Текст книги "Печать Цезаря"

Автор книги: Альфред Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

XVI. Сверхъестественные усилия

Великая галльская рать остановилась у подножья холма, за три тысячи шагов от первых римских укреплений. Мы торопливо окопали свой лагерь и окружили его частоколом.

Четыре вождя, предводительствовавшие ратью, приказали трубить сбор.

– Будем подражать римлянам, чтобы победить их, – сказал Вергассилавн. – Нам надо нарубить деревьев и хвороста, чтобы наполнить рвы, вырытые римлянами; нам нужны багры, чтобы срывать частокол, и лестницы, чтобы взбираться на укрепления.

На следующий день с рассветом все принялись за дело. Местность обнажилась, словно по ней прошла туча саранчи. Весь день прошёл в работе.

Наступил вечер и затем ночь. По данному знаку стали двигаться целые отряды воинов. Впереди шли наши стрелки и метальщики, сметая стрелами и камнями первые ряды римлян на укреплениях; за ними двигались какие-то странные ночные тени, сгибавшиеся под тяжестью мешков с землёй, плетней и длинных лестниц.

Сначала перевес был на нашей стороне, пока мы не дошли до опасного пояса, изрытого разными западнями и волчьими ямами. Вскоре мы заметили, что наши воины начали падать, точно ужаленные змеями и выли как волки, попавшие в капканы. Другие же внезапно проваливались в ямы с заострёнными кольями.

Наступавшие ряды стали вдруг колебаться; из рук у них вываливались мешки, лестницы и с треском падали на головы своих же воинов.

– Вперёд! Вперёд! – кричали начальники. – Разве вы не слышите, что нам кричат из Алезии?

Осаждающие ободрились; они опять начали подвигаться вперёд и подошли к укреплениям с разных сторон, так что могли уже приставить лестницы.

Тотчас же были пущены в ход римские машины: засвистели камни и снаряды, пускаемые баллистами, и стали производить в наших рядах страшное опустошение.

На местах, где, по нашему мнению, были перебиты все римские солдаты, появлялись вдруг целые легионы, призванные с других укреплений трубными звуками.

Битва продолжалась до позднего вечера, и мы должны были уступить после страшных потерь с нашей стороны.

Начавшийся день осветил наше бедствие, и мы увидели целую груду галльских трупов. Каждая наша колонна, отступая, оставила целые полосы убитых и раненых. Ополченцы наши, впервые видевшие такое бедствие, пришли в ужас. Эдуйские же начальники начали роптать на Вергассилавна и убеждать начальников других племён вернуться на родину, так как ничего нельзя было поделать против неприступных римских укреплений.

Долго уговаривал их Вергассилавн, но ничего не смог добиться. Нашлись даже такие, которые убеждали покориться Цезарю и принялись обсуждать условия сдачи. Эдуйские начальники уже садились на лошадей, чтобы уйти на родину, но, когда они хотели протрубить сигнал к выступлению, всё ополчение закричало от негодования. Крестьяне не хотели бросить сына Кельтила, в которого все верили, как в человека, преданного делу общего спасения.

– Не хотим отступать! – кричали они. – Битва! Битва!

А в рядах арвернцев и паризов слышались крики:

– Не желаем сдаваться! Долой изменников!

Эдуи принуждены были уступить.

На северо-западной стороне Алезии возвышался высокий холм, покрытый с одной стороны густым лесом. На склоне, обращённом к городу, Цезарь устроил один из своих лагерей. Он не мог укрепить всего холма, но лагерь этот был укреплён особенно тщательно, и здесь он поставил два легиона. Как раз этот-то хорошо укреплённый лагерь Вергассилавн и захотел непременно взять приступом. Я указал ему на слабые места. Он предполагал наброситься на римлян с вершины холма и, пробив с этой стороны брешь, подать руку защитникам Алезии. Он избрал для этого самых лучших воинов и в их числе весь отряд паризов.

С наступлением ночи, незаметно для римской стражи, он привёл нас в лес, подходивший вплотную к холму, и приказал стоять как можно тише.

– Спите, – сказал он, – набирайтесь сил на завтрашний день. Я разбужу вас, когда будет надо.

Но кто же мог спать в такую ночь, когда решался последний вопрос: свобода Галлии или подчинение римлянам.

