Текст книги "Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII"

Автор книги: Альфред де Виньи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава X НАГРАДЫ

Смерть:

Как этот подлый сброд, алкавший грабежа,

От моего хлыста спасается, дрожа!

Гремите в уши им, валторна, флейта, дудка.

Вселите ужас в них, лишите их рассудка!

Н. Лемерсье. «Пангипокризиада»

«Чтобы утолить первый порыв горя, который охватит короля,– говорил Ришелье, – чтобы создать источник волнений, которые отвлекли бы его слабую душу от скорби, пусть начнется осада этого города – я согласен; пусть Людовик едет туда – я разрешаю ему нанести удары некоторому числу злополучных солдат, удары, которые он хотел бы, но не смеет нанести мне; пусть его гнев будет погашен кровью этих темных людей – такова моя воля; но его мимолетная жажда славы не изменит моих непреклонных намерений, крепость еще не сдастся, она станет французской только года через два; она попадется в мои сети лишь в день, который я сам намечу. Гремите, пушки и снаряды; обдумывайте военные действия, мудрые полководцы; бросайтесь в атаку, юные воины; я приглушу ваш грохот, расстрою ваши планы, подорву ваши усилия; все это рассеется, как дым, и я сам буду руководить вами, чтобы вас сбить с толку!»

Вот приблизительно какие мысли возникали в лысеющей голове кардинала-герцога перед атакой, некоторые подробности которой мы описали в предыдущей главе. Кардинал, верхом на лошади, находился на одной из возвышенностей Сальских гор, расположенных к северу от города. Отсюда он мог наблюдать всю Руссильонскую долину, спускающуюся к Средиземному морю; Перпиньян со своей кирпичной крепостной стеной, бастионами, цитаделью и колокольней выделялся темным силуэтом на фоне просторных зеленеющих лугов, а широко раскинувшиеся горы охватывали его вместе с долиной, словно огромный лук, изогнутый с севера на юг, а море, растянувшееся беловатой чертой на востоке, казалось его серебристой тетивой. Справа высилась огромная гора, именуемая Канигу, по склонам которой сбегали в долину две речки. Армия французов простиралась на запад, вплоть до самого подножия этого барьера. Позади министра Теснилось множество военачальников и вельмож на конях; все они держались шагах в двадцати от него и хранили глубокое молчание. Сначала министр шагом проехал вдоль передовых позиций, а потом остановился на возвышенности, оттуда его взгляд и мысль парили над судьбами осаждающих и осажденных. Взоры всей армии сосредоточились на нем, он был виден отовсюду. Каждый, кто носил оружие, считал его своим непосредственным начальником и ждал его знака, чтобы приступить к действиям. Уже давно Франция находилась под его ярмом, и всеобщий восторг мешал людям увидеть в его поступках что-либо нелепое, хотя, будь на его месте кто-нибудь другой, это нелепое сразу стало бы очевидным. А здесь, например, никому и в голову не приходило улыбнуться или даже просто подивиться тому, что в латы закован священнослужитель; суровость его нрава и самый вид исключали возможность каких-либо иронических сопоставлений и непочтительных мыслей. В тот день кардинал был облачен в мундир цвета опавших листьев с золотым галуном и латы цвета морской волны; на боку – шпага, на луке седла – пистолеты; на голове – шляпа с перьями, которую он надевал редко, потому что постоянно носил красную скуфейку. Позади кардинала стояли два пажа – один из них держал его латные рукавицы, другой – шлем; рядом с ним находился начальник его охраны.

