Текст книги "Джордано Бруно"

Автор книги: Альфред Штекли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Все эти годы Джордано стойко переносил лишения. Он не позволял физическим мучениям поработить свой дух. «Надо лишь настолько пребывать в теле, – писал он прежде, – чтобы лучшей своей частью отсутствовать в нем, делать себя как бы неразрывно и свято соединенным и сплетенным с божественными делами в такой степени, чтобы не чувствовать ни любви, ни ненависти к смертным делам и считать свое главное бытие чем-то большим, нежели пребывание слугой и рабом тела, на которое следует смотреть, как на темницу, где находится в заключении свобода, как на клей, от которого слиплись перья, как на цепь, держащую связанными руки, как на колодки, сделавшие неподвижными ноги, как на пелену, затуманивающую взор. Но вопреки всему этому ты не слуга, не пленник, не опутанный, не скованный, не бездействующий, не косный и не слепой, потому что тело может тиранствовать над нами лишь в той мере, в какой ты сам это допускаешь».

Пытка! Инквизиторы с помощью палачей хотели добиться признаний. Вначале Бруно долго допрашивали об его отношении к догме о троице и воплощении господнем. При исключительной важности этого обвинения, выдвинутого в доносе Мочениго, подтверждения свидетелей оно не получило, а сам Бруно упрямо его отвергал.

Потом от него требовали, чтобы он назвал свое учение о множественности миров ложным. Нет! Ноланец и в застенке будет настаивать на своей правоте!

Его пытали тяжело. Но пытка не вырвала ни слова признания. Откуда в нем берется столько сил? Он совсем не походил на атлета: иссушенный многолетним заключением, худой, слабый человек.

 
Как дряблым членам избежать стыда?
Кто в изможденном теле жизнь утроит?
 

Палачи так ничего и не добились. Бруно перенес пытку с удивительной стойкостью:

 
В бореньи с плотью дух всегда сильней,
Когда слепцом не следует за ней!
 

После пытки обвиняемому, как и было велено, вручили заключение цензоров относительно еретических положений, содержащихся в его показаниях и книгах.

Узникам иногда тоже везет! Некоторые работы Бруно остались инквизиции неизвестны. Цензоры не знали ни «Прощального слова», ни «Утешающей речи» с их хвалою Лютеру и оскорбительными выпадами против папы римского, а главное, они так и не нашли того, что неотвратимо бы изобличило Ноланца в ереси – его убийственных насмешек над христианскими догмами.

На допросах его постоянно мучили: он должен признаться, что всячески издевался над Христом. Но Бруно упрямо повторял, что на него возводят напраслину. Напраслину? К счастью, Святая служба ничего не пронюхала и об «Изгнании торжествующего зверя». Ни в одной из своих книг Бруно не писал так много и зло о Христе, как здесь, хотя и прибегал к аллегориям. Церковь учила, что Христос одновременно и бог и человек. В нем непостижимым образом соприсутствуют две природы – божья и человеческая. Мом спрашивает Юпитера, как поступить с кентавром Хироном, этим получеловеком и полузверем.

«– Что же делать нам с этим человеком, привитым к зверю, или этим зверем, привитым к человеку, в нем одно лицо из двух природ и два естества сливаются в одно ипостасное единство. Тут две вещи соединяются и творят третью единую, и в этом нет никакого сомнения. Но вот в чем трудность: есть ли такое третье единство лучшая вещь, чем та и другая порознь, и не есть ли это что-нибудь вроде одной из первых двух, или же поистине хуже их? Хочу сказать, если присоединить к человеческому естеству лошадиное, то произойдет ли нечто божественное, достойное небесного престола, или же зверь, коему место в стаде или стойле?

Сомнения одолевают Мома:

– Я все же никогда не поверю, будто там, где нет ни полного и совершенного человека, ни полного и совершенного зверя, но есть только частичка зверя с частичкою человека, выйдет лучше, чем там, где кусок шаровар с куском камзола, откуда не получишь ни за что ни хорошего камзола, ни хороших шаровар, ни тем более одежды, которая была бы лучше и той и других.

– Мом, Мом! – возразил Юпитер. – Тайна сей вещи сокровенна и велика, и ты не можешь ее понять: твое дело только верить в нее, как в нечто великое и возвышенное!

– Знаю хорошо, – сказал Мом, – что это такая вещь, которую не понять ни мне, ни тем, у кого есть хоть крупица ума…

– Мом, – сказал Юпитер, – ты не должен хотеть знать больше, чем тебе нужно, и поверь мне, этого тебе не следует знать!

