Текст книги "Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ)"
Автор книги: Алим Тыналин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Глава 21
Студенты
Я сел на кровать, достал из кармана конверт с деньгами. Пересчитал. Отложил тысячу динаров. Достаточно на два-три месяца скромной жизни, если расходовать разумно.
Деньги я разделил на три части. Треть оставил в кармане для повседневных расходов. Оставшиеся спрятал под половицей вместе с будущим тайником для оружия. И еще тысячу зашил во внутренний карман пиджака, на случай срочного бегства.
Потом вернулся к окну и долго смотрел на Белград, раскинувшийся перед глазами. Внизу, в узких улочках Дорчола, кипела жизнь. Женщины развешивали белье во дворах. Дети играли в мяч на мостовой. Мужчины сидели у дверей кафан, пили кофе и обсуждали политику.
Обычная жизнь. Мирная жизнь. Которая может взорваться в любой момент.
К вечеру того же дня я забрал чемодан с вокзала и устроил тайники в квартире. Работа кропотливая, требующая времени и осторожности.
Сначала поднял половицу под кроватью. Пришлось пользоваться ножом, доски сидели плотно.
В конце концов я создал тайник глубиной полсажени. Туда поместил оружие, завернутое в промасленную ткань, две обоймы патронов, запасной нож и денеги.
Закрыл половицу, присыпал щели пылью, чтобы скрыть следы вскрытия. Проверил, со стороны незаметно.
Потом шифровальную книгу. Ее нельзя держать на виду. Я аккуратно подковырнул заднюю панель шкафа, создал углубление между двойными стенками. Книга вошла плотно. Закрыл панель, проверил, не видно.
Фотоаппарат «Кодак» и рулоны пленки спрятал в печи, завернув в водонепроницаемую ткань. Вынул два кирпича из боковой стенки, положил сверток, вставил кирпичи обратно. Замаскировал сажей. Никто не заметит, если не будет специально искать.
Ампулу с цианидом оставил в потайном кармане жилета. Она всегда должна быть со мной. На случай, если что-то пойдет не так.
Флакончики с симпатическими чернилами спрятал среди обычных вещей, среди флаконов с одеколоном и пузырьков с лекарством от головной боли. В ряду других склянок они не привлекут внимания.
Когда закончил, сел за стол и составил мысленную карту тайников. Память у меня и вправду феноменальная, забыть расположение невозможно. Но все равно проверил себя дважды, мысленно проходя по квартире и вспоминая каждый тайник.
Удовлетворенный, я надел чистую рубашку и пиджак и отправился на встречу с Артамоновым к Калемегданской крепости.
Калемегданский парк встретил меня вечерней прохладой и запахом цветущих каштанов. Старая турецкая крепость, построенная еще в пятнадцатом веке, превратилась в любимое место прогулок горожан. Широкие аллеи, подстриженные газоны, фонтаны, беседки с видом на Дунай.
Было около девяти вечера, и парк еще полон людей. Влюбленные пары прогуливались под руку, семьи с детьми сидели на скамейках, студенты группами обсуждали политику. Музыканты играли на гармошках народные мелодии.
Я шел не спеша, изучая окружающих. Старая привычка. Всегда знать, кто вокруг тебя, высматривать потенциальных врагов, планировать пути отхода.
Мужчина в темном пальто, читающий газету на скамейке у фонтана. Слишком темно для чтения, свет фонарей не достает. Возможное наблюдение.
Двое молодых людей в рабочей одежде, стоящих у входа в парк. Разговаривают, но взгляды их скользят по входящим. Тоже подозрительно.
Женщина с ребенком, кормящая голубей у памятника Победителю. Естественно, не вызывает подозрений.
Я продолжил путь к северной стене крепости, где находилась беседка с видом на Дунай. Артамонов обещал быть там.
Беседка старая, каменная, с колоннами и куполом. Из нее открывался потрясающий вид на слияние Савы и Дуная. Два великих реки встречались здесь, сливая свои воды в единый поток, уходящий к Черному морю.
Артамонов стоял у парапета, глядя на реку. Силуэт его был узнаваем. Широкие плечи, прямая спина, шляпа надвинута на лоб. Он курил сигару, дым поднимался в неподвижном вечернем воздухе.
