Текст книги "Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. Бессмертный"
Автор книги: Альфонс Доде
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)
– Глянь! Глянь!.. Корабль!.. Корабль на рейде!
На крик ратника Бердула, собиравшего утром под проливным дождем черепашьи яйца, порт-тарасконские колонисты высунулись из всех окон и дверей своего заплесневелого ковчега, тысячью уст повторили, как эхо, за ратником Бердула: «Корабль! Глянь, глянь! Корабль!» – и вприпрыжку и вприскочку, точно в английской пантомиме, выбежали на набережную, сразу наполнив ее ревом, сильно напоминавшим рев тюленей.
Как только губернатору дали знать, он, застегивая на ходу свою куртку и весь сияя, несмотря на дождь, от которого подвластные ему островитяне прятались под зонтами, мигом примчался на набережную.
– Что, дети мои, не говорил ли я вам, что он приедет?.. Это герцог!..
– Герцог?..
– А кто же еще, по-вашему? Ну, конечно, это наш славный герцог Монский едет к нам с провиантом, везет нам оружие, инструмент и рабочие руки – я ведь их у него все время просил.
Посмотрели бы вы, как вытянулись лица у тех, кто особенно возмущался «паршивым бельгийцем», – ведь это надо было иметь наглость Экскурбаньеса, чтобы носиться вихрем по набережной и орать:
– Да здравствует герцог Монский! Хо-хо-хо! Да здравствует наш спаситель!..
Тем временем огромный корабль, возвышавшийся над водой, величественно приближался к рейду. Он дал свисток, выхаркнул пар, с грохотом бросил якорь, но, из-за коралловых рифов, очень далеко от берега, затем смолк и, поливаемый дождем, дальше не двинулся.
Колонисты недоумевали, почему на корабле не торопятся отвечать на их приветственные крики, на маханье зонтами и шляпами. Они нашли, что доблестный герцог суховат.
– Должно быть, он не уверен, что это мы.
– А может, он на нас сердится за то, что мы его бранили?
– Кто бранил? Я никогда его не бранил.
– Я тоже.
– А уж обо мне и говорить нечего…
Среди всеобщего смятения один лишь Тартарен не терял головы. Он отдал приказ поднять над резиденцией флаг и, дабы у герцога не оставалось уже никаких сомнений, выстрелить из пушки.
Пушка выпалила, тарасконский флаг затрепетал в воздухе.
В тот же миг на рейде раздался оглушительный взрыв, корабль скрылся в непроницаемом облаке дыма, а над головами островитян пронеслось с хриплым свистом нечто похожее на черную птицу и, ударившись в крышу склада, снесло целый угол.
На мгновение все остолбенели.
– Да они же в нас стреляют! – взвизгнул Паскалон.
По примеру губернатора колонисты, все, как один, попадали на землю.
– Значит, это не герцог, – шепнул Тартарен Цицерону Бранкебальму.
А тот, плюхнувшись в грязь рядом с ним, решил, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы начать приводить свои несокрушимые доводы:
– Если, с одной стороны, не лишено вероятия… то, с другой стороны, можно предположить…
Новый разрыв снаряда прервал его разглагольствования.
Тут отец Баталье вскочил, стал диким голосом звать инспектора артиллерии ризничего Галофра и кричать, что сейчас они вдвоем откроют огонь по неприятелю из чугунной пушки.
– А я вам строго-настрого запрещаю! – завопил Тартарен. – Это безумие!.. Держите его!.. Не пускайте!..
Торкбьо и Галофр, подхватив святого отца под руки, пригнули его к земле, и как раз в эту минуту из корабельного орудия вылетел третий снаряд и опять в направлении флага. Очевидно, цвета тарасконского национального флага раздражали моряков.
Тартарен это понял. И еще он понял, что если флаг убрать, то обстрел прекратится.
– Спустите флаг, черт побери! – заорал он во всю силу легких.
И тогда закричали все:
– Спустите флаг!.. Да спустите же флаг!..
Флаг, однако, реял по-прежнему – ни военные, ни штатские не отваживались на столь опасное дело.
И опять девица Альрик подала пример самоотверженности.
Она «взгромоздилась» на крышу и сняла злополучный флаг.
Только после этого корабль перестал обстреливать остров.
Немного погодя от судна отделились две шлюпки со сверкавшими оружием солдатами, и гребцы, мерно, по-военному, взмахивая длинными веслами, стали грести к берегу.