Мы провели ночь под оружием. Вергассилавн ходил взад и вперёд, наклоняясь под деревьями, волновался и ежеминутно отправлял гонцов. Часы тянулись медленно. Наконец показалось солнце.

– Вперёд! – скомандовал Вергассилавн.

Сквозь ветви, зашевелившиеся, как от вихря, шестьдесят тысяч человек спустились на римский лагерь. К валу тотчас же были приставлены лестницы, и мы начали срывать плетень, служивший укреплением, и баграми растаскивать частокол.

За нашими первыми рядами шли стрелки и метальщики, которые стреляли в каждый шлем, показывавшийся на укреплениях или на башнях. Римский лагерь встрепенулся. Увидав головы наших передовых воинов, часовые громко закричали. Валы наполнились неприятелями, на них засверкали тысячи шлемов. Мы услыхали скрип метательных орудий и на нас полетели стрелы и камни.

С правой стороны, в долине мы увидели нашу конницу, двигавшуюся рысью. За конницей шла пехота. Вся галльская рать тронулась с места.

В ответ на наш крик послышался такой же крик из города, и по горе Алезии стала спускаться громадная толпа с оружием и лестницами.

– Ну вот! – вскричал Вергассилавн. – Мы займём римлян делом вдоль всей линии. Осаждённые нападут на них с тыла, и мы победим их. Держитесь! Держитесь!

Нас нечего было ободрять. Наши паризы уже взобрались на вал и баграми стягивали плетни. Боиорикс обеими руками ухватился за плетень. Но камыш только гнулся, а не ломался. Он поскользнулся, зацепил поясом за какой-то кол и повис, болтая ногами и руками, как бык, поднятый на рычаге для того, чтобы быть перенесённым на судно. Затем он упал вниз и сорвал часть плетня. В ярости он вскочил и, бросившись на частокол, сразу обломил его, затем ухватился за ближайшие колья и стал ломать их поочерёдно, к немалому изумлению солдат, которые вчетвером не могли бы сделать ничего подобного. В образовавшуюся щель тотчас же пролез Карманно, а за ним Думнак и Арвирах и начали действовать мечами среди римлян. Уцепившись левой рукой за кол, я правой дрался мечом с каким-то центурионом. Нам оставалось сделать ещё усилие, и мы проложили бы путь шестидесяти тысячам галлов, стоявшим позади нас.

Мы видели частокол по другую сторону лагеря, потрясаемый с необыкновенной силой, видели галльские мечи, просунутые в щели, и слышали крики, причём узнавали даже голоса. Мне послышался один очень знакомый голос, и сердце у меня затрепетало. Не желая выдать тайны, я только закричал:

– Амбиорикс! Амбиорикс!

Голос Амбиориги, дочери Амбиорикса, с восторгом отвечал:

– Венестос! Венестос!

И я был отделён от неё только несколькими шагами!

Мы не щадили своих сил, и римский лагерь трещал от натиска, направленного с двух сторон. Мы могли разнести его и соединиться.

В эту решительную минуту я взглянул направо. Великая галльская рать, достигнув ловушек, капканов и волчьих ям, остановилась. Отряды конницы точно приросли к месту. Вслед за испугавшейся конницей пехота перебирала ногами, не трогаясь с места.

– Это ещё что такое? – кричал им Вергассилавн, стоя на возвышении. – У нас теперь на шее два легиона, а вы хотите, чтобы их было десять? Спешите же!

Он был слишком далеко и слышать его никто не мог. Рать продолжала стоять или чуть-чуть подвигаться, понемногу прокладывая себе дорогу.

Мы же всё более и более воодушевлялись. Но ряды римлян не только не редели от наших стрел и ударов, а по-видимому сгущались.

Тут я услыхал голос прибежавшего Лабиена: – Держитесь! Я веду к вам шесть когорт.

А несколько дальше, справа, раздался голос Цезаря: – Ну, Брут! Скорее с твоими шестью когортами! Поторопись, Фабий; твои семь когорт не будут лишними!

Римляне, видя, что главные наши силы нападали очень лениво, стали посылать к нам отряд за отрядом.

Мы более не могли двигаться вперёд, а с другой стороны люди, вышедшие из Алезии, по-видимому наткнулись на непреодолимые преграды, и я услыхал уже издали умоляющий отчаянный крик:

– Венестос! Венестос!

Задыхаясь от утомления, я закричал:

– Амбиорикс! Амбиорикс!

