Текст книги "Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ)"
Автор книги: Алим Тыналин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Глава 7
Коллега
Я внимательно посмотрел на Крупского, стараясь сохранить выражение легкого недоумения на лице. В его глазах читалось что-то хищное, настороженное. Опытный охотник почувствовал добычу.
– О чем ты говоришь, Иван? – произнес я с деланным удивлением. – Я же представился. Александр Борисов, служу в штабе округа. А ты действительно кузнец, как сказал?
Крупский усмехнулся и налил еще по стакану.
– Ладно, будем играть в эти игры. – Он откинулся на спинку стула. – Расскажи тогда, где служишь. Конкретно. Какой отдел, кто начальник, сколько получаешь жалованья.
Я без колебаний выдал заученную легенду, добавив детали из памяти настоящего Бурного о службе в военном ведомстве. Крупский слушал внимательно, иногда перебивая уточняющими вопросами.
Некоторые из них были явными ловушками. Он спрашивал о людях, которых не могло быть в штабе, о процедурах, которых не существовало.
– Интересно, – пробормотал он, допив водку. – А скажи, что думаешь о нынешней ситуации в стране? Куда катится Россия?
– Уже говорил в кафе. К краху, если не изменится политика в отношении народа. В том числе самых разных национальностей.
– Это ты для публики говорил. А здесь только мы с тобой. – Крупский наклонился через стол. – Может, расскажешь, что на самом деле думаешь об этих польских мечтателях?
В его голосе прозвучала провокационная нота. Он пытался заставить меня выдать истинное отношение к полякам, рассчитывая услышать пренебрежение или цинизм настоящего шпиона.
– Думаю, что они искренние люди, – ответил я осторожно. – Заблуждающиеся, возможно, но искренние.
– Заблуждающиеся? – Крупский прищурился. – В чем именно?
– Верят в возможность мирного решения национального вопроса. – Я сделал глоток водки, чувствуя, как алкоголь начинает действовать на непривычный к нему организм Бурного. – Не понимают, что власть не берут просто так, а отбирают силой.
– Ага! – Крупский торжествующе стукнул кулаком по столу. – Вот мы и добрались до сути. Значит, считаешь, что нужны решительные действия?
Я понял, что он пытается втянуть меня в обсуждение террористических методов. Классический прием провокатора.
– Решительные – не значит кровавые, – уклончиво ответил я. – Есть много способов борьбы.
– Какие, например? – не отставал Крупский.
– Организация протестов, пропаганда, создание широкой сети сочувствующих, – ответил я осторожно. – Силовые методы – это крайность, к которой прибегают от отчаяния.
Крупский откинулся на спинку стула, его глаза заблестели в свете керосиновой лампы.
– Пропаганда… – протянул он, наливая еще по стакану. – А знаешь, Александр, я сам когда-то верил в силу слова. – Он сделал глоток и задумчиво покрутил стакан в руках. – В пятом году, когда начались волнения, мне было семнадцать. Мы печатали листовки, произносили речи, верили в справедливость.
– И что случилось? – поинтересовался я, чувствуя подвох.
– Случились казаки. Нагайки со свинцовыми наконечниками и сапоги с железными набойками. – Крупский мрачно усмехнулся. – Половину наших арестовали, остальные разбежались. А я понял, что слова хороши, когда у тебя есть сила их подкрепить. Иначе это просто треп.
Он изучал мое лицо, ожидая реакции. Я кивнул сочувственно.
– Тяжелый урок. Но разве из этого следует, что нужно сразу браться за бомбы?
– Не за бомбы, – поправил Крупский. – За организацию настоящего сопротивления. Которое может дать отпор. – Он наклонился ближе. – А ты что, никогда не участвовал в чем-то подобном? Такой образованный, сознательный…
– Я военный, – напомнил я. – У нас свои методы выражения недовольства.
– Какие же?
– Подача рапортов, отказ от выполнения незаконных приказов, – соврал я. – Армейская система не терпит открытого бунта.
Крупский выглядел разочарованным. Первая попытка не удалась.
Он снова наполнил наши стаканы, водка плескалась в них, отражая огонек лампы.