Когда они подошли ближе, островитяне разглядели, что на корме, над пенистою струей, развевается английский флаг.
До берега англичанам было еще далеко, и Тартарен успел встать, счистить грязь, приставшую к его одежде, послать за орденской лентой и второпях надеть ее поверх зеленой со стальным отливом куртки.
Когда обе шлюпки причалили, вид у него был уже вполне губернаторский.
Первым выпрыгнул из шлюпки надменный английский офицер в надетой набекрень треуголке, а вслед за тем на берегу выстроился целый десант моряков в бескозырках, на которых было написано «Томагавк».
Тартарен ждал их, выпятив для пущей важности нижнюю губу, как это он делал в особо торжественные минуты; справа от него стоял отец Баталье, слева – Бранкебальм.
Экскурбаньес, бросив своих соотечественников, побежал навстречу англичанам и уже готов был пуститься в пляс перед победителями.
Но офицер ее величества, не обращая внимания на этого паяца, подошел вплотную к Тартарену и спросил по-английски:
– Какой вы национальности?
Бранкебальм, понимавший английскую речь, ответил на том же языке:
– Тарасконской.
Офицер, услышав название, которого ему не приходилось встречать ни на одной морской карте, выкатил свои круглые, как блюдца, глаза и спросил еще более дерзким тоном:
– Что вы делаете на этом острове? По какому праву вы его занимаете?
Бранкебальм перевел его вопрос Тартарену, и тот велел ответить так:
– Передайте ему, Цицерон, что это наш остров, что нам его уступил король Негонко и что у нас имеется купчая крепость, составленная по всей форме.
Бранкебальму не было никакого смысла продолжать играть роль переводчика. Англичанин обратился к губернатору и на прекрасном французском языке переспросил:
– Негонко? В первый раз слышу… Нет такого короля Негонко.
Тартарен отдал распоряжение немедленно разыскать своего тестя-короля и привести сюда.
А пока что он предложил английскому офицеру пройти в Правление и ознакомиться с документами.
Офицер согласился и проследовал за ним, а шлюпку оставил под охраной моряков, приставивших ружья к ноге и примкнувших штыки. И какие штыки! Сверкающие и до того острые, что при взгляде на них по спине начинали бегать мурашки.
– Спокойствие, дети мои, спокойствие! – на ходу бормотал Тартарен.
Никто, собственно, не нуждался в подобного рода совете, за исключением, впрочем, отца Баталье, который все еще кипятился. Но за ним следили.
– Если вы не уйметесь, ваше преподобие, я вас свяжу! – обезумев от страха, твердил Экскурбаньес.
А в это время шли безуспешные поиски короля Негонко, всюду раздавались призывавшие его голоса. Наконец кто-то из ратников обнаружил его на складе – король надышался запахом чеснока и деревянного масла, упился спиртом, почти весь запас которого он влил в свою утробу, и теперь мирно храпел между двумя бочками.
В таком виде, грязный, вонючий, предстал он перед губернатором, но толку от него так и не добились.
Тогда Тартарен огласил купчую крепость, а затем показал крестик, который его величество поставил вместо подписи, государственную печать и подписи виднейших должностных лиц колонии.
Уж если, мол, не верить этому подлинному документу, подтверждающему право тарасконцев на остров, то чему же тогда верить?
Офицер пожал плечами:
– Милостивый государь! Этот дикарь – просто мошенник. Он продал вам то, что никогда ему не принадлежало. Остров с давних пор является английским владением.
Приняв к сведению это заявление, внушительным дополнением к которому служили орудия «Томагавка» и штыки морской пехоты, Тартарен счел дальнейшие препирательства излишними, но зато сорвал злобу на своем недостойном тесте:
– Старый мерзавец!.. Как ты смел уверять нас, что это твой остров?.. Как ты смел нам его продавать?.. Как тебе не стыдно обманывать порядочных людей?..
Но Негонко тупо молчал – его недальний ум, ум дикаря, улетучился вместе с винными и чесночными парами.
– Уведите его!.. – крикнул Тартарен тем ратникам ополчения, которые его привели, и обратился к офицеру, с высокомерным и бесстрастным видом наблюдавшему за этой семейной сценой. – Во всяком случае, милостивый государь, моя честность вне подозрений.