Я подошел, встал рядом. Некоторое время мы молчали, глядя на воду. Внизу, на берегу, мерцали огни рыбачьих лодок. Вдали, на противоположном берегу, виднелись австрийские укрепления Земуна.
– Красиво, – негромко сказал Артамонов, не оборачиваясь. – Два мира встречаются здесь. Восток и Запад, империя и свобода, война и мир. Все на этих берегах.
– Символично, – согласился я.
Артамонов повернулся ко мне. В сумерках лицо его казалось еще более смуглым, глаза блестели в отблесках фонарей.
– Устроились?
– Да. Квартира подходит. Тайники оборудовал. Соседи изучены.
– Быстро работаете. – В голосе одобрение. – Завтра утром идите к Скерличу в редакцию «Правды». Адрес в этом конверте. – Он передал мне небольшой конверт, не глядя в мою сторону, словно просто оперся рукой о парапет. – Он ждет вас. Скажете, что русский корреспондент, прибыли писать о славянском вопросе. Он даст первое задание. Статью о положении сербов в Боснии. Напишете за два дня, он опубликует. Это откроет двери.
Я взял конверт, спрятал во внутренний карман.
– Вечером рекомендую посетить кафана «Златни Крст» на улице Краля Петра. Излюбленное место интеллигенции. Поэты, художники, журналисты, студенты. Либеральная публика, но многие связаны с националистами. Будьте там около восьми. Закажите ракию, сядьте за угловой столик, читайте газету. Кто-нибудь обязательно заговорит с русским. – Он затянулся сигарой. – Будьте естественны. Не слишком проявляйте интерес к политике сразу. Позвольте им разговориться. Русские сейчас популярны среди сербов. Братья-славяне, защитники от австрийцев. Используйте это.
– Понял.
Артамонов достал из кармана сложенный листок бумаги.
– Здесь имена и краткие биографии пятнадцати низших членов «Черной руки». Те, кто наиболее доступен для контакта. – Он передал листок. – Изучите и сожгите. Запомните имена, лица, слабости. Они ваши потенциальные цели для вербовки или манипуляций.
Я развернул листок, стараясь не показать, что читаю в темноте лучше, чем должен.
«Душан Илич, 19 лет. Студент-медик, романтик, пишет стихи. Семья бедная, отец умер от туберкулеза, мать работает прачкой. Вступил в „Черную руку“ полгода назад. Идеалист, верит в освобождение славян. Слабость: мать, которую боготворит»
«Велько Чубрилович, 17 лет. Гимназист, горячая голова. Брат казнен австрийцами за участие в демонстрации. Жаждет мести. Неопытный, легко поддается влиянию. Слабость – юность, недостаток образования, страх опозориться перед старшими»
«Милош Чернович, 22 года. Учитель начальной школы, тихий, застенчивый. Примкнул к „Черной руке“ по идейным соображениям, но насилие его пугает. Слабость: совесть, неспособность к реальному убийству».
Еще двенадцать имен, двенадцать биографий, двенадцать возможных точек входа в организацию. Я читал быстро, запоминая каждую деталь. Память работала как совершенный механизм, фиксируя имена, лица, связи.
Через три минуты я сложил листок, достал спички, поджег. Бумага вспыхнула ярким пламенем, я держал ее за уголок, пока огонь не дошел до пальцев. Потом бросил пепел на землю, растер ботинком.
– Запомнили? – спросил Артамонов.
– Да. Всех пятнадцать.
Он посмотрел на меня с уважением.
– Редигер не зря вас прислал.
Мы еще некоторое время стояли в беседке, глядя на реку. Внизу рыбаки тянули сети, их силуэты двигались в свете костра на берегу. Где-то вдали играла гармонь, печальная сербская мелодия о потерянной свободе.
– Александр Николаевич, – заговорил Артамонов тише, – я должен вас предупредить. Балканы это не Варшава. Здесь другие правила. Здесь кровная месть, древние обиды, ненависть, которой сотни лет. Вы будете балансировать между сербскими фанатиками, готовыми убить любого, кто покажется предателем, и австрийскими агентами, которые следят за всеми подряд. Одна ошибка, одно неверное слово, и вас найдут мертвым в Дунае. Или повесят как шпиона.