– Знаешь, – заговорил он после паузы, – есть вещи, которые меняют человека навсегда. – Голос его стал мягче, почти доверительным. – У меня была девушка. Катажина. Работала на текстильной фабрике, но мечтала учить детей, стать учительницей.
Я насторожился. В его тоне появилась искренность, которой не было в рассказе о студенческих волнениях.
– Красивая была, умная. Читала запрещенные книги, верила, что Польша когда-нибудь освободится. – Крупский уставился в стакан. – Влюбился я в нее как дурак. Готов был ради нее на все.
– И что с ней случилось? – спросил я, чувствуя, что это важно.
– Предала, – коротко бросил он. – Оказалось, работает на охранку. Все наши разговоры, планы, все докладывала своим кураторам. Когда арестовали всю группу, только я один успел смыться.
Он выпил залпом и с силой поставил стакан на стол.
– После этого я понял, что доверять нельзя никому. Особенно красивым женщинам с умными глазами. – Крупский пристально посмотрел на меня. – А у тебя были такие истории? Когда женщина ломала всю жизнь?
Я помедлил с ответом, делая вид, что водка развязывает мне язык.
– Была одна… – начал я неуверенно. – В Петербурге, еще когда в училище учился. Дочь генерала, красавица. Казалось, что любит искренне.
– И?
– А оказалось, что батюшка ее проверял моих сослуживцев через дочку. Выясняла их политические взгляды, кто что думает о режиме. – Я покачал головой. – Когда узнал, дело чуть ли не до дуэли дошло.
Крупский кивнул, но я видел, что он опять не поверил до конца. Слишком простая история для человека с моим прошлым.
– Женщины – вечная загадка, – философски заметил он, снова наливая водку. – Никогда не знаешь, что у них на уме. А ты как к ним относишься теперь? После того случая?
– Осторожно, – ответил я. – Очень осторожно.
– И правильно. – Крупский поднял стакан. – За осторожность в любви и в политике.
Мы выпили. Алкоголь начинал сказываться на мне. Мысли текли чуть медленнее, контроль ослабевал.
– Скажи, Александр, – начал Крупский, откидываясь на спинку стула, – а что ты думаешь о справедливости? Не в общих словах, а по-настоящему.
– В каком смысле? – уточнил я.
– В прямом. Существует ли справедливость в этом мире? Или это выдумка для простаков?
Вопрос неожиданный, и я чувствовал, что это очередная ловушка.
– Справедливость – понятие относительное, – ответил я осторожно. – То, что справедливо для одного, может быть несправедливо для другого.
– Дипломатичный ответ, – усмехнулся Крупский. – А если конкретнее? Вот, например, справедливо ли убить одного человека, чтобы спасти сотню?
– Философский вопрос. Зависит от обстоятельств.
– А если этот один – невинный? Но его смерть спасет много других невинных?
Я понял, что он ведет меня к опасной теме. Водка туманила рассудок, но инстинкт самосохранения еще работал.
– Невинных убивать нельзя, – твердо сказал я. – Это граница, которую нельзя переходить.
– Красиво говоришь, – кивнул Крупский. – А если у тебя нет выбора? Если система сама заставляет тебя выбирать между плохим и очень плохим?
– Тогда ищешь третий путь.
– А если его нет?
Крупский наклонился ко мне, его глаза сверлили мое лицо.
– Расскажу тебе историю, Александр. Настоящую историю. – Он понизил голос до шепота. – Был у меня отец. Хороший человек, честный чиновник. Когда начались волнения в 1905 году, его заставляли составлять списки неблагонадежных. Соседей, знакомых, людей, которые ему доверяли.
Я слушал, чувствуя, что сейчас услышу что-то важное.
– Отец отказался. Сказал, что не может предавать людей. – Голос Крупского дрожал от сдерживаемых эмоций. – Его арестовали и… убили в тюрьме. Официально у него был сердечный приступ. А мать умерла от горя через месяц.
– Тяжело, – тихо сказал я, и это было искренне.