– Вот, значит, – возразил Мом, – что надо знать и что я, назло себе, узнаю и для удовольствия Юпитера буду этому верить, будто один рукав и одна штанина стоят больше пары рукавов и пары штанин и гораздо более; будто один человек не человек, один зверь не зверь, половина человека не полчеловека и половина зверя не ползверя; будто получеловек и полузверь не только человек несовершенный и зверь несовершенный, но настоящее божество, достойное почитания…»

Бруно на разные лады высмеивал таинство причащения, культ святых, почитание реликвий, учение о промысле божьем. Церковь уверяет, что все в мире происходит по воле господа. Как это господь, иронизирует Бруно, успевает одновременно справляться с такой тьмой-тьмущей дел! На страницах «Изгнания» оживают картины далекого детства… Юпитер отдает распоряжения, что и как должно сегодня произойти: сколько в полдень на бахче Францино будет зрелых дынь, сколько плодов жужубового дерева, что растет у домика Джованни Бруно, свалит ветер на землю и сколько источат черви, сколько волос выпадет у Лауренцы и сколько щенят принесет собака, принадлежащая Антонио Саволино…

Евангелие полно рассказов о совершенных Христом чудесах. Спаситель ходит по воде, исцеляет хворых, слепым возвращает зрение. Мог ли Ноланец обойти молчанием такую тему? Он писал об Орионе, подразумевая Христа: «Раз Орион умеет творить чудеса, умеет ходить по морю, не погружаясь в волны и не замачивая ног, и еще, конечно, способен и на всякие другие диковинки, то отправим-ка его к людям и устроим так, дабы он внушал им все, что нам вздумается. Пусть заставит их поверить, будто белое черно, будто человеческий разум всякий раз, как ему кажется, что он наилучше видит, именно тогда и находится в ослеплении, будто все то, что согласно разуму кажется превосходным, добрым и лучшим, – позорно, преступно и чрезвычайно скверно, что природа – грязная потаскушка, а законы естества – мошенничество…»

Орион должен убедить людей, что в глазах бога подлинные доблести, ум и знания ничего не стоят: «Бог презирает их и предоставляет тем, кто не способен к более великим привилегиям, то есть к сверхъестественным дарам, коими одаривает бог, как, например, прыгать по водам, заставлять кувыркаться хромых и танцевать раков, кротов видеть без очков и делать прочие прекрасные и нескончаемые диковинки. Пусть заодно убедит людей, что философия и всякое исследование, всякая магия, которые могут людей уподобить нам, не что иное, как пошлость, и что невежество наилучшая в мире наука, ибо дается без труда и не печалит душу!»

Библия давала Бруно обильный материал для насмешек. Он злословил по адресу пророков, нападал на рассказ о всемирном потопе и на учение об искупительной жертве Христа. Боги, очищающие небо, не забывают и о Кентавре-Христе. Оттуда, где находится Кентавр, изгоняется «басня пустая и звериная» со своими «свинскими собраниями, бунтовщическими сектами, беспорядочными порядками, безобразными злодействами, кои все пребывают на поле скупости, дерзости и надменности, над кем главенствует свирепая злость и орудует темное и тучное невежество».

Книга пропитана ересью. Десятки страниц могут послужить неопровержимым доказательством злодейского образа мыслей. А инквизиторы долго возятся с доносами Мочениго, сопоставляют показания соседей по камере, пытаются самого Бруно поймать на слове. У него хватает выдержки отбиваться. Он порицал Спасителя? Помилуй бог, что за напраслина! Он не только не изрекал хулы на Христа, но даже никогда и не думал о нем дурно!

Святая служба не знает «Изгнания». Узникам, случается, тоже везет.

Вскоре после того, как Бруно вручили замечания цензоров, возобновились допросы. Альберто Трагальоло принялся выяснять мнение обвиняемого по тем положениям, которые цензоры объявили ошибочными.

Хотя Бруно, отвечая, и смягчал отдельные стороны своего учения, чтобы уменьшить расхождение с церковными догмами, от сути своих воззрений он не отказался. Он по-прежнему настаивал, что мысли о «душе мира» и первой материи, о всеобщей одушевленности природы и ее бесконечной потенции, о неуничтожимости и неизменности первоосновы всего сущего, о движении Земли и о существовании множества миров, в том числе и обитаемых, отражают истину.