Я повернулся к нему.
– Я понимаю риски, господин подполковник. И я готов.
Артамонов изучал мое лицо долгим взглядом. Потом кивнул.
– Вижу, что готовы. В ваших глазах… – Он помолчал, подбирая слова. – В ваших глазах я вижу что-то, что не вяжется с вашим возрастом. Словно вы видели смерть не раз. Словно убивали. Хотя по досье вы никогда не служили на фронте.
Я промолчал. Артамонов был проницательным человеком. Слишком проницательным.
– Не важно, – наконец сказал он. – У каждого свои секреты. Главное, чтобы вы выполнили задачу. Остановите «Черную руку». Предотвратите войну. Дайте России время.
– Понимаю.
Артамонов бросил окурок сигары на землю, растоптал каблуком.
– Тогда идите. Завтра начинайте работу. Связь со мной через условные знаки, как договаривались.
Я кивнул и зашагал прочь из беседки. Артамонов остался стоять у парапета, глядя на реку. Одинокая фигура на фоне вечернего неба.
На следующее утро я отправился в редакцию газеты «Правда». Здание находилось на улице Узун-Миркова, в центре Белграда. Трехэтажный дом с вывеской «Штампарија Правда» – типография «Правда».
Внутри пахло типографской краской, бумагой и табаком. В редакции кипела работа. Журналисты строчили на бумагах, корректоры склонялись над гранками, наборщики в типографии на первом этаже расставляли свинцовые литеры.
Я поднялся на второй этаж, где находился кабинет главного редактора. Постучал в дверь с табличкой «Йован Скерлич».
– Войдите! – раздался энергичный голос.
Я открыл дверь и вошел в просторный кабинет с высокими окнами. За массивным письменным столом, заваленным рукописями, газетами и книгами, сидел мужчина лет сорока.
Худощавый, с интеллигентным лицом, тонкими чертами, проницательными темными глазами за очками в золотой оправе. Волосы зачесаны назад, небольшая бородка клинышком. Одет скромно, но со вкусом. Темный костюм, белая рубашка с высоким воротничком, черный галстук.
Йован Скерлич был одним из самых влиятельных интеллектуалов Сербии. Литературный критик, историк литературы, публицист. Либерал по убеждениям, но пламенный патриот. Идеальное прикрытие для связей русской разведки.
Он поднял глаза от рукописи, которую правил красным карандашом, и изучил меня внимательным взглядом.
– Господин Соколов, полагаю? – спросил он по-русски с легким сербским акцентом. – Николай Степанович предупредил о вашем визите.
– Да, господин Скерлич. – Я закрыл дверь за собой. – Александр Дмитриевич Соколов, корреспондент «Нового времени». Приехал из Петербурга писать о славянском вопросе.
Скерлич встал, протянул руку через стол. Рукопожатие крепкое, сухое, рука человека, привыкшего больше держать перо, чем оружие.
– Садитесь, пожалуйста. – Он указал на кресло напротив стола. – Хотите кофе? У нас варят отличный, по-турецки.
– С удовольствием.
Скерлич крикнул что-то по-сербски в коридор, и через минуту появился молодой человек с подносом. Две маленькие медные джезвы с кофе, два стакана воды, блюдце с лукумом.
Кофе был крепкий, густой, сладкий. Я отпил, и память Бурного подсказала, что такой кофе я пил во время путешествия по Балканам два года назад. Ностальгия чужой жизни.
– Итак, господин Соколов, – начал Скерлич, откидываясь в кресле, – Николай Степанович сказал, что вы хотите писать о положении славян под австрийским игом. Похвальное намерение. Русская пресса уделяет слишком мало внимания нашим проблемам.
– Именно поэтому я здесь, – ответил я. – Мои читатели должны знать правду о том, что происходит на Балканах. О том, как великая держава душит малые народы, как уничтожается культура, как попирается справедливость.
Скерлич одобрительно кивнул.
– Хорошие слова. Но слова дешевы, господин Соколов. Дела важнее. Вы готовы писать то, что увидите? Даже если это не понравится вашим цензорам в Петербурге?