– Это установит английский суд… – с высоты своего величия процедил тот. – Отныне вы мой пленник. Что касается жителей, то они должны в двадцать четыре часа эвакуировать остров, в противном случае мы их расстреляем.
– Расстреляете? Вот тебе на!.. – воскликнул Тартарен. – Прежде всего как же они эвакуируются? Судна-то ведь у нас нет. Разве что вплавь…
В конце концов англичанин, проникшись доводами Тартарена, согласился довезти колонистов до Гибралтара, с тем, однако, условием, что все оружие будет сдано, включая охотничьи ружья, револьверы и тридцатидвухзарядный винчестер.
Засим он, приставив к губернатору вооруженную охрану, отправился на фрегат завтракать.
Так как в Правлении в это время тоже обыкновенно завтракали, то, осмотрев все латании и кокосовые пальмы, росшие вокруг резиденции, и так и не обнаружив принцессы, сановники оставили для нее за столом место и принялись за еду.
Отец Баталье от волнения позабыл даже прочесть молитву.
Некоторое время все ели молча, уткнувшись в тарелки, как вдруг Паскалон встал и поднял стакан:
– Господа! Наш губернатор вое-еннопленный. Поклянемся же последовать за ним в пле-е-ен…
Тут все, не дав ему договорить, вскочили и, подняв стаканы, огласили резиденцию криками восторга:
– Непременно!
– Вот как бог свят, мы за ним последуем!..
– А как же!.. Хотя бы и на эшафот!..
– Хо-хо-хо!.. Да здравствует Тартарен!.. – завывал Экскурбаньес.
А час спустя все, за исключением Паскалона, покинули губернатора, все, даже маленькая принцесса Лики-Рики, каким-то чудом обнаруженная на крыше резиденции. При первом же выстреле, не сознавая, что на крыше гораздо опаснее, она туда взобралась и, еле живая от страха, спустилась только после того, как придворные дамы издали показали ей раскрытую коробку сардин, служившую для нее не менее соблазнительной приманкой, чем для вылетевшего из клетки попугая что-нибудь сладенькое.
– Милое дитя мое! – торжественно обратился к ней Тартарен, как только ее подвели к нему. – Я военнопленный. Что бы вы предпочли? Отправиться со мной или же остаться на острове? Я думаю, что англичане позволят вам здесь остаться, но меня уж вы тогда больше не увидите.
Она взглянула на него в упор и, не задумываясь, звонким детским голоском прощебетала:
– Мой остается на остлов.
– Хорошо, вы свободны, – с покорным видом произнес бедный Тартарен, но сердце у него в эту минуту разрывалось на части.
А вечером, оставленный и женой и сановниками, он долго сидел, предаваясь размышлениям, у раскрытого окна в опустевшей резиденции, и только Паскалон делил с ним одиночество.
Вдали мерцали огни города, слышались возмущенные голоса колонистов, песни англичан, расположившихся на берегу, и ропот Малой Роны, вздувшейся от дождей.
Тартарен с тяжелым вздохом затворил окно и, повязав голову большим белым в горошинку платком, сказал своему верному секретарю:
– Что все от меня отреклись, это меня не очень удивило и не очень огорчило, но что и малютка… Откровенно говоря, я думал, что она сильнее ко мне привязана.
Отзывчивый Паскалон постарался утешить его. Что ни говори, но возвращаться в Тараскон с таким багажом, как эта принцесса-дикарка, – а в Тараскон они рано или поздно непременно вернутся, – было бы довольно оригинально, и когда жизнь у Тартарена снова наладится, то папуаска только бы стесняла, компрометировала его…
– Вспомните, дорогой учитель, как вас извел ве-ерблюд, когда вы возвращались из Алжира…
Но тут Паскалон запнулся и покраснел. Что ему пришло в голову сравнивать верблюда с принцессой королевской крови? И, чтобы загладить свою бестактность, Паскалон обратил внимание Тартарена, что он сейчас в таком положении, в каком находился Наполеон, когда его взяли в плен англичане и когда его оставила Мария-Луиза[105]105
15 июля 1815 года Наполеон сдался на милость англичанам и был доставлен на судно «Беллерофонт». Мария-Луиза, вторая жена Наполеона (1791-1847), после разгрома Наполеона покинула мужа и сына и отправилась к отцу, австрийскому императору Франциску I.
[Закрыть].
– А ведь и правда, – весьма польщенный подобным сближением, согласился Тартарен.