Несколько месяцев продолжались допросы, связанные с цензурой его книг. Ноланец не соглашался признать свое учение ересью. Процесс, казалось, подходил к концу. Оставалось разобрать дело и вынести приговор. Чтобы не заслушивать многочисленных материалов, было велено составить краткое изложение следственного дела. Весной 1598 года оно было готово, но рассматривать его Святой службе оказалось некогда. Климент и его ближайшее окружение готовились к торжественной поездке в Феррару, вновь присоединенную к владениям римского папы. А когда в декабре Климент вернулся в Рим, город стал жертвой страшнейшего наводнения.

В процессе Джордано Бруно наступил вскоре переломный момент. Дело его было весьма сложным. Несмотря на восемьдесят месяцев следствия, многое оставалось недоказанным. Сколько бы, однако, Бруно ни оспаривал те или иные пункты обвинения, выдвинутые доносчиком, пренебрежение к предписаниям церкви, бегство из монастыря, сам факт его долгого вероотступничества сомнению не подлежали. Это уже навлекало на него подозрение в ереси, но не могло служить доказательством ереси формальной, если обвиняемый отрицал наличие злого умысла.

Но как доказать, что Бруно злонамеренный и упорный еретик? В следственном деле было множество обвинений, касавшихся сути христианских догм. Инквизиторы пребывали в большом затруднении: на основании только доносов Мочениго нельзя было считать Бруно изобличенным, свидетельства же соседей по камере не являлись, строго говоря, юридическим доказательством.

Роберто Беллармино, один из наиболее авторитетных богословов-консультантов Святой службы, нашел выход. В следственных материалах немало страниц посвящено изложению научных взглядов Бруно, заключению теологов, цензуровавших его книги, ответам обвиняемого на замечания цензоров. Здесь речь идет об основах ноланской философии, которые Бруно упрямо объявляет истинными. Но они ведь явно противоречат учению церкви! Надо сделать упор не на оспариваемые свидетельские показания, а На те бесспорно вредные заблуждения, которых, как видно из слов его и писаний, держится обвиняемый. Путь споров с еретиком, да еще таким еретиком, как Ноланец, бесплодный путь. Надо лишить Бруно возможности увертываться. Он должен ясно заявить, что, проповедуя ноланскую философию, проповедовал ересь.

В Венеции, он соглашался принести покаяние, а здесь, как только дело зашло об его научных воззрениях, стал с особенным упорством настаивать на собственной правоте. Надо выбрать несколько безусловно еретичных положений, заставить обвиняемого признать их ересью, заставить высказать готовность от них отречься.

Предложение Беллармино было принято. Осуществить его было, поручено Беллармино и Трагальоло. Они быстро выполнили возложенную на них задачу и представили кардиналам «Восемь еретических положений», извлеченных из материалов процесса и замечаний цензоров. Кардиналы одобрили проделанную ими работу. «Восемь положений» были переданы обвиняемому. Ответ решит его судьбу. Срок определили очень жесткий – шесть дней.

Им мало того, что они обрекли его на годы тяжелого заточения! Угрожая мучительной смертью, они хотят заставить Ноланца отречься от самых дорогих его сердцу мыслей! Обвиняемый, если он никогда прежде не был судим инквизицией, мог быть приговорен к сожжению на костре только в том случае, если он проявлял себя как еретик «упорствующий и нераскаянный». С этой целью для него и уготовили ловушку, чтобы он сам помог им соблюсти их проклятую законность и вынести смертный приговор! Если он признает эти восемь положений ересью и отречется от них, то избежит казни. Если же будет настаивать на своем, его как «упорствующего» сожгут на костре. Несколько лет тюрьмы или костер.

Когда от Бруно потребовали ответа, он сказал, что готов отречься от этих положений, если, ни больше, ни меньше, сам папа по собственному разумению или по внушению святого духа объявит их заведомой ересью.

Десять дней спустя на заседании конгрегации Святой службы в присутствии Климента было решено: Беккариа, генерал доминиканского ордена, Беллармино и Трагальоло должны объявить Бруно, что эти восемь положений не только еретичны по существу, но и давно осуждены церковью. Обвиняемому предлагают от них отречься. В случае же его отказа ему дадут срок в сорок, дней, который по обыкновению предоставляют «нераскаянным и упорствующим» еретикам для последних размышлений.