По укреплениям со всех сторон затрещали тяжёлые машины и заскрипели деревянные рычаги. Вместе с машинами появились и новые легионы. На нас полетели громадные камни и снаряды с бронзовыми крыльями. Эти страшные снаряды сметали груды людей, цеплявшихся за стены, и десятками отбрасывали их в сторону.

Мимо меня промелькнул красный плащ, и в римских рядах послышался крик:

– Император! император! Да здравствует Юлий Цезарь!

– К оружию, друзья мои! К оружию!.. Пора кончать! – слышался голос Цезаря.

Против нас был произведён страшный натиск. Двое ворот вдруг распахнулись, и из лагеря вылетело два потока конницы. Мы были отброшены к лесу и бежали со зловещим криком:

– Спасайся, кто может!

Я видел, как погибали лучшие мои боевые товарищи и друзья детства: Карманно, Боиорикс, Думнак и Арвирах – все пали один за другим; а за ними и я, получив удар палицей германского всадника, покатился к подножию вала, на груду умирающих и убитых друзей, и лишился чувств.

XVII. После осады

Долго ли я пробыл без чувств, не знаю. Очнулся я перед рассветом от холода. На востоке небо уже побелело, но звёзды ещё не потухли. Я осторожно приподнялся и прежде всего отыскал свой меч. Дотащившись с трудом до опушки леса, из которого накануне мы начали нападение, я сел, прислонившись к дереву. Голова у меня была страшно тяжела, а на плече зияли две раны.

На римских линиях всё было тихо, и только вдали слышались оклики часовых.

На горе Алезии слышался тот же крик и на том же языке, на каком окликали внизу в лагере, то есть на латинском языке! На городской стене развевались местами знамёна, вероятно римские.

С запада тянулось поле, сплошь покрытое убитыми. Великая галльская рать, состоявшая из двухсот тысяч человек, разлетелась, как сон. Тёмные груды указывали путь, по которому она бежала в лес.

Я так был расстроен, так ошеломлён, что не мог собраться с мыслями. Голова у меня была точно пустая. Я понимал только, что случилось что-то ужасное, непоправимое, отчего у меня замирало сердце и трещала голова, но сообразить хорошенько, что это такое, я не мог. Я припоминал всё, что случилось давно, но из последних событий ничего не помнил: я находился точно в бреду. Всё кончилось! Но что же кончилось? Прежде всего Галлия, свобода, слава! А что же ещё? Мои сподвижники, мои друзья детства – все лежали кругом мёртвые...

Вергассилавн, мой добрый начальник, Верцингеторикс, надежда и сила страны... Где они? Но меня ещё что-то тревожило...

Мало-помалу мысли мои стали проясняться, и сделав последнее усилие я припомнил всё и вскрикнул:

– А Амбиорига? Что сталось с ней?

У меня в ушах ещё раздавался её голос из-за римских укреплений, сначала весёлый, победоносный, а потом тревожный, печальный и отчаянный. Что сталось с ней? Умерла она? Тяжело ранена? В плену, может быть?

Я сразу вскочил на ноги, как измученная лошадь, получившая удар шпорами. Я взглянул на римские линии, а потом на город. Где мне суждено найти её, в побеждённом ли городе или в лагере победителей?

«Пойду искать её, – сказал я сам себе, – и умру, если она убита, или если не буду в состоянии освободить её. Разве теперь для галльского воина жизнь может иметь какую-нибудь ценность?»

Дойдя до реки, я утолил томившую меня жажду, обмыл раны, лицо и смыл кровь с одежды. Раны я, насколько мог, перевязал тряпками и привёл в порядок свой военный наряд. В сумке одного убитого я нашёл кусок хлеба и подкрепил свои силы.

Затем я стал припоминать, как одевались галлы, служившие в римских войсках. На раненое плечо я набросил плащ, а правую руку обнажил до самого плеча, – так делали эдуи в Герговии.

Пальцами расчесав волосы, я откинул их назад, закрутил усы, подвязал бронзовый пояс, и со своим золотым ожерельем и запястьями я всё ещё походил на начальника. Никто не сказал бы, что я только что с поля битвы и всю ночь провёл в бессознательном состоянии. Решительным шагом я спустился с горы и направился к воротам лагеря, где окликнул часового.

– Кто идёт? – крикнул тот.

– Галл-союзник!.. Поручение к императору...

Солдат с недоверием посмотрел на меня.