– Да. И знаешь, что я понял? – Крупский посмотрел мне прямо в глаза. – Что честность – это роскошь, которую не каждый может себе позволить. Что иногда, чтобы выжить, приходится поступаться принципами.
Водка и эмоциональное напряжение сделали свое дело. Слова вырвались раньше, чем я успел их обдумать:
– Иногда предательство – единственный способ выжить. Не каждый может быть героем.
Тишина повисла над столом, как лезвие гильотины. Крупский замер, его глаза сузились.
– Интересная философия для честного офицера, – медленно проговорил он. – Очень интересная…
Я понял, что совершил роковую ошибку. Слишком циничный ответ, слишком понимающий. Халим ибн Сабах проговорился устами Александра Борисова.
Крупский медленно поставил стакан на стол и улыбнулся. Холодной, торжествующей улыбкой охотника, загнавшего добычу в ловушку.
– Знаешь что, коллега? – тихо сказал он. – Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.
* * *
Через три часа я бесшумно шел в тридцати шагах позади Крупского, растворяясь в ночных тенях Варшавы.
Газовые фонари бросали неровные круги желтоватого света на мокрые булыжники мостовой. Днем прошел короткий дождь, и теперь город отражался в лужах. Я двигался тихо, ступая на подушечки ног, как учил меня старый Ибрагим в Аламуте: «Человек должен перемещаться как дым, еле видимый, но неуловимый».
Крупский шел тяжело, слегка пошатываясь после выпитой водки, но направление держал четко. Руки в карманах старого пальто, воротник поднят, чтобы защититься от ночной прохлады. Мы миновали угол Новы Свят.
В памяти всплыли последние минуты нашего разговора в кафе. Водка сделала свое дело, и я проговорился, позволил Халиму заговорить устами Александра Борисова. Я сказал слишком циничные слова для честного офицера. Слишком понимающие.
Крупский замер тогда, его глаза сузились, и я увидел в них торжество охотника.
Я попытался исправить ситуацию, заговорил о японской войне, о том, как она изменила взгляды многих офицеров, но он уже не слушал. Просто сидел и улыбался той холодной улыбкой, которой улыбаются победители.
– Знаешь что, коллега? – тихо сказал он, делая ударение на последнем слове. – Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.
Больше на эту тему он не заикнулся. Наоборот, теперь тщательно избегал.
Когда мы закончили посиделку, Крупский поднялся, бросил на стол несколько серебряных монет, рубль и мелочь, – и направился к выходу. Я ждал минуту, допивая остатки чая из граненого стакана, наблюдая за его спиной в отражении зеркала на стене. Хозяин кафе, пан Стефан, собирал со столов грязную посуду, бросая на меня любопытные взгляды.
Когда Крупский скрылся за дверью, я последовал за ним.
Ночная Варшава встретила меня контрастами. Мы шли по улице Краковское Предместье, и даже в сумерках город сохранял свою аристократическую красоту.
Слева возвышался Королевский замок, его башни вырисовывались на фоне ночного неба как призраки былого величия. Массивные стены из красного кирпича хранили память о временах, когда польские короли правили от Балтики до Черного моря.
Газовые фонари, установленные вдоль улицы, отбрасывали мягкий свет на статую Сигизмунда III на высокой колонне. Король с крестом и саблей смотрел на современную Варшаву с высоты своего постамента.
Справа тянулись дворцы – Радзивиллов, Чапских, Потоцких. Даже обедневшие и частично перестроенные, они сохраняли изящество восемнадцатого века.
Лепнина на фасадах, балконы с коваными решетками, арочные окна с расписными ставнями. В одном из окон дворца Потоцких играла музыка, струнный квартет, доносившийся из освещенного зала. Богатые варшавяне устраивали вечер.
Но Крупский не шел во дворцы. Он миновал университет с его строгим классическим портиком и свернул в сторону Саксонского сада. Здесь Варшава показывала другое лицо.
Широкие аллеи с подстриженными липами, фонтаны (сейчас выключенные на ночь), изящные беседки в стиле рококо. Даже ночью парк сохранял атмосферу спокойствия и порядка.
Именно здесь Крупский впервые проверил, нет ли за ним слежки.