Его приперли к стене. 15 февраля 1599 года Бруно признал эти восемь положений еретичными. Он готов принести отречение в любое время и в любом месте, как пожелает Святая служба!

Глава девятнадцатая Мысль остановить невозможно!

Казалось, самое тяжкое было уже позади. Решение, которое стоило ему стольких сил, принято. Он признал восемь положений еретичными и согласился от них отречься. Теперь оставалось лишь ждать приговора. А там – сколько-то лет тюрьмы, ссылка в отдаленный монастырь, неусыпный надзор и горькая старость в ненавистной келье.

В Венеции, мечтая о свободе, он клялся поджечь обитель и сбежать к немцам. Тогда это представлялось вполне Возможным и близким. Но сколько утечет времени, прежде чем его выпустят из темницы и не окончит ли он здесь дни свои? Ему было сорок четыре года, когда его схватили, сейчас ему пятьдесят один, но здоровья нет и в помине. Он плохо видит и мало похож на того бурного, жизнерадостного Ноланца, к которому так милостивы были женщины.

Он сделал выбор, согласился на отречение. Но дни от этого не стали легче. Неделя шла за неделей, а червь сомнения все сильнее и сильнее грыз душу. Ради чего он сдался? Чтобы сохранить жизнь? Он повторял, что страх смерти хуже самой смерти, и подчёркивал, что ни ужас перед телесными муками, ни боязнь гибели не властны над Героическим энтузиастом. Смерть не страшна тому, кто ведал, для чего жил.

Давно знал он, что всепоглощающая любовь к истине обратит в пепел его кости, но она же вырвет его у смерти и возвратит ему крылья. Не он ли говорил, что героическая смерть в одном столетии дает бессмертие в веках?

Неужели он и впрямь признает дорогие его сердцу мысли зловредной и пагубной ложью? А как он прежде распинался в своей героической любви, любви к истине, которая причиняет столько страданий, но и награждает высочайшим счастьем! Он не скупился на презрительные слова, когда писал о низких страстях, что движут людьми, издевался над свинством чувственности, зло пародировал любовные стишки, жалел глупцов, тратящих попусту жизнь, вздыхая о хорошеньких ножках или миловидных личиках. Вульгарным страстям противопоставлял он свою божественную одержимость. О, свою любовь он не считал рассудочной, говоря о ней, не боялся преувеличений и избитых красивостей, которые порицал в других поэтах, по-своему толковал старые образы и восторги, расточаемые обычно женщинам, относил к своему идеалу. Он писал о геройстве безумцев, знающих, что верность истине будет стоить им жизни, и тем не менее, презирая опасность, неудержимо стремящихся вперед. Обещал быть крепче любого дуба и не согнуться ни в какой буре. Так неужели все это только красивые слова, поэтические преувеличения, а не тот идеал, которому он с юности честно стремился служить? Ноланец не выстоял в решающем испытании? И воспетый им героический энтузиазм оказался на деле презренным благоразумием?

Он говорил о своем времени как о времени отступников. Но не худший ли он отступник, чем жал_: кие слепцы, готовые ради жирной похлебки предать всех и вся?

Ему ведало редкое счастье, узреть истину, а он соглашается от нее отречься!

Он не главарь заговора и не сектант-еретик. От него сейчас не добиваются имен соучастников, не требуют, чтоб он назвал единомышленников, предал товарищей. Даже если он пойдет на то, что от него требуют, ни один человек не будет брошен в темницу. Он никому не изменит. А мыслям? Мыслям, которые он годами проповедовал и защищал с таким жаром?

Следует ли преувеличивать последствия его отречения? Сколько бы ни объявляли, что Ноланец признал свои идеи ложными, Солнце от этого не начнет вращаться вокруг Земли, вселенная не перестанет быть бесконечной и не исчезнут бесчисленные миры! Пусть швырнут в огонь его книги – торжество врагов будет недолгим. Идеи в кострах не сгорают.

Ноланскую философию нельзя уничтожить. Фантастических сфер больше не существует. Умственному взору открыты беспредельные дали. И как бы теперь ни повел себя Ноланец, рано или поздно появятся люди, которые будут развивать его учение. Осуждения и запреты бессильны. Мысль человеческую остановить невозможно!