Но я был один, без всякого вооружения, кроме меча, а день уже наступил. Очевидно, меня бояться было нечего. И кроме того я говорил таким уверенным голосом! Ворота отворились, и ко мне подошёл центурион.

– Что тебе надо?

– Я уже сказал!.. У меня есть дело к императору. Я могу говорить о нём только с ним самим.

– Но кто же мне поручится, что ты не обманываешь?

– Я галльский всадник и мог бы привлечь тебя к ответу за такие речи... Доказательство, что я близок с Цезарем, вот оно!..

И я показал висевший у меня на шее золотой перстень с печатью Цезаря. Центурион тотчас же узнал его.

– Ну конечно! – сказал он. – Раз ты носишь такую вещь, ты должен быть очень к нему близок... Но императора нет в лагере: он отправился вступить во владение Алезией.

– Я пойду туда.

Центурион обернулся и сказал:

– Дайте двух провожатых этому человеку.

Я прошёл римский лагерь и без труда вошёл в город.

В городе я увидел зрелище гораздо более ужасное, чем на поле битвы. Чтобы разделить добычу равномернее, город был разделён по кварталам, и кварталы отданы когортам и союзным отрядам. Отряды приходили под начальством центурионов, входили в дома, грабили их и всю добычу складывали в груду, прицепив на копьё такую надпись:

«Десятый легион, третья когорта, вторая сотня».

Пленников тут же продавали и торговались относительно цены их с людьми подозрительной наружности. Сильных воинов или юношей показывали, выхваляли их достоинства, красоту или силу, заставляли бегать, ходить, поднимать тяжести, и открывали им рот, как лошадям, чтобы увидеть зубы.

Лёжа кучей на земле, с перевязанными назад руками, воины плакали от стыда. Несчастных копьями заставляли поднимать головы и смотреть на купцов, с пренебрежением осматривавших их.

– Нынче цена на них очень низка, – говорили последние. – Вы наводнили ими все рынки Италии. Да и кроме того, как они все худы и слабы!.. Не дёшево будет стоить откормить их.

Мне пришло в голову, что Амбиорига могла быть в числе пленных, предназначенных на продажу с молотка.

«Нет, – думал я, – она не из таких, которые живыми отдадутся в руки... Её нет в живых. Мне следовало бы поискать её там, среди убитых, в том месте, где она билась у лагеря». Меня охватило отчаяние. «Зачем мне идти к Цезарю? Что я ему скажу? Что же мне просить у него? Она умерла! Не лучше ли мне броситься на грабителей и умереть с мечом в руках?»

И я уже взялся за рукоятку меча, как вдруг на повороте переулка увидел подходившего ко мне хромого центуриона, упиравшегося на копьё.

– Как, это ты? – сказал он. – Что ты тут делаешь?..

– Гней Марон! – вскричал я.

И, отойдя от солдат, провожавших меня, я подошёл к Марону.

– Моя невеста здесь в плену, – тихо сказал я ему, – и я иду к Цезарю выпросить её.

Он с грустью посмотрел на меня.

– Я не забыл, что обязан тебе жизнью, – сказал он мне, – и желал бы рискнуть ею для тебя. Но только подумай хорошенько! Что ты затеял? Явиться к императору тебе! Ведь ты бунтовщик, и твоя правая рука, обнажённая до плеча, меня не обманывает. Ты, должно быть, очень мало дорожишь своей жизнью?

– Так мало, что ради спасения своей невесты готов хоть на крест!

– Спасения!.. В том-то и трудность!

Я крепко стиснул ему руки.

– Ты знаешь что-нибудь о её судьбе? Говори! Она умерла? Или хуже того? Говори! Я всё могу выслушать.

– Нет, она не умерла. Но от этого не легче ни ей, ни тебе. Её подняли чуть живую, придавленную громадным куском плетня; она сорвала его с вала и попала под него как в сеть. Не будь этого, клянусь Геркулесом, никому бы её не взять! Невеста твоя настоящий дьявол. Она у нас убила и изранила целый десяток людей. Когда её подняли, то, судя по её одеянию, не знали, мужчина она или женщина… Но один союзник-галл крикнул: «Это женщина! Очень значительное лицо! Не трогайте её! Ведите её к Цезарю!» Её и свели к Цезарю, которому сначала очень хотелось осудить её на смерть. Этот паризский начальник просил его подарить её ему как рабу. Цезарь посмотрел на него... как умеет смотреть, и отвечал, что он подумает.