И, утешенный сознанием, что у него общая судьба с великим Наполеоном, он спал потом всю ночь, не просыпаясь.
На другой день, к великой радости колонистов, Порт-Тараскон был эвакуирован. Потеря денег, несуществующие «гектары», грандиозная банковская операция «паршивого бельгийца», который их надул, – все казалось им теперь сущими пустяками, так счастливы были они вырваться из этого болота.
Во избежание столкновений с «Существующим порядком», на который они теперь сваливали всю вину, их посадили на корабль раньше Тартарена.
Когда их вели к шлюпкам, Тартарен выглянул в окно, но принужден был тотчас же скрыться, ибо все при виде его дружно засвистели и замахали кулаками.
Конечно, в солнечный день они были бы снисходительнее, но беда в том, что погрузка происходила под настоящим проливнем, и несчастные тарасконцы шлепали по грязи, унося на подошвах целые комья этой проклятой земли и кое-как прикрывая зонтиками свои убогие пожитки.
Когда все колонисты покинули остров, пришел наконец черед Тартарена.
Паскалон все утро провел в хлопотах, готовился к отъезду, увязывал архив колонии.
В последнюю минуту его осенила гениальная мысль посоветоваться с Тартареном, не надеть ли ему в дорогу плащ сановника первого класса.
– Надень, надень, это произведет на них впечатление! – сказал губернатор.
И он сам надел ленту ордена первой степени.
Внизу уже стучали ружейные приклады конвоя и рявкал офицер:
– Господин Тартарен! Господин губернатор! Пора!
Прежде чем сойти вниз, Тартарен в последний раз окинул взором этот дом, где он любил, где он страдал, где он познал все муки властолюбия и сердечного влечения.
Но тут он, заметив, что правитель канцелярии прячет под плащом какую-то тетрадь, спросил, что это такое, и попросил показать. Паскалону ничего другого не оставалось, как признаться дорогому учителю, что это мемориал.
– Ну что ж, продолжай, дитя мое, – ласково промолвил Тартарен и дернул его за ухо, подобно тому как Наполеон дергал за ухо своих гренадеров, – ты будешь моим маленьким Лас-Казом.
Вот уже второй день он упорно думал о схожести своей и Наполеоновой судьбы. Да, несомненно… Англичане, Мария-Луиза, Лас-Каз…[106]106
Лас-Каз Эмманюэль (1766 – 1842) – морской офицер, последовавший за Наполеоном на остров св.Елены. На этом острове он пробыл до ноября 1816 года, а затем вынужден был покинуть его из-за конфликта с английским губернатором Гудсоном Лоу (1769-1844). Лас-Каз записывал высказывания Наполеона; эти записи послужили ему материалом для книги «Мемориал св.Елены» (1823).
[Закрыть] Точно такие же обстоятельства и тот же характер. И оба южане, черт побери!
Горделивая осанка Тартарена, поднявшегося на палубу «Томагавка», произвела на англичан сильное впечатление, но больше всего их поразила розовая орденская лента с вышитым на ней изображением Тараска, которую губернатор носил как масонский знак, а равно и Паскалонов плащ сановника первого класса, красный с черными полосами, длинный до пят.
Англичане, как известно, испытывают особое почтение к чинам, к служебному положению и к проявлениям мабулизма (от арабского слова мабул – простодушный, чудаковатый).
На верхней ступеньке трапа Тартарена встретил дежурный офицер и с великим почетом проводил в каюту первого класса. Паскалон последовал за ним и был вознагражден за свою преданность: ему отвели каюту рядом с губернатором, а между том других тарасконцев, на которых англичане смотрели как на стадо презренных эмигрантов, загнали на нижнюю палубу и туда же впихнули весь бывший генеральный штаб острова, наказанный таким образом за малодушие и вероломство.
Каюту Тартарена отделял от каюты верного ему секретаря, во-первых, небольшой салон, где стояли диваны, где на стенах висело оружие и где красовались экзотические растения, а во-вторых, столовая, атмосферу которой освежали две глыбы льда, сверкавшие по углам в вазах.
К его превосходительству были приставлены для услуг метрдотель и два или три лакея, а тот принимал все почести с полнейшим равнодушием и на всякую любезность отвечал «прррэкрасно» тоном властелина, привыкшего к знакам уважения и внимания.