Многие найдут ему оправдание, если он отречется. Не ради каких-то низменных благ склоняет он в покорности голову. Выбор его невелик: отречение или костер. Кто вправе усомниться в его мужестве? Студенты, что хвалятся своей удалью, строят педелю рожи и почтительно снимают шляпу перед бургомистром? Вольнодумцы-дворяне, тайком почитывающие запрещенные книги и исправно ходящие на исповедь? Или досужливые философы, что, устроившись поудобней в креслах, прихлебывают винцо и охотно рассуждают о стоицизме?

Он достаточно дорого заплатил за то, чтобы теперь, избрав единственный путь, который сохранит ему жизнь, не навлекать на себя упреков в малодушии. Не год и не два, уже семь долгих лет ведет он борьбу. Он упорно стоял на своем, держался, когда совсем не было мочи, пересиливал собственные недуги, напряжением воли укрощал боль, подавлял отчаяние. Вынес пытки, один рассказ о которых вогнал бы других в трепет и заставил согласиться на все. Семь лет дышал он смрадом камер, страдал от духоты или холода. Сырость без пощады грызла кости, кожа стала отливать зеленью, словно въелась в нее плесень. По каменным плитам темницы отшагал он бесчисленные мили, знал цепи, застенок, приноравливался к кандалам, радовался, презирая себя, тюремной похлебке и удивлялся хорошему хлебу, который давали на пасху и рождество.

Семь лет люди наслаждались свободой, даже не задумываясь над ее ценностью, ходили по цветущей земле, любовались морем на закате, подставляли лицо ветру, щедрому солнцу, каплям благодатного дождя, видели над собой небо, весь небосвод во всем его великолепии, а не только его краешек, кощунственно перечеркнутый решеткой темницы.

Кто в этом мире, полном отступников и приспособленцев, может бросить в него камень? И сотой доли им пережитого хватило бы другим с избытком, чтобы принести любое отречение. Он никого не предает. А разве изменить самому себе – это не измена? Отступиться от того, что ты создал и ради чего жил, не отступничество? Предать идеал, к которому всегда стремился, не предательство?

Зачем обманывать себя и смотреть на прошлое как на героическую эпопею, не омраченную и тенью компромисса. До сих пор он не может без горечи вспоминать ’ унижения, на которые он пошел в Женеве, чтобы получить свободу. Не забывает и Германии, где благоразумно не протестовал, когда немцы принимали его за лютеранина, и даже притворялся возмущенным, когда хельмштедтский пастор публично усомнился в его вере. А покаянные речи перед трибуналом Венеции?

Не раз и не два кривил он душой, молчал, когда надо было кричать, ораторствовал, когда пристойней было безмолвствовать, расточал похвалы не слишком достойным людям и при дворах далеко не всегда разыгрывал из себя гордеца.

Да, как это ни претило его натуре, ему неоднократно приходилось идти на компромиссы. Но никогда еще не требовали от него, чтобы он поступился тем, чем больше всего дорожит. Человек может поступиться многим, но беда, коль он не разглядит рубежа, и поступится слишком многим – жизнь его рискует потерять всякий смысл.

Он еще мог оправдывать себя, когда соглашался покаяться в прегрешениях против веры, но признать ложными мысли, составляющие основу ноланской философии, превыше его сил! Учение о движении Земли вокруг Солнца, о бесконечности вселенной и множественности миров – истина, и он будет на этом настаивать до последнего вздоха. Джордано требует, чтобы ему дали письменные принадлежности, перочинный нож, очки и циркуль.

Он выразил покорность, согласился принести отречение. Но как объяснить новую долгую задержку в его процессе? Не связана ли она с тем, что инквизиция опять занялась Челестино?

Донос фра Челестино на своего товарища по камере был расценен как акт раскаяния. Инквизиция нашла возможным проявить снисхождение и осенью 1593 года сослала Челестино в один из монастырей. Полное освобождение зависело от того, как поведет он_; себя в дальнейшем.

Он жил в тихом местечке, послушно выполнял все предписания монастырского начальства и не вызывал никаких нареканий. Но в мае 1599 года начались непонятные вещи. Челестино направил в Рим отчаянное письмо: пусть его незамедлительно вызовут в Святую службу, он должен многое рассказать! Было решено его выслушать. Тем временем Челестино не унимался. Он послал венецианскому инквизитору столь возмутительное письмо, что тот тут же отправил копию в Рим. Хотя послание было анонимным, содержание не оставляло сомнений, что его автор Челестино. Речь шла о весьма серьезных вещах. Климент VIII приказал немедленно произвести экспертизу, сравнить анонимное заявление с рукописями Челестино, находящимися в следственных материалах, а в случае необходимости учинить розыски в архивах ордена миноритов.