Недавно король назначил его генералиссимусом, поэтому все генералы присылали к нему адъютантов за распоряжениями; но кардинал, отлично понимая тайные причины, вызвавшие нынешний гнев монарха, умышленно отсылал к королю всех, кто ожидал от него того или иного решения. И случилось то самое, что он и предвидел, ибо он умело управлял этим сердцем, безошибочно рассчитывал все его движения, словно то был часовой механизм, и мог бы совершенно точно сказать, какие чувства владеют им в настоящее время. Людовик XIII подъехал и остановился возле кардинала, но подъехал как ученик-подросток, который поневоле вынужден признать, что учитель прав. Вид у него был высокомерный и недовольный, говорил он отрывисто и сухо. Кардинал был невозмутим. Всякий заметил бы, что король, советуясь, говорит как бы командуя и таким образом примиряет свою слабость с властью, нерешительность с гордостью, неумение с притязаниями, в то время как министр диктует ему свои веления в тоне глубочайшей покорности.

– Я желаю, кардинал, чтобы атака началась незамедлительно,– сказал король, подъехав,– то есть,– добавил он небрежно,– как только все будет готово и в тот час, который вы наметите вместе с нашими маршалами.

– Если осмелюсь выразить свою мысль, государь, мне было бы приятно, если бы вы соблаговолили назначить атаку через четверть часа, ибо этого времени вполне достаточно, чтобы ввести в дело третью линию.

– Да, да, отлично, господин кардинал; я так и думал; я сам отдам распоряжение; я все хочу делать сам. Шомберг, Шомберг! Я хочу, чтобы через четверть часа был дан сигнал к атаке. Я так хочу.

Шомберг, которому предстояло возглавить правый фланг армии, отдал распоряжение, и раздался сигнальный выстрел.

Батареи, еще заранее размещенные маршалом де Ламейре, стали пробивать в стене брешь, но действовали нерешительно: артиллеристы понимали, что им предложили стрелять по двум совершенно неприступным целям и что при их опыте и особенно при здравом смысле и сообразительности, свойственным французскому солдату, каждый из них легко мог бы указать место, куда надо бить.

Король был поражен тем, как вяло стреляют пушки.

– Ламейре,– сказал он в нетерпении,– вон те батареи замерли, ваши пушки спят.

Маршал и начальник артиллерии стояли тут же, но ни один из них не ответил ни слова. Они обратили взоры на кардинала, который замер в неподвижности, как конная статуя, и последовали его примеру. Они могли бы возразить, что виноваты не солдаты, а тот, кто неправильно расположил батареи, но именно Ришелье, делавший вид, будто считает, что они расставлены наилучшим образом, не давал начальникам возможности возразить.

Короля крайне удивило их молчание, и он слегка покраснел при мысли, не явился ли его вопрос какой-нибудь грубой ошибкой в военном искусстве; приблизившись к сопровождающей его свите, он сказал, стараясь приободриться:

– Д'Ангулем, Бофор, какая скука, не правда ли? Мы стоим тут как мумии.

Шарль де Валуа подъехал к королю и заметил:

– Мне кажется, государь, что не пущены в ход машины инженера Помпе-Таргона.

– Это вполне понятно,– съязвил герцог де Бофор, пристально смотря на Ришелье,– ведь когда к нам явился этот итальянец, нам куда больше хотелось взять Ларошель, чем Перпиньян. Здесь – ни одной заготовленной машины, ни одной мины, ни одной подрывной шашки под стенами, а ведь маршал де Ламейре говорил мне сегодня утром, что он предлагал применить их, чтобы пробить брешь. Не надо было атаковать ни Кастийе, ни шесть больших внешних бастионов, ни примкнутый к ним равелин. Если так пойдет дальше, то из каменного рукава цитадели нам еще долго будут угрожать.

Кардинал, находившийся все на том же месте, не проронил ни слова; он только поманил к себе Фабера, и тот, отделившись от свиты, подъехал к нему и стал немного позади, возле начальника охраны.

Тут герцог де Ларошфуко приблизился к королю и сказал:

– Мне думается, государь, что наша медлительность придает противнику дерзости, ибо он предпринял вылазку, и большой неприятельский отряд направляется прямо в сторону вашего величества, полки Бирона и де Попа отстреливаются и отступают.

– Ну что ж,– ответил король обнажая шпагу,– нападем на этих негодяев и вынудим их вернуться в крепость; дайте мне кавалерию, д'Ангулем. Где она, кардинал?