Когда начали выбирать якорь, Тартарен, несмотря на дождь, поднялся на палубу сказать острову последнее «прости».
Остров обозначился перед ним нечетко, но сквозь серую пелену тумана все же можно было различить шайку разбойников во главе с королем Негонко, грабивших город и резиденцию и лихо отплясывавших на берегу фарандолу.
Стоило отбыть миссионеру отцу Баталье, стоило отбыть блюстителям порядка – и в новообращенных тотчас же заговорил могучий природный инстинкт.
Паскалону даже привиделся среди пляшущих стройный силуэт Лики-Рики, но он промолчал, так как не хотел огорчать губернатора, который, впрочем, ко всему относился в высшей степени безразлично.
Заложив руки за спину, и застыв в величественной позе, точно памятник какому-нибудь историческому деятелю, тарасконский герой смотрел перед собой невидящим взглядом, все крепче задумываясь над общностью своей судьбы с судьбой Наполеона, к вящему своему удивлению отыскивая между великим человеком и собою все новые и новые черты сходства и простодушно сознаваясь, что даже слабости у них одинаковые.
– Ну вот хотя бы, – говорил он своему маленькому Лас-Казу: – Наполеон был страшно вспыльчив, и я тоже, особенно в молодости… Например, как-то раз я повздорил в Театральном кафе с Костекальдом, хватил кулаком по его чашке, по своей и разбил их вдребезги…
– Бонапарт в Леобене!..[107]107
Имеются в виду мирные переговоры, которые Наполеон, тогда еще генерал Бонапарт, вел с австрийцами в Леобене (Штирия) после победоносного итальянского похода.
[Закрыть] – робко заметил Паскалон.
– Совершенно верно, дитя мое, – ласково улыбнувшись, сказал Тартарен.
Но, если вдуматься, больше всего сближало Тартарена с императором воображение, пламенное южное воображение. Воображение Наполеона отличалось широчайшим размахом. Достаточно вспомнить его поход в Египет, переход через пустыню на верблюде, – еще одно потрясающее совпадение: верблюд! – поход в Россию, мечты о завоевании Индии.
Ну, а вся жизнь Тартарена – что это, как не самая невероятная сказка?.. Львы, нигилисты, Юнгфрау, управление островом за пять тысяч миль от Франции! Разумеется, Тартарен не отрицал, что кое в чем уступает императору. Но зато он не проливал крови, морей крови, и не приводил в трепет весь мир, как тот, другой…
Остров между тем уходил вдаль, а Тартарен, облокотившись о борт, продолжал разглагольствовать для галерки – для матросов, сметавших с палубы угольную пыль, и для вахтенных офицеров, подошедших его послушать.
В конце концов он всем наскучил. Паскалон отпросился на нос корабля, якобы для того, чтобы разузнать, что говорят о губернаторе тарасконцы, в полном оцепенении мокнувшие под дождем, а главное, для того, чтобы шепнуть своей милой Клоринде несколько утешительных и ободряющих слов.
Вернувшись через час, он нашел Тартарена в салоне, – его превосходительство во фланелевых кальсонах, повязав голову платком, устроился поудобнее на диване, точно это было в Тарасконе, в его уютном домике, покуривал трубочку и попивал превосходный шерри-гобблер.
– Ну, что же там говорят про меня добрые люди? – спросил отлично себя чувствовавший учитель.
Паскалон не скрыл от Тартарена, что они «очень на него злы».
Их, как скот, загнали на нижнюю палубу, морят голодом, грубо с ними обращаются, и во всех своих невзгодах они винят губернатора.
Но Тартарен только пожал плечами. Он хорошо знает свой народ, уж вы ему поверьте! Все это высохнет в первое же солнечное утро.
– Народ не злопамятный, это верно, – согласился Паскалон, – но его мутит гадина Костекальд.
– Костекальд? Это еще что такое?.. При чем тут Костекальд?
Услыхав зловещее имя, Тартарен встревожился.
И тут Паскалон ему рассказал, как «Томагавк» встретил в море их общего недоброжелателя, умиравшего от голода и жажды в своей шлюпке, как он его подобрал и как потом Костекальд донес англичанам, что на их территории обосновались французские колонисты, и привел корабль к порт-тарасконскому рейду.
Глаза у губернатора засверкали:
– Ах, мерзавец!.. Ах, злодей!..
Успокоился он лишь после того, как Паскалон поведал ему злоключения бывшего сановника и его приспешников.