– «Новое время» либеральная газета, – ответил я спокойно. – Цензура существует, но мой редактор дал мне свободу. Конечно, в разумных пределах. Я не могу призывать к революции или нападать на союзников России. Но правду о положении сербов – могу и буду.
– Отлично. – Скерлич достал из ящика стола чистый лист бумаги и начал быстро набрасывать пометки. – Тогда вот вам первое задание. Статья о положении сербского населения в Боснии после аннексии тысяча девятьсот восьмого года. Факты, цифры, свидетельства. Никакой агитации, только документальность. Это пройдет цензуру и в России, и у австрийцев, если они будут читать. Но между строк любой поймет, что творится.
Он передал мне листок с адресами и контактами.
– Здесь имена трех человек, с которыми можете поговорить. Учитель из Сараева, сейчас в Белграде. Священник из Мостара, бежавший после преследований. И сербский депутат Скупщины, который специализируется на боснийском вопросе. Они дадут вам материал. Запишите их рассказы, оформите как репортаж. Объем три-четыре тысячи слов. Срок три дня. Справитесь?
– Справлюсь.
– Прекрасно. Когда напишете, приносите мне. Я прочту, внесу правки, если нужно, и опубликуем в ближайшем номере. – Скерлич снял очки, протер стекла носовым платком. – Должен предупредить, господин Соколов. Ваши статьи привлекут внимание. Австрийская разведка следит за всеми иностранными корреспондентами в Белграде. Особенно русскими. Будьте осторожны. Не ввязывайтесь в политику открыто. Не посещайте подозрительных мест. Не встречайтесь с известными радикалами. Иначе вас могут выслать или, хуже того, обвинить в шпионаже.
Я кивнул серьезно.
– Благодарю за предупреждение. Я буду осторожен.
– И еще. – Скерлич надел очки обратно, посмотрел на меня пристально. – Николай Степанович сказал, что вы человек надежный. Поэтому скажу прямо. Если вам понадобится помощь, любая помощь, обращайтесь ко мне. Я знаю многих людей в Белграде. Могу открыть двери, которые для обычного иностранца закрыты. Понимаете, о чем я?
– Понимаю, господин Скерлич. И благодарю за доверие.
Мы допили кофе, обсудили еще некоторые детали. Скерлич рассказал о политической ситуации в Сербии, о противостоянии либералов и националистов, о напряжении в отношениях с Австрией после убийства гауптмана Шульца.
– Город на грани взрыва, – сказал он тихо, глядя в окно на улицу, где маршировал отряд жандармов. – Австрийцы требуют выдачи всех членов «Черной руки», сербское правительство отказывается. Давление растет. Боюсь, это плохо кончится.
– Как, по-вашему, далеко зайдет «Черная рука»? – осторожно спросил я. – Они способны на что-то действительно громкое?
Скерлич повернулся ко мне, и в глазах его я увидел страх.
– Господин Соколов, я либерал. Не одобряю методы террора. Но понимаю, откуда берется отчаяние. Сербы в Боснии и Герцеговине живут как рабы. Их унижают, притесняют, убивают. Молодежь видит это и радикализируется. «Черная рука» предлагает им действие, месть, иллюзию справедливости. – Он помолчал. – Они способны на что угодно. На самое безумное. И это меня пугает. Потому что любой громкий теракт даст Австрии повод для войны. А Сербия войну с империей не выдержит.
Я запомнил эти слова. Скерлич боялся того же, что и Редигер. Боялся, что «Черная рука» спровоцирует катастрофу.
Мы попрощались, и я покинул редакцию с адресами людей для интервью. Остаток дня провел, беседуя с ними, записывая факты, имена, даты.
Пришлось побегать, чтобы успеть встретиться со всеми. Но мне не привыкать.
К вечеру у меня собралась по кусочкам картина бесчинств, творящихся в Боснии под австрийским владычеством. Где-то перегибы провоцировали сами сербы, где-то их намеренно доводили до вспышек необузданного гнева.
В восемь вечера я вошел в кафану «Златни Крст» Золотой Крест.
Заведение находилось на улице Краля Петра, в самом сердце старого Белграда. Одноэтажное здание с высокими окнами, через которые лился желтый свет керосиновых ламп. Вывеска над дверью – деревянный крест, покрытый потемневшей позолотой.
