, словно заржавелую кровь; и подумал бы еще, что не ромашки в вазах, не чучело фазана и не корзина с фруктами должны называться натюрмортом, а этот расписанный шпротным маслом холст стола.

Сожитель суетился и продолжал хрипеть, вталкивая Исаева вглубь кухни. Тот оттолкнул его, вернулся в комнату и вызвал милицию и скорую.

В окнах Исаева шевелилась зелень, пробуждая в нем жажду жизни. Внутри же Исаева шевелилось знание: чему быть, того не миновать, – и он возненавидел того, кто внушил ему это знание, потому что ему хотелось миновать.

Когда квартира наполнилась людьми в форме, халатах и штатских одеждах, сожитель, пытаясь спрятаться за Исаева, как когда-то Исаев прятался за мать, кричал, что он слабый – и потому не мог, а Исаев сильный, потому что был в армии.

«Я даже не пью», – сказал Исаев и ушел в ванную, где его вывернуло наизнанку.

Получив диплом, Исаев легко нашел работу на предприятии оборонного производства и поступил в аспирантуру. Чем враждебнее становилось в мире, тем больше работы доставалось Исаеву и тем быстрее писалась его диссертация.

На работе Исаевым интересовались пожилые ученые и молодые женщины, потому что первые думали о возвышенном, а вторые – о насущном. Ученых заботили разработки Исаева в вопросах дальности полета боевых снарядов, а женщин – беспроцентная ссуда на жилплощадь для молодых семей. Исаев же думал обо всем сразу, но, устав от жизни, в которой выбирали его, он решил выбирать сам.

Все женщины в блоке Исаева ходили в белых халатах и отличались только по голосу. Все рабочее время Исаев проводил, не поднимая головы от расчетов и узнавая на слух, кому принадлежит голос. И только голоса одной девушки Исаев никогда не слышал и потому не знал, что она существует. Заработавшись однажды допоздна, он не заметил, как все разошлись, и, услышав незнакомый голос, поднял глаза.

У нее не было научного будущего и родственников, проживающих в городе Исаева, а было лицо, полное напряжения до шести вечера и полное радости после шести. Когда Исаев впервые увидел ее, было около девяти.

«Зачем же вы тут работаете, если не любите физику?» – позднее спросил ее Исаев, вспоминая лавандовую девушку. «Я люблю, – ответила девушка, – но не такую сложную». «А что любите больше?» – спросил Исаев. «Детей», – ответила девушка и через месяц ушла школьным учителем. Исаеву же не хотелось оставлять после себя траву, и он пошел за кольцом.

К окончанию диссертации Исаева определили на полигон, где он проводил по нескольку недель и где не было ни животных с шерстью, ни мобильной связи, но были неохватная степь, двухэтажный сруб и баня из кирпича.

Закончив испытания, Исаев спешил в дом, чтобы сидеть у огня, писать расчеты и думать о жене. Снег доходил ему почти до колен и не давал упасть. Вынимая ноги из глубоких лунок, он пробирался медленно, выставив руки вперед и защищая лицо от свистящей наледи. Из дома кричали и размахивали фонариками, но Исаеву казалось, что это кричит ветер и обманывает его человеческими голосами. Из дома кричали: «Сюда!», а до Исаева долетало: «Туда!», будто указывая на огневые позиции, где еще недавно разрывались снаряды и где теперь бушевала метель. Он не помнил, чтобы хоть раз за время испытаний стояла хорошая погода, а вокруг было бы то, что и должно быть на природе, – тишина. За что он любил ее, того ни разу не получал здесь, и потому решил, что это нормальная плата за его к ней враждебность: ведь в мире, о котором Исаев тосковал и в который не верил, «Солнцепек» должен был напоминать о лете, а «Буратино» – о золотом ключике.

Весной у Исаева родился сын, а осенью он закончил диссертацию и выехал на полигон для окончательных испытаний.

На пятый дождливый день с ним связались по рации и участливо, но сбивчиво сообщили, чтобы он срочно выезжал домой по семейным обстоятельствам. Исаев увидел напарника, прятавшего глаза. Его лицо стало как выжженная степь, и он спросил: «Живы?», но диспетчер, воспользовавшись помехами, повесил трубку.

Пока Исаев летел в забытьи до дома, чтобы окончательно убедиться во враждебности мира и чтобы раз и навсегда объявить его непригодным для жизни, к диспетчеру подошел человек и сказал, что они напутали с фамилией и с названием полигона. Но диспетчер сказал, что он не ворон и, если хотят, пусть звонят сами.

Когда Исаев вошел в квартиру, там было тепло и шумно, как бывает только от живых людей. Он посмотрел на обувь и увидел незнакомую женскую пару от широкой разлапистой ноги. В кухне у плиты стояла хозяйка этой пары, похожая на пожилую медведицу, и помешивала кашу. Исаев представил, как она выключает плиту, вынимает из каши топор и разливает ее по деревянным мискам перед ревущими всклокоченными медвежатами.

Жену и сына он нашел в детской, в которой за время дороги уже представил себя больным осиротевшим стариком. В комнате после ремонта еще не хватало мебели. Она была чистая и замершая от ожидания большого светлого будущего.

Увидев отца, сын заревел и протянул к нему руки; и этот крик, отбившись от голых стен, ударил по Исаеву, как весь его прожитый опыт.

Он взял его на руки и заглянул ему в глаза. Это были глаза, готовые увидеть увиденное Исаевым от момента, когда Исаев болтался в воздухе в отведенных от тела руках соседки, и до момента, который Исаев не мог угадать. И тогда он вышел из детской, рассчитался с медведицей и сказал, что ребенку лучше с матерью.