Он внезапно остановился у одной из беседок, словно решив передохнуть, и достал портсигар. Прикуривая папиросу, медленно осмотрелся по сторонам.
Я уже успел нырнуть за ствол старого дуба в двадцати шагах от него, замерев в неподвижности. Я знал, что движение привлекает взгляд, а неподвижная статуя – нет.
Крупский постоял, докурил, потом пошел дальше. Но теперь его походка изменилась, стала более собранной, менее пьяной. Он играл роль, проверяя, ведут ли за ним наблюдение.
Мы вышли из парка на площадь Театральную. Здесь господствовал Большой театр, величественное здание с колоннадой, построенное в итальянском стиле.
Перед входом еще толпились зрители после вечернего спектакля, дамы в вечерних платьях с меховыми горжетками, господа во фраках и цилиндрах. Извозчики выстроились в ряд, их пролетки и ландо поблескивали лаком в свете фонарей. Лошади фыркали, звенели бубенцы на упряжи.
Крупский нырнул в толпу. Умный ход, ведь в людном месте легко вычислить преследователя.
Я не растерялся, подошел к группе студентов, громко обсуждающих спектакль, и пристроился к ним, делая вид, что прислушиваюсь к разговору. Так, в центре группы, я медленно двигался в том же направлении, что и Крупский.
Он дошел до противоположной стороны площади и остановился у витрины модного магазина, рассматривая выставленные манекены в новейших парижских костюмах. На самом деле изучал отражение в стекле, высматривая знакомые лица.
Я повернулся к нему спиной, заговорил с одним из студентов о какой-то чепухе, но краем глаза следил за его силуэтом в витрине соседнего магазина. Видел, как он постоял, потом решительно двинулся дальше.
Мы свернули на Маршалковскую. Здесь Варшава становилась беднее – доходные дома, мелкие лавки, трактиры с пьяницами у входа. Театральный блеск остался позади, началась рабочая окраина.
Крупский применил третью уловку, резко свернул в узкий проход между домами, исчез в темноте. Классический прием: если преследователь растеряется, начнет суетиться, искать, то выдаст себя.
Я не стал торопиться. Медленно прошел мимо прохода, как человек, который просто идет своей дорогой. Досчитал до двадцати. Потом бесшумно скользнул в проход.
Темнота была почти абсолютной. Только узкая полоска неба над головой, да слабый свет из окон. Пахло помойкой и кошачьим дерьмом. Я прижался к стене, прислушался.
Тишина.
Где он?
Я осторожно двинулся вперед, ступая по самому краю прохода, где доски и камни не скрипели под весом. Навыки Аламута служили верой и правдой. Ноги сами находили безопасные места, тело балансировало без усилий.
Проход вывел на маленький двор-колодец, окруженный стенами домов. Здесь было чуть светлее, в окнах горели светильники. Я огляделся. Три выхода из двора, любым мог пойти Крупский.
Сердце билось спокойно, разум работал холодно. Какой выход выбрал бы я на его месте? Правый вел обратно к центру, слишком опасно. Левый – в тупик, я видел глухую стену в конце. Значит, прямо, в глубину рабочих кварталов, к окраинам.
Я выбрал средний проход и не ошибся.
Через минуту я увидел его спину, Крупский шел уже не оглядываясь, убедившись, что слежки нет. Теперь я убедился, что он профессионал, и недооценивать его нельзя.
Дальше мы шли по бедным улицам. Здесь красоты центра Варшавы не было, только серые дома, грязные мостовые, редкие фонари. Справа тянулись фасады доходных домов, их штукатурка облупилась, обнажая кирпич…
Теперь мы шли по улице Маршалковской. Здесь уже темнее э фонари горели реже, экономия городского бюджета.
Справа тянулись фасады доходных домов, их штукатурка облупилась, обнажая кирпич. Слева ряд лавок, уже закрытых на ночь, с опущенными железными ставнями. Пахло конским навозом, дымом из труб и той особой смесью городских запахов, которая отличала Варшаву от Петербурга, здесь было больше сырости, больше старости.