– Вон за тем холмом, государь, выстроены шесть драгунских полков и карабинеры де Ларока: внизу находятся мои отряды – соблаговолите воспользоваться ими, ибо маркиз де Куален, как всегда чересчур ретивый, завел вашу гвардию далеко в сторону. Жозеф, поезжай к маркизу и передай, чтобы он вернулся сюда.

Последние слова кардинал прошептал, обращаясь к отцу Жозефу, который сопутствовал ему, облачившись в военный мундир, хоть и чувствовал себя в нем весьма неловко; капуцин тотчас же поскакал в долину.

Тем временем из ворот Нотр-Дам, словно движущийся темный лес, выходили сомкнутые ряды старой испанской пехоты, а из других ворот выезжала и выстраивалась в долине тяжелая конница. Фрацузская армия, расположенная у подножья холма, где находился король, на поросших травой укреплениях, под прикрытием редутов и фашин, с ужасом увидела оба отряда королевских конногвардейцев, зажатыми между двумя вражескими отрядами, которые численностью своею раз в десять превышали французов.

– Трубите же сигнал атаки! – воскликнул Людовик XIII.– А не то моему старому Куалену конец!

И король вместе со свитой, столь же пылкой, как и он, стал спускаться с холма; однако не успел он спуститься к подножью и стать во главе своих мушкетеров, как оба отряда сами приняли решение; с быстротой молнии, с возгласами «Да здравствует король!» они ринулись на длинную колонну вражеской кавалерии, словно два коршуна на змею, в кровопролитной схватке прорвались сквозь вражеские ряды и соединились позади испанского бастиона; противник был настолько ошеломлен происшедшим, что стал восстанавливать ряды, даже и не помышляя о преследовании.

Армия рукоплескала; король в изумлении остановился; он осмотрелся вокруг и во всех взорах увидел горячее желание броситься в атаку; в глазах его сверкнула доблесть, прославившая его предков; еще секунду он находился как бы в нерешительности, с упоением вслушиваясь в грохот пушек и вдыхая запах пороха; казалось, он преобразился и снова стал Бурбоном; всем, кто видел его тогда, чудилось, будто ими командует какой-то другой человек. Вскинув шпагу и обратив взор к сияющему солнцу, он воскликнул:

– За мной, храбрецы! За мной, друзья! Здесь я король Франции!

Королевская гвардия, развернувшись, бросилась вперед, преодолевая пространство и взметая тучи пыли с земли, дрожавшей под копытами коней, и несколько мгновений спустя смешалась с испанской конницей, точно так же окутанной огромной зыбкой тучей.

– Теперь, вот теперь действуйте! – вскричал громовым голосом кардинал, наблюдавший за сражением с высоты холма.– Снимайте батареи с позиций, они там не нужны. Фабер, командуйте: всем пушкам палить по пехоте, которая постепенно окружает короля. Бегите, летите, спасайте короля!

И тотчас же свита, до сего времени неподвижная, приходит в волнение: генералы отдают распоряжения, адъютанты мчатся, устремляясь в долину, и, преодолевая рвы, изгороди и кусты, достигают цели почти так же быстро, как мысль, направляющая их, и следящий за ними взор. Вдруг доселе редкие огни, вспыхивавшие над батареями, солдаты которых уже пали духом, превращаются в огромное пламя; оно вытесняет дым, который возносится к самому небу, образуя бесчисленные легкие колеблемые ветром облака; пушечные залпы, казавшиеся далеким слабым эхом, превращаются в оглушительный гром, и раскаты его следуют друг за другом с такой же стремительностью, как и барабанная дробь, призывающая к атаке; между тем широкие огненные языки с трех сторон обрушиваются на темные колонны, выступающие из осажденного города.

Ришелье, оставаясь все на том же месте, беспрестанно отдавал распоряжения и бросал при этом на подчиненных взгляды, которые ясно говорили, что любого, кто замешкается с исполнением приказа, ждет смертный приговор. Глаза кардинала горели, движения стали повелительны.