Я толкнул дверь и вошел внутрь.
Глава 22
Кафана
Кафана была полна. Длинные деревянные столы, за которыми сидели мужчины разного возраста, от юных студентов до седых интеллигентов.
Все курили, пили, говорили. Шум стоял такой, что с трудом можно расслышать собеседника. Пахло табаком, ракией, жареным мясом и кофе.
Стены увешаны картинами. Портреты сербских королей, сцены из битв с турками, пейзажи балканских гор. В углу стоял старый рояль, за которым сидел человек с бородой и играл что-то меланхоличное.
За стойкой бара стоял толстый хозяин в белом фартуке, разливавший ракию из большого графина. Официанты сновали между столами с подносами, на которых дымились тарелки плескавицы, чевапчичи, сармы.
Я прошел к угловому столику, как посоветовал Артамонов. Стол был свободен. Маленький, на двоих, у окна. Идеальная позиция. Вид на всю кафану, спина к стене, два пути отхода через главную дверь и через заднюю, ведущую на кухню.
Сел, положил шляпу на соседний стул. Подошел официант, молодой парень лет двадцати с лоснящимся лицом.
– Добар вече, господине. Шта желите? – Добрый вечер, господин. Что желаете?
– Ракију и кафу, – ответил я по-сербски. – И плескавицу, если есть свежая.
– Има, има. – Есть, есть. Официант кивнул и умчался.
Я достал из кармана сегодняшний номер «Политики», одной из главных белградских газет, и развернул, делая вид, что читаю. На самом деле изучал публику.
За длинным столом у окна сидела компания молодых людей, человек десять. Студенты, судя по дешевой одежде и горящим глазам. Громко спорили о чем-то, размахивали руками. Один, худой юноша с впалыми щеками, особенно горячился, стуча кулаком по столу.
За соседним столом трое мужчин постарше, лет тридцати. Одеты лучше, пиджаки, галстуки. Интеллигенция. Один из них что-то писал в блокнот, другие обсуждали, заглядывая через его плечо. Поэты или журналисты.
В углу за столиком у рояля сидела женщина лет двадцати пяти, одна. Редкость для Белграда, где женщины не ходили в кафаны без сопровождения. Одета по-парижски. Узкая юбка, блузка с кружевами, широкополая шляпа. Курила папиросу в длинном мундштуке, слушала музыку. Художница, вероятно.
Официант принес заказ. Ракия в маленькой рюмке, прозрачная, как вода. Кофе в медной джезве, густой, ароматный. Плескавица – большая котлета из рубленого мяса, дымящаяся, с луком и лепешкой.
Я отпил ракии. Горло обожгло огнем, но приятным, согревающим. Потом кофе смягчил жжение. Откусил плескавицу. Вкусно, сочно, с пряностями.
Продолжал читать газету, время от времени поднимая глаза и оглядывая зал. Никто не обращал на меня внимания. Еще один посетитель, еще один одинокий мужчина за столиком.
Прошло минут двадцать. Я допил кофе, доел плескавицу, заказал еще ракии. Начинал думать, что Артамонов ошибся. Никто не подходил, не заговаривал.
Но тут дверь кафаны открылась, и вошла новая компания. Человек пять, молодые, шумные. Один из них, высокий парень с рыжими усами в рабочей куртке, громко крикнул что-то хозяину, и тот рассмеялся.
Компания расселась за длинным столом рядом со студентами, заказала вино и еду. Начали петь, сербскую народную песню о косовской битве. Другие посетители подхватили. Через минуту вся кафана пела.
Я сидел молча, слушая. Песня красивая, печальная, о героях, павших в бою с турками, о славе и жертве, о том, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
Когда песня кончилась, все захлопали. Хозяин принес компании графин вина бесплатно. Награда за то, что подняли настроение.
Рыжеусый парень поднял стакан, провозгласил тост:
– За Сербию! За свободу! За тех, кто отдал жизнь за нашу землю!
– Живели! – отозвались все. – Да живет!
Выпили залпом. Потом рыжеусый обвел взглядом кафану и вдруг заметил меня. Уставился с любопытством.