Я держался в тени, используя каждую арку, каждый подъезд как укрытие. Дважды прятался в нишах парадных, когда Крупский притормаживал, чтобы прикурить папиросу. Спички чиркали в темноте, освещая на мгновение его лицо, усталое, озабоченное.
О чем он думал? О том, что вычислил конкурента? О том, как доложить начальству?
Мимо прогрохотал последний конный трамвай. Двухэтажная коробка на рельсах, запряженная тройкой лошадей.
Кондуктор дремал на своем месте, свесив ноги, форменный картуз съехал на затылок. Пассажиров почти не было, только пара рабочих на верхней площадке, возвращавшихся со смены.
Крупский свернул в узкий переулок. Здесь уже не было газового освещения, только тусклый свет керосиновых ламп в окнах первых этажей.
Я притормозил, давая ему уйти вперед, потом бесшумно скользнул за угол. Стены домов с обеих сторон нависали так близко, что можно коснуться обеих ладонями. Под ногами хрустели осколки разбитой бутылки, пьяницы здесь частые гости.
Впереди показалась маленькая площадь, окруженная четырехэтажными домами. В центре стоял давно не работавший фонтан, вода в городе была роскошью. Несколько чахлых деревьев жались к зданиям, их ветви едва виднелись в темноте.
Крупский остановился у одного из домов, самого обшарпанного, с треснувшей штукатуркой и покосившимся балконом на втором этаже. Достал из кармана связку ключей, я услышал характерное позвякивание железа. Дверь подъезда скрипнула, открываясь.
Я замер в тени фонтана, считая про себя. Один, два, три…
На пятый счет в окне второго этажа зажегся свет. Керосиновая лампа, судя по желтоватому, мерцающему сиянию. Силуэт Крупского появился в окне на мгновение, он задергивал занавеску, простую ситцевую ткань с цветочным узором.
Я подождал еще несколько минут, давая ему освоиться, потом осторожно подошел к дому. Входная дверь не запиралась.
Обычное дело в таких домах, где жили бедняки. Внутри пахло капустой, дешевым табаком и сыростью. Лестница деревянная, ступени истертые, перила шаткие.
На стене висела доска с фамилиями жильцов, написанными мелом. Второй этаж: Винницкий, Милик, Хомич… и Крупский. Квартира номер семь.
Я запомнил адрес: улица Бжозовая, дом двенадцать, квартира семь. Дешевое жилье на окраине польского квартала. Именно здесь и должен был жить ''". Легенда прикрытия выдерживалась безупречно.
Но теперь я знал, где его найти.
Я бесшумно вышел из подъезда и растворился в ночной темноте. Время действовать придет завтра, когда Крупский уйдет на свою работу в охранке или на очередную встречу с кураторами. А сейчас мне нужно вернуться к себе, записать всю информацию, полученную за вечер, и спланировать следующий шаг.
Халим ибн Сабах знал, что настоящая охота только начинается. И на этот раз добычей станут не люди, а секреты.
Глава 8
Проникновение
Я сидел в тени старого каштана на углу улицы Бжозовой и Кржива, прислонившись спиной к шершавой коре. Отсюда открывался идеальный обзор на дом номер двенадцать, обшарпанное четырехэтажное здание с треснувшей штукатуркой и слегка покосившимся балконом на втором этаже.
Был восьмой час вечера. Солнце село час назад, оставив после себя сине-фиолетовые сумерки, характерные для майских ночей в Варшаве. Газовые фонари вдоль улицы еще не зажгли, в этом бедном квартале их зажигали поздно и гасили рано, экономя городскую казну.
В окне второго этажа, втором слева, горел желтоватый свет керосиновой лампы. Квартира номер семь. Жилище Ивана Крупского.
Я наблюдал за этим окном уже два часа, не двигаясь, дыша размеренно и неглубоко. Халим ибн Сабах научился ждать в горах Аламута.
Там, в крепости ассасинов, терпение было не добродетелью, а необходимым навыком для выживания. Часами мы неподвижно лежали на скалах, наблюдая за караванами внизу, вычисляя направления движения охраны, слабые места в обороне. Кто не мог ждать, тот умирал молодым.