– Король разгромил конницу; но пехота еще сопротивляется; наши батареи нанесли противнику значительный урон, но еще не победили. Гассион, Ламейре и Ледигьер, три полка пехоты – вперед, немедленно! Подойти к колонне с флангов! Дайте приказ остальной армии прекратить атаку и по всей линии стоять на месте! Бумаги! Я сам напишу Шомбергу.

Один из пажей спешился и подал кардиналу карандаш и бумагу. Министр, поддерживаемый четырьмя офицерами из его свиты, с трудом слез с коня, несколько раз невольно вскрикнув от боли, которую он, однако, преодолел; он присел на лафет, а паж наклонился и в качестве конторки подставил свое плечо; кардинал наспех набросал приказ, дошедший до нас среди прочих рукописей того времени; он мог бы служить примером для нынешних дипломатов, которые, по-видимому, предпочитают находиться в равновесии между двумя решениями, чем искать то единственное, которое должно определить судьбы мира, ибо они считают, что гений чересчур груб и прямолинеен, чтобы следовать по его пути.

Господин маршал, не рискуйте, а тщательно все обдумайте прежде, нежели атаковать. Когда вас уведомят, что король не желает рисковать, это не значит, что его величество решительно запрещает вам приступать к военным действиям, но он не желает, чтобы вы дали решительное сражение,– разве что у вас имеется твердая надежда на успех, основанная на преимуществах вашей позиции, ибо ответственность за исход сражения лежит, разумеется, на вас.

Отдав эти распоряжения, старый министр молча стал наблюдать за сражением, которым командовал король; он сидел на лафете, положив обе руки на запальный выступ пушки и наклонив голову вперед,– в положении человека, который налаживает и нацеливает орудие, и был похож на матерого, одряхлевшего от старости волка, который уже пресытился добычей и теперь только смотрит, как лев терзает в долине стадо быков, на которое сам он уже не решился бы броситься; время от времени взор его оживляется: запах крови радует его, и, вспоминая ее вкус, он пылающим языком облизывает беззубую пасть.

В тот день слуги кардинала (а почти никого больше при нем и не было) заметили, что с утра до самой ночи он ничего не ел, он настолько напряг все свои духовные силы, чтобы управлять событиями, что даже преодолел телесные страдания и забыл о них, как будто они не существовали. Именно сила сосредоточенности и постоянное присутствие духа возносили его почти что на уровень гения. Да он достиг бы этого, будь наделен врожденным величием души и благородной отзывчивостью сердца.

На поле брани все произошло так, как ему хотелось, и счастье, не покидавшее его в кабинете, сопутствовало ему и на войне. Людовик XIII жадно принял победу, которую предуготовил ему министр, а от себя добавил только величественность и отвагу, всегда присущие победителю.

Пушка умолкла, ибо разгромленные колонны пехоты укрылись в Перпиньяне; остальные части были рассеяны, и в долине теперь виднелись лишь яркие королевские эскадроны, которые следовали за монархом, перестраиваясь на ходу.

Король возвращался шагом и с удовлетворением оглядывал поле битвы, совершенно очищенное от противника; он горделиво проехал под огнем испанских пушек, но неприятель, то ли по оплошности, то ли по тайному сговору с кардиналом, то ли совестясь убить короля Франции, послал ему вдогонку всего лишь несколько ядер, которые, пройдя над его головой на высоте шести футов, не долетели до лагеря, зато послужили к вящей славе короля, лишний раз доказав его отвагу.

Но по мере того как он приближался к холму, где его ждал Ришелье, выражение его лица заметно менялось и мрачнело: румянец, вызванный треволнениями битвы, тускнел и благородная испарина исчезала со лба. С каждым шагом к нему возвращалась обычная бледность, точно ей одной подобало господствовать на королевском челе; во взгляде уже погасли мимолетные молнии, и, когда он подъехал к министру, глубокая грусть сковала его черты. Он застал кардинала в том же положении, в каком оставил его. Кардинал, сидевший на коне и по-прежнему холодно-почтительный, поклонился королю и, сказав несколько любезных слов, поместился рядом с ним, чтобы проехать вдоль рядов солдат и ознакомиться с итогом сражения, а свита и крупнейшие вельможи следовали на некотором расстоянии впереди и позади, образуя вокруг них как бы облако.