– Так он ничего не обещал ему?

– Нет. Но между паризом, который служит под римскими знамёнами, и другим, без устали воевавшим против них, разве можно колебаться? Не говоря уже о том, что он может не дать её ни тебе, ни тому, но зачислить её в добычу, предназначенную солдатам, или подарить её какому-нибудь центуриону, или же просто, узнав, в чём дело, бросить её в колодец.

– Разве он такой жестокий?

– Нет, он не жестокий, но только страшно озлоблен против вас всех, помешавших ему своим восстанием заниматься делами в Риме. Нет, он не жесток! При случае, он даже бывает очень снисходительным. При разделе пленных между войском и им, он оставил за собой всех эдуев и арвернцев. Говорят, что он хочет освободить их без всякого выкупа, чтобы ещё раз попробовать, нельзя ли сделать из этих народов себе союзников. Ты видишь, до чего он бескорыстен и великодушен!

– Иду к Цезарю! – сказал я. – Прощай! Может быть, ты меня никогда более не увидишь...

XVIII. Печать Цезаря

Не трудно мне было найти дом, в котором находился Цезарь. Его окружала громаднейшая толпа: военачальники римские, галльские предводители, представители народов союзных и побеждённых, толпы просителей и масса пленных.

В приёмную комнату я вошёл в сопровождении двух своих провожатых. Там было больше всего галльских предводителей с обнажённой правой рукой.

Многие пришли просить у Цезаря помилования своим соотечественникам. Другие просили за себя, стоя на коленях перед возвышением, на котором стояло кресло императора.

Цезарь говорил почти со всеми резким и строгим голосом. Иным он подавал надежду, другим он заявлял, что город их будет разрушен, а жители проданы в рабство. Некоторые, по его повелению, были тотчас же схвачены и уведены солдатами.

– Посадить их в одну темницу с Верцингеториксом и Вергассилавном.

Вдруг взор его упал на меня и орлиные глаза его пронзили меня до глубины души.

– Кто ты такой? И зачем пришёл?

– Я Венестос, сын Беборикса, начальник касторов из племени паризов...

– Паризов! Как кстати ты пришёл! Все они виновны. Мало того, что вы восстали против Лабиена, вы ещё пришли воевать со мной сюда! Я не пощажу ни одного человека... Нет, впрочем, я пощажу одного Кереторикса, который дрался под моими знамёнами. Всех же остальных я продам в рабство. Довольно с меня хлопот с крупными народами, как арвернцы или эдуи, чтобы возиться с мелюзгой... В Алезии париз может быть только убитым или в плену, или беглый. Каким образом ты тут очутился?

– Я очень жалею, что не убит, но я не беглый и не в плену. Я добровольно явился к тебе и, следовательно, не пришёл просить о своей свободе.

– Так ты пришёл просить пощадить твой народ?

– Если бы я просил милости для него, то в то же самое время я просил бы милости для твоей славы. Боги были к тебе слишком милостивы, и ты не можешь питать какие-нибудь низкие чувства. Неужели преступно пытаться пойти по твоим стопам и стараться поднять свою родину? Из какого металла сделана твоя слава, если не из нашей храбрости и из нашего сопротивления? Ты говоришь о снисхождении к великим народам и о безжалостной строгости к маленьким. Да разве это справедливо? Разве вина становится крупнее потому, что народ мал? Разве сам ты не настолько велик, чтобы все были равны в твоих глазах?

Смелость моей речи удивила и ужаснула уполномоченных галлов. Они сжались, со страхом выпучив глаза. Они видели меня уже изрезанным на куски. Военачальники же римские, ухватившись за мечи, уже повернулись к Цезарю, ожидая его приказания.

– Ты говоришь хорошо, – с некоторой иронией сказал император. – Ораторы маленьких народов умеют говорить большие речи. Но я ещё посмотрю, прощу ли я паризам, как простил арвернцам... Так как ты не убит, не беглец, не в плену, то ты можешь отправляться. Ты свободен.

– Я уже сказал тебе, что пришёл просить не о своей свободе. Я пришёл просить освободить мою невесту, Негалену Авлеркскую, которую солдаты твои взяли у подножья лагеря.

– А, так это твоя невеста? Поздравляю тебя! Настоящая дикая кошка! Я подарил ей жизнь, но в душе уже решил её судьбу. Это моя часть добычи.