Сейчас я ждал, когда Крупский уйдет. Вчера я проследил за ним от кафе «Под орлом» до этого дома, запомнил адрес, расположение квартиры. Еще он обмолвился на встрече, что сегодня у него смена, на целые сутки.
Может, что это правда, а может и нет, но я не мог упустить такой шанс. Куда бы он не ушел, я должен воспользоваться его отсутствием.
Пусть только он уйдет. И оставит квартиру пустой.
Вокруг меня продолжалась обычная жизнь городского квартала. С Кржива доносились голоса.
Там мужчины играли в карты у входа в трактир «У Юзефа», их смех смешивался с хриплым пением пьяного, вышедшего покурить. Где-то наверху плакал ребенок, женщина успокаивала его монотонным шепотом. Из открытого окна первого этажа соседнего дома тянуло капустой и дешевым табаком.
Обычная бедность. Обычная жизнь людей, которые работали на фабриках и заводах, возвращались домой усталыми, ели скудный ужин и ложились спать, чтобы завтра повторить все заново. Среди них жил провокатор охранки, носивший маску «своего парня», обманывающий таких же простых людей, как и он сам.
В половине девятого окно квартиры номер семь потемнело. Свет погас.
Я напрягся, сосредоточив все внимание на входной двери дома. Прошло секунд тридцать. Сорок. Минута.
Дверь подъезда скрипнула, открываясь. В темноте появился силуэт Крупского.
Он был одет в простой рабочий костюм – черные брюки, темно-серая куртка, кепка надвинута на глаза. Рабочий, идущий на ночную смену или в трактир. Ничего примечательного. Никто не обратит внимания.
Крупский постоял у входа, оглядываясь. Проверял, не следят ли за ним. Осторожный. Подозрительный.
Я замер, превратившись в часть дерева, за которым прятался. Даже дыхание стало поверхностным, почти незаметным. Он смотрел в мою сторону несколько секунд, но видел только темное пятно каштана на фоне сумеречного неба.
Удовлетворенный, Крупский повернулся и зашагал в сторону центра города. Неторопливо, руки в карманах. Исчез за углом.
Я досчитал до ста. Медленно, размеренно. Прошлая жизнь научила меня не спешить. Спешка убивает чаще, чем вражеские клинки.
…девяносто восемь, девяносто девять, сто.
Крупский не вернулся. Никто не выскочил из-за угла с криком «Попался!»
Я медленно поднялся, разминая затекшие мышцы. Шея хрустнула, когда я повернул голову.
Два часа неподвижности давали о себе знать, но тело Бурного было молодым и сильным. Несколько глубоких вдохов, растяжка плеч, перекатывание с носков на пятки, и мышцы снова готовы к работе.
Я пересек улицу не торопясь, как местный житель, возвращающийся домой после работы. Руки в карманах пальто, голова чуть опущена.
Ничего подозрительного. Еще один уставший человек в городе равнодушных людей.
Подъездная дверь дома номер двенадцать не запиралась, я это уже знал из сегодняшних наблюдений.
Толкнул ее плечом. Петли жалобно скрипнули. Внутри пахло все той же капустой, табаком, сыростью и еще чем-то кислым, что я не смог опознать. Немытые тела? Гниющее дерево? В таких домах всегда был этот запах бедности.
Все это я уже видел вчера ночью. Лестница уходила вверх, деревянные ступени истерты до блеска сотнями ног. Перила шаткие, один балясин вообще отсутствовал. На стене доска с фамилиями жильцов, написанными мелом. Второй этаж: Винницкий, Милик, Хомич, Крупский.
Я начал подниматься. Медленно. Ступенька за ступенькой.
Ступал на края ступеней, где дерево крепче и не скрипит так сильно, как в центре. Еще один навык, сохранившийся из Аламута – умение двигаться бесшумно, умение превратить свое тело в тень.
Второй этаж. Коридор узкий, освещенный единственной керосиновой лампой в конце, у окна во двор. Три двери справа, три слева. Вторая слева – квартира номер семь.