Ловкий министр не проронил ни слова, не сделал ни единого жеста, который хоть отдаленно мог навести на мысль, что он принял участие в событиях этого дня. И удивительно было то, что все являвшиеся с донесениями отлично понимали намерения кардинала и старались не подрывать его незримое могущество внешним проявлением покорности; все заслуги приписывались королю. Кардинал рядом с королем объехал правый фланг, который ему не был виден с высоты холма, и с удовлетворением отметил, что Шомберг, хорошо его знавший, действовал именно так, как он приказал: пустив в ход только несколько легко вооруженных отрядов, генерал принял участие в сражении лишь настолько, чтобы застраховать себя от упрека в бездействии, но не настолько, чтобы добиться какого-либо результата. Такой образ действий привел министра в восторг и не вызвал неудовольствия короля, самолюбию которого льстила мысль, что победа в данном случае принадлежит ему одному. У него даже возникло желание еще больше убедить самого себя в этом и представить дело так, будто все усилия Шомберга оказались совершенно бесплодными; поэтому он сказал Шомбергу, что не гневается на него за малую помощь, ибо сам убедился, что перед ними враг далеко не столь слабый, как думали сначала.

– В доказательство того, что теперь мы вас еще больше ценим,– добавил король,– назначаем вас в нашу свиту и жалуем вам право присутствовать на наших больших и малых выходах.

Кардинал мимоходом крепко пожал маршалу руку, а тот, удивленный этим потоком милостей, последовал за монархом, понурив голову, как виновный; в утешение себе он стал припоминать свои прежние боевые подвиги, оставшиеся безвестными, и ради успокоения совести мысленно приписывал им теперешние незаслуженные награды.

Король уже собирался повернуть обратно, когда герцог де Бофор, стараясь угодить, удивленно воскликнул:

– Что это, государь, орудийный ли огонь у меня еще в глазах, или я с ума сошел от солнечного удара? Мне чудится, что вон на том бастионе видны всадники в красных мундирах и они страшно похожи на легкую кавалерию вашего величества, которых мы считали убитыми.

Кардинал нахмурился.

– Этого быть не может, сударь,– возразил он,– господин де Куален из-за своей неосторожности погубил всю конницу его величества; поэтому-то я сейчас и осмелился доложить его величеству, что если бы эти бесполезные отряды были упразднены, то от этого, с военной точки зрения, получилась бы только польза.

– Нет, уж позвольте, выше высокопреосвященство,– настаивал герцог де Бофор,– я не ошибаюсь. Вот семь-восемь кавалеристов идут пешком и ведут пленных.

– Так поедемте туда и посмотрим,– равнодушно сказал король, – если там отыщется и мой старик Куален, я буду очень рад.

Всем пришлось последовать за монархом.

С большими предосторожностями лошади короля и свиты прошли по болотам, среди осколков снарядов, а на холме, к всеобщему удивлению, были обнаружены два отряда королевской гвардии, выстроившиеся в боевом порядке, словно на параде.

– Хвала богу! – воскликнул Людовик XIII.– Кажется, все до одного целы! Итак, маркиз, вы сдержали слово и в конном строю одолели крепостные стены.

– Мне кажется, место выбрано крайне неудачно,– презрительно сказал Ришелье,– отсюда нельзя содействовать взятию Перпиньяна, зато жертв, вероятно, было много.

– Да, вы правы,– сказал король (он впервые обратился к кардиналу не так сухо, как говорил с ним после их встречи, когда была получена весть о смерти королевы),– и я весьма сожалею о крови, которую пришлось здесь пролить.