Эксперты-каллиграфы еще не успели сделать своего заключения, как нужда в нем отпала. Челестино не стал ждать, пока его арестуют. Он, приехав в Рим, явился в Святую службу и два дня давал показания. Когда их протоколы были оглашены в присутствии папы, Климент счел нужным предупредить присутствующих – а ведь это были высшие чины инквизиции, которые умели молчать, – о необходимости блюсти в данном случае особую секретность.

В связи с заявлениями, сделанными Челестино, папа проявлял большую озабоченность. Он то и дело вмешивался в ход процесса. Нечего затягивать пребывание в тюрьме этого еретика! Случается, и у стен одиночки бывают уши. Климент повелел, не откладывая, вынести Челестино как «нераскаянному и упорствующему» приговор и передать злодея в руки светской власти, чтобы отправить на костер. Документы, необходимые для окончания дела, составлялись в большой спешке. За двое суток приговор был написан, обсужден кардиналами и отредактирован. Все было предрешено. Пустая формальность защиты тоже не отняла много времени. Приговор утвердили. Челестино держался очень стойко. Может быть, в последний момент он раскается и возьмет назад свои слова? В камеру смертника один за другим приходили монахи – капуцины, доминиканцы, иезуиты. Прежде чем войти к Челестино, они должны были клясться, что все услышанное будут хранить в строжайшей тайне. Но их увещевания остались тщетными – Челестино не испугался костра.

Были приняты чрезвычайные меры предосторожности. Обычно после приговора осужденного переводили в тюрьму Тор ди Нона, находившуюся в ведении Губернатора Рима. С Челестино этого не сделали. Было специально постановлено, что вплоть до момента казни его будут держать в тюрьме инквизиции. Оглашение приговора, как это издавна повелось, происходило публично. Челестино же приговор объявили в тюрьме. Даже казнь его не использовали для назидания народа. Его сожгли ночью, задолго до рассвета.

Трагическая история Челестино окутана тайной. Но трудно избавиться от впечатления, что она имеет самое тесное отношение к процессу Джордано Бруно. Мучимый совестью, отрекся он от показаний, которые дал против Ноланца? Вскрыл постыдную роль Святой службы во всей этой затее с доносом соседа по камере?

24 августа 1599 года, на том же заседании конгрегации Святой службы, на котором был утверждён приговор Челестино, кардиналы после почти пятимесячного перерыва вернулись к рассмотрению дела Бруно. Беллармино доложил, что обвиняемый в поданном еще весною мемориале, несмотря на некоторые оговорки, достаточно ясно признал свои заблуждения. Было решено просьбу о предоставлении ему очков и письменных принадлежностей удовлетворить, перочинного же ножа и циркуля не давать. Постановили закончить дело в ближайшее время.

Две недели спустя, обсуждая результаты следствия, кардиналы пришли к выводу, что показания соседей по камере не могут служить изобличающими материалами. Однако ряд пунктов обвинения подтверждался как заключениями цензоров, так и признаниями самого Бруно. Именно по ним обвиняемый и должен принести отречение.

Неожиданно для инквизиторов в ходе процесса произошел резкий перелом. Бруно подал на имя папы заявление. Как только на заседании конгрегации Святой службы начали его читать, всем стало ясно, что обвиняемый, еще недавно выражавший полную покорность церкви и согласие отречься от еретических положений, сохраняет верность своим взглядам. Он оспаривал мнения цензоров и настаивал на собственной правоте. Возмущение инквизиторов не знало предела. В его отречении они видели свою победу. И вдруг узник, несмотря на долгие годы заточения, нашел в себе силы поднять бунт!

Согласие отречься от заблуждений и в то же самое время бунт? Здесь нет противоречия. Бруно мог покаяться в отступлениях от догм и предписаний церкви, но отказывался признать ложными научные взгляды, в истинности которых был непоколебимо убежден.

Он достаточно ясно обнаружил свою закоренелость. И теперь почти ничего не изменяло даже событие, которое при других условиях имело бы для Бруно губительные последствия, – инквизитор города Верчелли сообщал римскому начальству, что к нему поступил донос: Джордано Бруно слыл в Англии атеистом и написал книгу «Изгнание торжествующего зверя».

Верчелли? Виаларди уже находился на свободе. Он ведь тоже был родом из Верчелли?