Я остановился у двери, прислушиваясь. Никаких звуков изнутри. Тишина. Но я должен быть уверен.
Достал из кармана тонкую металлическую проволоку, инструмент для взлома, который я изготовил сам, ориентируясь по памяти Бурного. Вставил ее в скважину, осторожно, чувствуя внутреннюю механику замка. Нащупал штифты, начал манипулировать ими.
Щелчок. Первый штифт встал на место.
Пауза. Прислушался. В квартире справа кто-то храпел. Глубокий, размеренный звук. Слева тихо. Внизу женский голос что-то говорил, ребенок всхлипывал.
Снова сосредоточился на замке. Второй штифт. Щелчок.
Это простой замок, старый, изношенный. Не то что в дворцах и особняках, где ставили современные механизмы из Франции и Англии. Здесь, в рабочем квартале, замки покупали самые дешевые. Экономия. Радость для взломщика.
Третий штифт. Четвертый. Последний.
Замок поддался. Я повернул проволоку, имитируя ключ. Дверь открылась.
Я скользнул внутрь и бесшумно прикрыл дверь за собой. Осторожно запер на замок.
Темнота. Полная, плотная. Окна закрыты занавесками, теми самыми ситцевыми с цветочным узором, которые я видел вчера.
Я замер, давая глазам привыкнуть. Медленно, очень медленно квартира начала проявляться перед моим взором. Лунный свет просачивался сквозь щели в занавесках, создавая тонкие серебристые полосы на полу.
Маленькая прихожая. Справа вешалка с единственным пальто, рабочим, серым, с протертыми локтями. Под вешалкой грубые ботинки, покрытые засохшей грязью. Никакой роскоши. Легенда Крупского выдержана до мелочей.
Прямо передо мной дверь в жилую комнату. Я сделал шаг вперед. Половица слегка скрипнула под моим весом. Замер. Прислушался. Тишина.
Еще шаг. Еще один. Достиг двери, толкнул ее. Она открылась с тихим шорохом, петли уже давно проржавели.
Жилая комната-спальня. Типичная для таких домов, все в одном.
Железная кровать у дальней стены, застеленная грубым серым одеялом. Стол у окна, на нем керосиновая лампа, остывшая чашка чая, пепельница с окурками. Шкаф у левой стены, старый, с облупившейся краской. Комод с зеркалом. Полка с книгами, я не смог разобрать названия в темноте, но по корешкам видел, что это польские издания.
И картина на стене справа от окна. Небольшая, в простой деревянной раме. Я не мог разглядеть, что на ней изображено, но интуиция подсказывала: именно там.
За картиной.
Я тихо направился к ней, ступая осторожно, проверяя каждую половицу перед тем, как перенести вес. Еще в прошлой жизни на задании я приучил ходить себя так, словно пол – это тонкий лед на озере. Одно неосторожное движение, и провалишься.
Достиг картины. Протянул руку, чувствуя, как сердце бьется чуть быстрее. Профессиональное возбуждение охотника, который почти настиг добычу.
Картина изображала обычный пейзаж. Поле под голубым небом, одинокая мельница на горизонте.
Дешевая репродукция, какие продавали на рынке за пару злотых. Но рама добротная, деревянная, тяжелая. Слишком хорошая для такой посредственной картины.
Я осторожно снял картину со стены. Она была легче, чем казалась, на ней отсутствовала задняя стенка.
За картиной открылось аккуратно выдолбленное углубление в кирпичной кладке, а в нем таился небольшой металлический сейф, старой конструкции, с простым ключевым замком.
Я улыбнулся. Люди всегда думают, что картина на стене – это надежное укрытие. Но на самом деле это одно из первых мест, которые проверял любой опытный вор или шпион.
Я поставил картину на пол, прислонив к стене, и достал из кармана набор тонких металлических инструментов. Для сейфа не подойдет обычная проволока. Нужно кое-что посерьезнее.
Что же, хорошо, что я попал в будущее. В прошлой жизни мне иногда приходилось пользоваться проволокой и заточенными костями. Прогресс.
Вставил первую отмычку в замочную скважину. Металл скользнул внутрь с тихим скрежетом.