– В атаке, государь, было ранено только двое наших молодцов,– ответил старик Куален,– зато мы тут приобрели новых товарищей по оружию в лице добровольцев, которые и послужили нам проводниками.

– Кто они такие? – спросил король.

– Трое из них, государь, скромно удалились, но самый молодой, которого вы изволите видеть, как раз и был первым среди атакующих, и его пример подсказал мне, как действовать. Оба отряда просят о чести представить его вашему величеству.

Сен-Мар, находившийся верхом позади старого командира, снял шляпу, и все взоры обратились на его юное бледное лицо, большие черные глаза и длинные каштановые кудри.

– Он напоминает мне кого-то, – сказал король,– а как по-вашему, кардинал?

Ришелье, уже успевший бросить на незнакомца проницательный взгляд, ответил:

– Если не ошибаюсь, этот юноша…

– Анри д'Эффиа,– громко сказал, кланяясь, доброволец.

– Как же так, государь? Ведь именно о нем я докладывал вашему величеству и сам должен был вам его представить. Это младший сын маршала.

– Ах, пусть лучше представит мне его этот бастион, – резко возразил король.– Это вполне к лицу тому, кто носит имя нашего старого друга, дитя мое. Следуйте за мной в лагерь, нам есть о чем с вами поговорить. Но что я вижу? И вы здесь, господин де Ту? Приехали кого-нибудь судить?

– Вероятно, государь, он приговорил к смерти немало испанцев, ибо он вошел в крепость вторым,– ответил Куален.

– Я никого не убивал, сударь,– прервал его де Ту, краснея,– это не мое ремесло; никаких заслуг у меня здесь нет, я просто сопутствовал господину де Сен-Мару, моему другу.

– Ваша скромность нам по душе не меньше, чем его отвага, и мы не забудем этой вашей черты. Кардинал, нет ли где-нибудь вакантной должности председателя суда?

Ришелье не любил господина те Ту, но так как причины, по которым он ненавидел того или иного человека, всегда бывали скрыты, то поиски их обычно ни к чему не приводили; однако в данном случае вырвавшиеся у кардинала слова все разъяснили. Неприязнь его основывалась на фразе, сказанной президентом де Ту, отцом молодого чиновника, в его «Истории»; эта фраза изобличала двоюродного деда кардинала, который был сначала монахом, потом отступился от веры и запятнал себя множеством пороков.

Ришелье склонился к Жозефу и шепнул:

– Видишь этого человека? Его отец вписал мое имя в свое жизнеописание. Ну что ж, придется мне ответить ему тем же.

И действительно, он впоследствии вписал это имя кровью в историю своей жизни. В настоящую же минуту, чтобы уклониться от ответа королю, он сделал вид, будто не слышал вопроса, и что-то сказал о заслуге Сен-Мара и о том, что будет рад видеть его при дворе.

– Я заранее обещал, что назначу его капитаном моих гвардейцев,– сказал монарх.– Назначьте его на эту должность завтра же. Я хочу ближе познакомиться с ним, и если он мне понравится, то впоследствии получит повышение. Поедемте; солнце садится, а мы далеко от армии. Прикажите, чтобы мои доблестные гвардейцы следовали за нами.

Передав это распоряжение,– из которого он позаботился исключить похвальный отзыв монарха,– министр занял место справа от короля, и кавалькада направилась в лагерь, доверив бастион охране швейцарцев.

Оба отряда медленно прошли сквозь брешь, которую столь стремительно пробили; они были мрачны и молчаливы.

Сен-Map приблизился к своему другу.

– Герои остались без награды,– сказал он,– ни единой милости, ни единого лестного слова!

– Зато я, приехавший сюда против воли, удостоился похвалы, – ответил простодушный де Ту. – Таковы придворные нравы, такова жизнь; но есть над нами и судьям истинный, которого ничем нельзя ослепить.

– Это не помешает нам завтра же, если понадобится, сложить голову на поле сражения,– заметил, смеясь, юный Оливье.