Я продолжал спокойно читать газету, но чувствовал его взгляд. Через минуту он встал и направился к моему столику. Подошел, встал рядом, положил руку на спинку свободного стула.
– Добар вече, – сказал он с любопытством. – Нисте из Београда, зар не? – Добрый вечер. Вы не из Белграда, верно?
Я поднял глаза от газеты, улыбнулся вежливо.
– Верно. Я из России. Александр Соколов, корреспондент.
Лицо парня расплылось в широкой улыбке.
– Руски! – Русский! Он повернулся к своим товарищам, крикнул: – Дружине, овде је Рус! Новинар из Русије! – Друзья, здесь русский! Журналист из России!
Вся его компания оживилась. Замахали руками, приглашая присоединиться. Рыжеусый схватил мой стул, мою рюмку, мою шляпу.
– Дођите код нас, молим вас! Не можете седети сам! – Идите к нам, пожалуйста! Не можете сидеть один!
Я поколебался для вида, потом кивнул.
– Благодарю. С радостью.
Меня усадили за их стол, налили вина, представили. Рыжеусый оказался Марко, рабочий с табачной фабрики. Остальные, Стеван, Милан, Бранко, Йован, тоже рабочие или мелкие служащие. Простые парни, лет двадцати пяти– тридцати, с мозолистыми руками и открытыми лицами.
– Русский журналист! – восторженно повторял Марко. – Брате, добро дошли! Россия наш старший брат! Без России мы пропали!
– Не преувеличивай, – улыбнулся я. – Сербия сильна и без России.
– Сильна, да, – кивнул Стеван, худощавый парень с умными глазами. – Но Австрия сильнее. Если они нападут, нам нужна помощь. Россия поможет?
Прямой вопрос. Я осторожно подбирал слова.
– Россия всегда поддерживала славянских братьев. И будет поддерживать. Но война страшное дело. Лучше избегать ее, если возможно.
– А если невозможно? – Марко наклонился ближе, глаза блестели. – Если Австрия нападет? Если они захотят раздавить нас, как раздавили в восьмом году Боснию?
– Тогда Россия не останется в стороне, – твердо ответил я. – Но вопрос в том, что можно сделать, чтобы до этого не дошло.
– Ничего, – мрачно сказал Бранко, коренастый мужчина с шрамом на щеке. – Австрийцы хотят нас уничтожить. Они ждут повода. Если не дадим повода, придумают сами.
– Поэтому нужно быть осторожными, – заметил я. – Не давать им повода.
– А как же гауптман Шульц? – вызывающе спросил Марко. – Чабринович дал им повод. И что? Ты думаешь, это плохо?
Я почувствовал, как напряглись все за столом. Проверка. Они проверяют меня, как я отношусь к убийству австрийского офицера.
Я сделал паузу, отпил вина. Потом сказал медленно, выбирая слова:
– Чабринович был смелым человеком. Отдал жизнь за то, во что верил. Это достойно уважения. Но… – Я посмотрел на них серьезно. – Я не знаю, поможет ли его смерть Сербии. Австрийцы используют это как предлог для давления. Напряжение растет. Может начаться война, к которой ни Сербия, ни Россия не готовы. И тогда погибнут тысячи таких, как Чабринович. Но уже без пользы.
Марко нахмурился, но Стеван кивнул задумчиво.
– В этом есть смысл. Терроризм опасная игра. Можно спровоцировать то, к чему не готов.
– Но что же тогда делать? – горячо спросил Йован, самый молодой, лет двадцати. – Смириться? Терпеть австрийское иго? Смотреть, как наших братьев в Боснии унижают и убивают?
– Нет, – ответил я. – Не смириться. Но действовать умно. Готовиться. Укреплять армию. Искать союзников. Дождаться момента, когда будете готовы. И тогда нанести удар, который решит все.
Марко долго смотрел на меня, потом медленно кивнул.
– Ты прав, брате. Умные слова. – Он поднял стакан. – За умную борьбу. И за Россию, которая нас поддержит, когда придет время!
Мы выпили. Разговор перетек на другие темы. О России, о Петербурге, о том, как там живут люди. Я рассказывал, они слушали, задавали вопросы. Постепенно напряжение ушло, беседа стала непринужденной.