Трюфенюс утонул!.. Еще трое ратников сошли на берег за пресной водой – и попали к людоедам!.. Барбан умер от истощения прямо в лодке!.. А Рюжимабо съела акула.
– Какая там акула!.. Не акула, а сам негодяй Костекальд.
– Это еще что, господин гу-убернатор!.. Костекальд уверяет, что в открытом море, во время грозы, он при блеске молний увидел – угадайте, кого?..
– Очень нужно мне угадывать! А ну его к черту!
– Тараска… отца-батюшку!
– Какая чепуха!..
А впрочем, как знать?.. «Туту-пампам» мог потерпеть крушение, или, быть может, порывом ветра Тараска сбросило с палубы…
Тут стюард принес господину губернатору меню, а через несколько минут он и его секретарь уже сидели за столом, и им был подан чудный обед с шампанским: отменная семга, розоватый ростбиф, превосходно зажаренный, а на сладкое – восхитительный пудинг. Тартарену пудинг очень понравился, и он велел отнести изрядную его порцию отцу Баталье и Бранкебальму. А Паскалон припрятал несколько бутербродов с семгой. Бедненький! Надо ли говорить, для кого?
На второй день плавания, как только Порт-Тараскон скрылся из виду, наступила хорошая погода, – можно было подумать, что из всего архипелага один этот остров навлекал на себя туманы и дождь…
Каждое утро после завтрака Тартарен поднимался на палубу, садился на определенное место и заводил разговор с Паскалоном.
И у Наполеона, когда он находился на борту «Нортумберленда»[108]108
«Нортумберленд» – фрегат, на котором англичане доставили Наполеона на остров св.Елены.
[Закрыть], было свое любимое место: он опирался на пушку, всегда на одну и ту же, за что ее и прозвали «пушкой императора».
Думал ли об этом великий тарасконец? Какое это было совпадение: случайное или не случайное? Возможно, что и не случайное, но это обстоятельство не должно умалять Тартарена в наших глазах. Разве Наполеон, сдаваясь англичанам, скрывал, что он вспоминает Фемистокла?[109]109
Фемистокл (525-461 гг. до н.э.), политический руководитель Афин, победитель персов, из-за разногласий с консервативной партией был изгнан в 472 году из Афин и поселился у своих былых врагов – персов. Наполеон, вступив на палубу «Беллерофонта», сказал: «Я как Фемистокл: я буду греться у очага британского народа».
[Закрыть] «Я как Фемистокл…» А кто знает, о ком думал Фемистокл, подсаживаясь к огоньку, разведенному персами?.. Род человеческий до того стар! Мир его тесен, пути его исхожены… Все мы идем по чьим-либо стопам…
Впрочем, отдельные черты, о которых Тартарен упоминал в беседах со своим маленьким Лас-Казом, были присущи только ему, Тартарену из Тараскона, и к Наполеону никакого отношения не имели.
Тартарен говорил Паскалону о том, что детство свое он провел на Городском кругу; о том, что он, из молодых, да ранний, вытворял, возвращаясь ночью из Клуба; о том, что он сызмала бредил оружием, охотой на крупных хищников, но что здравый смысл латинянина не покидал его во время самых отчаянных шалостей, внутренний голос неизменно шептал ему: «Возвращайся пораньше, не простудись!..»
Из укромных уголков его памяти выплыла прогулка на Гарский мост, когда старая-престарая цыганка, посмотрев на линии его руки, предсказала:
– Когда-нибудь ты будешь королем.
Можете себе представить, как все потешались над ее предсказанием! А между тем оно сбылось.
Тут великий человек прервал себя:
– У меня, понимаете ли, получается ералаш – я ведь вам рассказываю не по порядку, а так, что вспомнится, но я думаю, что все это может вам пригодиться для «Мемориала»…
– Еще бы!
Помимо Паскалона, жадно впитывавшего в себя каждое слово своего героя, вокруг Тартарена усаживались молодые гардемарины, человек шесть, и с разинутым ртом слушали его рассказы.
Но самой внимательной его слушательницей была небрежно раскинувшаяся на бамбуковом шезлонге, чуть поодаль, жена командора, совсем юная, томная изящная креолка с бледно-розовым цветом лица, напоминавшим магнолию, и с большими черными глазами, задумчивыми, глубокими, ласковыми… Она просто упивалась повестями Тартарена.