– Я предлагаю выкуп за неё.

– Я потребую такую цену, что все паризы вместе не в состоянии будут внести её мне.

– Но я думаю, что я один буду в состоянии заплатить тебе. Я предлагаю в обмен ухо на ухо. Хочешь? Я тоже могу дать тебе женщину.

Я подошёл к нему вплотную и подал ему перстень. Он взял его, и, хотя отлично владел собой, но лицо его выразило изумление.

– Где ты нашёл... или украл... этот перстень?

– Я его не нашёл, и я не вор! Я его взял... от тебя, в одно время с твоим мечом!

Теперь галлы решили, что я погиб. Римские военачальники не только были поражены, но просто оскорблены моей смелостью.

Напомнить Цезарю об этом ужасном случае из арвернских битв, когда даже слово «Герговия» было ему отвратительно, и он желал бы уничтожить даже вспоминание о нём! Они думали, что я очень мало ценил жизнь, если осмеливался выставить себя героем самого неприятного для Цезаря случая во всей этой неприятной истории.

Император пристально посмотрел мне прямо в глаза, и я почувствовал, что взор его пронизывал меня насквозь. Не потупив глаз, я выдержал этот взгляд; но я понимал, что никогда в жизни, ни в арморийских судах, ни под Аварикумом и Герговией, ни на горе Люкотице, ни во время ночного купанья в Уазе, ни вчера под градом снарядов я не был так близок от смерти.

В то время, как Цезарь смотрел на меня, я тоже смотрел на него, и видел, как всевозможные мысли проносились у него в голове, словно порывы ветра по поверхности озера. Всего чаще мелькала у него мысль приказать распять меня на кресте; но другие мысли боролись с этой и прогоняли её. Человек, удостоившийся чести сразиться с ним, не мог быть ни шпионом, ни рабом. Он чувствовал некоторую благодарность за мою смелость, которая выдвинула на вид и его отвагу. Я был живым свидетелем той страшной опасности, которой он подвергался, чтобы приобрести славу. Цезарь повернул перстень и посмотрел на сделанное на нём изображение, точно обращаясь к нему за советом.

Все кругом молчали, а я, скрестив на груди руки, стоял и ждал.

– Приведите сюда пленницу, – сказал Цезарь одному из своих приближённых.

Тот вышел и вернулся с Амбиоригой.

Как она, должно быть, исстрадалась! Лицо её было бледно от стольких лишений и жестоких волнений. И как она была хороша с глазами, увеличившимися от страданий, с обострившимися чертами лица, с благородной наружностью побеждённой героини.

Цезарь пристально посмотрел на Амбиоригу и наконец сказал мне:

– Хорошо, я согласен на обмен! За этот камень я отдаю тебе твою невесту. Но тебя я удержу... Успокойся, я не посягаю на твою свободу. Я беру тебя не в рабство, а для побед. Ты храбр, – я в этом кое-что смыслю. Мне надо будет... Я хочу сказать, что Рим будет нуждаться в таких храбрых воинах, как ты.

– Я был бы счастлив служить под твоим начальством, хотя бы только для того, чтобы изучить хорошенько путь к победе. Но прости меня за откровенность: я не могу служить против своих соотечественников; а все галлы мои соотечественники.

– Не римлян же дать мне тебе в противники? – сказал император, и на тонких губах его появилась неопределённая улыбка. – Нет, дело заключается вовсе не в борьбе с твоими соплеменниками, даже не с теми, которые бунтуют. Свет велик. Я могу повести тебя по тому пути, по которому когда-то пошли твои предки. Что скажешь, например, о походе в Иллирию, в одну из провинций моего проконсульства? Будешь ли ты доволен положением трибуна галльского легиона, вооружённого по римскому образцу, с птицей твоей родины на знамёнах? Или же ты предпочёл бы начальствовать над галльской конницей? Для начала я поручаю тебе выбрать пятьдесят человек из лучших пленных паризов, которые достались на мою долю.

Я взглянул на Амбиоригу, и, к немалому моему удивлению, она кивнула головой в знак согласия.

Цезарь сказал мне:

– Я даю тебе время подумать до сегодняшнего вечера. А теперь бери эту женщину. У меня в голове не одно твоё дело.

Я вышел с Амбиоригой. Какой-то центурион дал мне свинцовую бляху, в виде пропускного значка.