Через час к нашему столу подошел один из студентов с соседнего стола. Тот самый худощавый юноша с впалыми щеками, который горячился во время спора.
– Извините, господа, – сказал он вежливо, но с напором. – Я слышал, вы из России. Журналист?
– Да, – кивнул я. – Александр Соколов.
– Душан Илич, – представился юноша. – Студент медицинского факультета.
Душан Илич. Первое имя из списка Артамонова. Девятнадцать лет, романтик, поэт, член «Черной руки». Его слабость это мать.
Я протянул руку. Он пожал. Ладонь тонкая, пальцы длинные, рука интеллигента, не привыкшая к физической работе.
– Рад знакомству, господин Илич. Садитесь, присоединяйтесь.
Душан сел, Марко налил ему вина. Юноша отпил, посмотрел на меня пристально.
– Вы пишете о Сербии?
– Да. О славянском вопросе, о положении сербов в Австро-Венгрии.
– Значит, вы понимаете нашу борьбу. – В голосе жар, фанатизм, готовность к жертве. – Вы знаете, что творят австрийцы. Как они давят нашу культуру, запрещают язык, убивают патриотов.
– Знаю, – спокойно ответил я. – Сегодня весь день собирал свидетельства. Ужасающие вещи.
– И что вы думаете? – Душан наклонился ближе. – Что должны делать мы, молодые сербы? Сидеть сложа руки? Или бороться?
– Бороться, – твердо ответил я. – Но борьба бывает разной. Бороться оружием, пером, словом, делом. Главное чтобы борьба приносила результат, а не только красивую смерть.
Душан вздрогнул, словно я ударил его.
– Красивую смерть? – повторил он. – Вы считаете, что умереть за родину это просто красивая смерть?
– Нет, – спокойно сказал я. – Умереть за родину это подвиг. Но важнее жить для родины. Действовать так, чтобы твоя жизнь принесла свободу, а не просто стала еще одной жертвой.
Душан молчал, переваривая мои слова. Потом спросил тише:
– А если другого пути нет? Если только твоя смерть может что-то изменить?
– Тогда умирай, – ответил я. – Но сначала убедись, что это действительно так. Что нет другого пути. Что твоя смерть не будет напрасной.
Юноша долго смотрел на меня, потом кивнул.
– Мудрые слова, господин Соколов. Для русского журналиста вы мыслите вглубь.
Я усмехнулся.
– Я много видел. Много размышлял. Это приходит с опытом.
Мы говорили еще час. Душан рассказывал о своих мечтах. Освободить Боснию, объединить всех южных славян, создать великое славянское государство от Адриатики до Черного моря. Глаза его горели, руки дрожали от эмоций.
Я слушал, иногда вставлял реплики, направляя разговор. Не соглашался слепо, но и не спорил открыто. Поддерживал идеалы, но предостерегал от опрометчивости.
К концу вечера я чувствовал, что контакт установлен. Душан видел во мне союзника, русского, который понимает их борьбу. Марко и его друзья тоже приняли меня. Я стал для них «свой».
Когда мы расходились, уже за полночь, Душан сказал:
– Господин Соколов, мы собираемся послезавтра вечером. Кафана «Аџамова», на Дорчоле. Дружеская встреча, обсуждаем будущее Сербии. Если хотите, присоединяйтесь. Там будут интересные люди.
Кафана «Аџамова». Именно то место, которое Артамонов назвал гнездом радикалов.
– С удовольствием, – ответил я. – Благодарю за приглашение.
Мы обменялись рукопожатиями. Я вышел из «Златни Крста» в прохладную ночь. Улицы Белграда опустели, только вдали слышались шаги жандармского патруля.
Я зашагал к дому.
Начало положено. Первый контакт установлен. Душан Илич, романтик и фанатик, видит во мне друга. Надо оправдать его ожидания.
* * *
Душан Илич шел по узким улицам Дорчола к книжной лавке «Српска Књига», и каждый его шаг отдавался в висках тупой болью, которая не похожа на обычную головную боль. Эта боль приходила из более темного места. Из того места в его душе, где жила память о горах, о крике медведя, о лице младшего брата Милоша, побелевшем перед смертью.