Бруно как «нераскаянному и упорствующему» предоставили сорок дней, чтобы он в последний раз поразмыслил над ожидающей его судьбой. Поданное им бунтарское заявление со всей очевидностью показало, что по сути своей он особенно опасный злодей, закоренелый вероотступник, не поддающийся ни убеждению, ни уговорам. Он имеет еще возможность одуматься, взять назад свои слова и смиренно молить церковь о прощении. Но если он, одержимый гордыней, и теперь не захочет принести повинную и отречься от всех своих дьявольских измышлений, то пусть не надеется на пощаду. По истечении сорока дней процесс будет закончен и приговор вынесен.

Сорок дней! Сорок дней и ночей, сорок тягучих, мучительно долгих тюремных дней – сорок коротких, сорок ценнейших, сорок последних дней!

Да, он знает, что его ждет. Он уже все решил, решил окончательно и бесповоротно. У него было много сомнений, он обманывал судей, хитрил перед самим собой. Он пытался идти несвойственными ему путями. Теперь это позади. Он принял единственно правильное решение. Человек должен быть верен самому себе. Дедалов сын себя падением не обесславит! Пусть сбудутся слова, которые он написал еще в Англии:

«Для людей героического – духа все обращается во благо, и они умеют использовать плен как плод большей свободы, а поражение превратить иной раз в высокую победу!»

Срок, предоставленный Бруно для последних размышлений, давно кончился, но Святая служба, несмотря на явное упорствование узника, с вынесением приговора не торопилась. Для церкви было очень важно сломить Ноланца. Перед рождеством его снова уговаривали смириться и принести отречение. Джордано гордо ответил, что не хочет и не должен отрекаться, что ему не от чего отрекаться, он вообще не знает, от чего бы ему следовало отречься.

Кардиналы поручили двум видным богословам, генералу доминиканцев Беккариа и прокуратору Изарези, посетить Бруно в тюрьме, чтобы еще раз указать ему на его заблуждения и склонить к покаянию. Ноланец остался глух ко всем увещеваниям. Он никогда не писал и не высказывал никаких еретических мыслей! Это должностные лица Святой службы намеренно дают его словам превратное толкование, чтобы подтвердить обвинения. Он готов держать ответ за все сказанное им и написанное, готов защищать свое учение от нападок любых теологов. Их мнению он не подчинится. Пусть святой престол в специальном постановлении докажет ложность его взглядов!

Напрасно богословы-доминиканцы убеждали Бруно, что в показаниях его и книгах содержатся многообразные ереси. У него единственная возможность сохранить жизнь – он должен раскаяться, молить о прощении, отречься. Джордано стоял на своем. Ему не от чего отрекаться!

20 января 1600 года Беккариа, докладывая кардиналам-инквизиторам о результате бесед с Ноланцем, был вынужден, признать неудачу своей миссии. На этом же заседании рассмотрели материалы процесса и выслушали мнения советников. Климент VIII повелел дело Джордано Бруно закончить, осудить его как формального еретика, нераскаянного и упорствующего, и передать в руки светской власти. А это значило – отправить его на костер.

Оглашение приговора состоялось 8 февраля 1600 года. Почти восемь лет находился Бруно в заточении, из них семь в римской тюрьме Святой службы. Теперь в первый и последний раз вышел он за ее ворота. Его отвели во дворец кардинала Мадруцци, где уже собралось много народу, чтобы присутствовать на торжественной церемонии: высшие церковные сановники, инквизиторы, юристы, люди, близкие к Святой службе. Зал был полон.

Бруно заставили встать на колени. Нотариус Фламинио Адриани громким голосом читал приговор. Джордано Бруно, как закоренелый и упорный еретик, отказавшийся признать свои взгляды ересью, приговаривается к лишению сана, отлучению от церкви и передаче светскому суду для заслуженного наказания. Все его писания надлежит публично сжечь на площади святого Петра и внести в индекс запрещенных книг.

То, чем его стращали все эти долгие годы, свершилось – церковь, хотя и прикроется лицемерно волей светских властей, уготовила ему костер. Джордано встал. Решительным и грозным было его лицо, когда он, обращаясь к своим судьям, воскликнул:

– Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его!

Последние восемь дней он провел в тюрьме Тор ди Нона. К нему в камеру постоянно приходили священники: он должен подавить гордыню и отречься от своих заблуждений! Казнь была назначена на 17 февраля 1600 года.