Я пощупал механизм снаружи. Старый замок, немецкого производства, судя по конструкции. Два засова, пружинный механизм.
Работал медленно, методично. Каждое движение продуманное, осторожное. Спешка убивает не только на поле боя, но и здесь, в темной квартире, где один неверный звук может погубить всю операцию.
Первый засов. Щелчок, такой тихий, что едва слышно даже мне.
Пауза. Я прислушался. Внизу кто-то прошел по коридору – шаги, потом хлопнула дверь. Затем воцарилась беспокойная тишина.
Второй засов. Еще один щелчок.
Сейф открылся.
Внутри было темно. Я достал спички из кармана, чиркнул одной. Крошечное пламя вспыхнуло, отбрасывая дрожащие тени на содержимое сейфа.
Документы. Небольшая стопка аккуратно сложенных бумаг.
Я взял первый документ. Служебное удостоверение, обложка из темно-зеленого картона с двуглавым орлом. Открыл.
«Казимир Орловский, секретный сотрудник Варшавского охранного отделения. Регистрационный номер 247. Дата принятия на службу: 15 марта 1908 года.»
Фотография. Знакомое лицо. Иван Крупский, кузнец с Праги. Но печать на фотографии была настоящей, оттиск четкий, с характерными неровностями государственного штемпеля.
Спичка обожгла пальцы. Я стряхнул ее, спрятал обломок в карман и зажег новую.
Следующий документ. Рукописное донесение, датированное сегодняшним днем. Почерк мелкий, аккуратный, канцелярский:
'Господину начальнику Варшавского охранного отделения, полковнику Ларионову.
Имею честь донести, что студенческий кружок «За освобождение Польши» продолжает собрания два раза в неделю. Участники: Казимир Пулавский (идеолог), Стефан Коваль (химик), Анна Залуская (пропагандист), Ежи Домбровский (юрист). Сегодня к ним присоединился новый участник – Александр Борисов, русский офицер, представился разочарованным в режиме'…
Меня уже занесли в донесения. Крупский работал быстро.
Я пролистал дальше. Еще несколько донесений, все о разных революционных группах. «Кружок польских патриотов» – провален в октябре, семь арестованных. «Общество друзей свободы» – разгромлено в декабре, участники сосланы в Сибирь. «Союз за независимость» – ликвидирован в феврале.
Каждый раз схема была одинаковой: Крупский проникал в группу, подталкивал к радикальным действиям, а потом в последний момент охранка накрывала всех с поличным.
Спичка погасла. Я зажег третью. Их оставалось немного.
Глубже в сейфе лежал конверт, запечатанный сургучом. Печать уже сломана – Крупский читал это письмо. Я вытащил конверт и развернул бумагу внутри.
Женский почерк, округлый, с наклоном вправо:
'Милый Казимир,
Я знаю, что ты не хочешь меня слушать, но я должна это написать. Вспомни, кем был твой отец. Он отказался предавать, даже когда это стоило ему жизни. А ты… ты предаешь людей, которые доверяют тебе. Предаешь память отца.
Когда ты пришел ко мне в прошлый раз, я видела в твоих глазах стыд. Значит, ты еще не потерян. Значит, где-то внутри ты помнишь, кем должен быть.
Умоляю тебя, оставь эту службу. Уезжай из Варшавы, начни новую жизнь. Я жду тебя в Кракове. Мы можем быть вместе, можем начать все заново.
Твоя Ядвига'
Датировано 1912 годом. Крупский не уехал. Не оставил службу. Но и письмо не сжег, хотя сжег все остальное. Единственное, что он хранил у себя.
Значит, совесть еще не умерла окончательно. Слабость. Которую можно использовать.
Я аккуратно сложил письмо обратно в конверт и продолжил поиск.
На дне сейфа лежала толстая папка, перевязанная тесьмой. Развязал узел. Внутри оказался план операции, напечатанный на машинке, с рукописными пометками на полях.
'СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
План операции «Губернатор»
Цель: провокация покушения на варшавского генерал-губернатора для обоснования массовых арестов польских националистов.