Солнце стояло в зените над Белградом. Майское солнце тысяча девятьсот четырнадцатого года, яркое и жестокое, превращало булыжную мостовую в раскаленную сковородку.
Пахло пылью, конским навозом, жареным мясом из лавки мясника Йована, табаком из открытых дверей кафан. Пахло городом, который жил обычной жизнью, не зная, что внутри этого худого юноши с впалыми щеками и горящими глазами сидит червь трусости, который грыз и грыз, не давая покоя ни днем, ни ночью.
Душан вспомнил, как вчера вечером в кафане «Златни Крст» появился русский. Александр Соколов. Журналист из Петербурга.
Человек с холодными серыми глазами и слишком спокойным голосом. Человек, который говорил правильные слова о борьбе и жертве, но в котором чувствовалось что-то еще. Что-то скрытое под поверхностью.
Душан пригласил его послезавтра в кафану «Аџамова», куда собирались свои, где говорили о Великой Сербии и клялись кровью. Пригласил не посоветовавшись с Михаилом Чиричем, своим куратором, человеком, который давал ему задания и смотрел на него с презрением, которое Душан научился не замечать.
Теперь надо идти к Чиричу и докладывать. Идти и видеть этот взгляд. Взгляд человека, который знает, что Душан слабак, что за его фанатичными речами о жертве скрывается обычный страх. Знает, но использует. Потому что даже трусы полезны, если правильно ими управлять.
Душан свернул в переулок между старыми домами с нависающими над мостовой вторыми этажами. Здесь тень ложилась на улицу, давая передышку от солнца. Прохлада касалась лица, но не приносила облегчения. Ничто не приносило облегчения, кроме одного.
Он сунул руку в карман жилета и нащупал маленький стеклянный пузырек. Пустой.
Последние капли он принял сегодня утром, разбавив водой, чтобы растянуть действие. Но эффект уже прошел. Руки начинали дрожать. Сухость во рту. Холодный пот на спине под дешевой рубашкой.
Нужна доза. Михаил даст дозу. Всегда давал в обмен на преданность. Маленький пузырек с коричневой настойкой опия, турецкого, хорошего, который растворял боль и вину, превращая мир в мягкое облако, где не было ни медведей, ни братьев, ни крови на руках.
Не на руках, поправил себя Душан. На сердце. Кровь на сердце, а не на руках. Я не убивал их. Я просто не помог.
Но разве это не одно и то же?
Память накатила волной, как всегда накатывала в эти минуты, когда действие опия заканчивалось и реальность возвращалась и наваливалась со всей беспощадной тяжестью.
* * *
Два года назад. Горы над Сараевом.
Отец, Петар Илич, майор австро-венгерской армии, христианин из старинного боснийского рода, который служил сначала туркам, потом австрийцам, потому что выживание важнее гордости. Высокий мужчина с седеющими усами и холодными голубыми глазами, который никогда не обнимал сыновей, но требовал от них совершенства.
Милош, младший брат, пятнадцать лет, смелый и красивый, любимец отца. Мальчик, который лазил по скалам без страха, который стрелял из отцовского карабина, не дрогнув, который смеялся звонко и чисто, как смеются те, кто не знает, что мир может быть страшным.
И он, Душан, девятнадцать лет, студент медицинского факультета, старший сын, который должен быть примером, но всегда был тенью. Худой, слабый, боящийся высоты и темноты, предпочитающий книги охоте, стихи винтовке. Разочарование отца.
Они поехали на охоту в горы. Традиция семьи Иличей. Каждую весну, когда снег сходил с вершин, они уходили в горы на три дня. Отец говорил, что это закаляет характер, делает из мальчиков мужчин.
Душан ненавидел эти поездки. Ненавидел холод ночевок под открытым небом, ненавидел вкус дичи, ненавидел необходимость стрелять в животных.
Но отказаться нельзя. Отказ означал признать трусость. А это хуже смерти.
На третий день они шли по узкой тропе вдоль ущелья. Слева скала поднималась вертикально вверх. Справа пропасть высотой в пятьдесят саженей, на дне которой текла горная река, белая от пены, ревущая как зверь.