Гордый за своего наставника, которого все слушали с таким живым любопытством, Паскалон стремился прославить его еще больше и заставлял рассказывать про охоту на львов, про восхождение на Юнгфрау, про оборону Памперигуста. И герой наш со свойственным ему простодушием шел на этот невинный сговор, сам увлекался и позволял перелистывать себя, как книгу, как книжку с картинками, иллюстрированную его выразительной тарасконской мимикой и «бах-бахами» его охотничьих приключений.
Креолка, зябко поеживаясь на шезлонге, вздрагивала при каждом его восклицании, и ее волнение означалось чуть заметным приливом розовой краски, легчайшими мазками ложившейся на ее акварельно нежное лицо.
Когда же за ней приходил ее муж, командор, похожий на Гудсона Лоу, с лицом злой куницы, она умоляла его: «Нет, нет!.. Погодите», – украдкой бросала взор на великого тарасконца, и тарасконец ловил этот взор и нарочно для нее возвышал голос, стараясь придать ему какую-то особенно благородную интонацию и звучание.
Иной раз, возвращаясь после такой беседы к себе в каюту, он с небрежным видом спрашивал Паскалона:
– Что вам сказала супруга командора? Она, кажется, говорила обо мне? А?..
– Вы правы, учи-итель. Эта особа сказала мне, что она много о вас слышала:
– Это меня не удивляет, – не моргнув глазом, замечал Тартарен. – Я очень популярен в Англии[110]110
Тартарен утверждает это с полным основанием: первые две книги его приключений выдержали в Англии несколько изданий. Английское издание «Порт-Тараскона» появилось одновременно с французским; перевод был сделан известным англо-американским писателем Генри Джеймсом, приятелем Доде.
[Закрыть].
Еще одна черта сходства с Наполеоном!
Однажды утром, поднявшись на палубу спозаранку, он, к крайнему своему изумлению, не нашел креолки на ее обычном месте. Но он тут же себя успокоил: день нынче ветреный, холодновато, брызги долетают до юта, оттого она, наверное, и не вышла: ведь она такая хрупкая, такая впечатлительная!
Казалось, волнение, поднявшееся на море, охватило всю палубу и весь экипаж.
Дело в том, что с парохода заметили кита – явление в тех местах довольно-таки редкое. Дыхал у него не было, и фонтанов он не пускал, из чего некоторые матросы заключили, что это самка, тогда как другие утверждали, что это кит особой породы. Обе стороны остались при своем мнении.
Кит находился как раз на пути следования корабля и податься в сторону не собирался, а потому один из офицеров пошел к капитану просить разрешения поохотиться. Капитан, по обыкновению злой, как черт, отказал на том основании, что нельзя терять драгоценное время, и позволил лишь в него пострелять.
До кита оставалось метров двести пятьдесят – триста, и он то показывался, то исчезал по прихоти сильной и бурной волны, так что попасть в него было нелегко.
Раз за разом гремели выстрелы, об успехе которых сообщали стоявшие на вантах марсовые, но кит оставался невредим, по-прежнему резвился и плескался на поверхности, и все на него смотрели, даже тарасконцы, хотя они мокли и дрогли на носу, так как волна окатывала там сильнее, чем на корме, где стояли джентльмены.
Присоединившись к молодым офицерам, пробовавшим свою меткость, Тартарен давал оценку выстрелам:
– Перелет!.. Недолет!..
– Попробуйте вы, учи-итель! – проблеял Паскалон.
При этих словах один из гардемаринов с юношеской живостью обратился к Тартарену:
– Пожалуйста, господин губернатор!
И протянул ему свой карабин. Надо было видеть Тартарена в ту минуту, когда он взял карабин, взвесил его на ладони и приставил к плечу. А Паскалон с гордым и в то же время робким выражением лица задал ему вопрос:
– Сколько раз надо отсчитать, когда стреляешь в кита?
– На эту дичь мне редко приходилось охотиться, – ответил герой, – но, по-моему, надо считать до десяти.
Тут он прицелился, отсчитал до десяти и, выстрелив, отдал карабин офицеру.
– Кажется, попали! – сказал гардемарин.
– Урраа!.. – закричали матросы.
– Я так и знал, – скромно заметил Тартарен.
Но тут послышался такой отчаянный вой, поднялась такая дикая суматоха, что на место происшествия прибежал сам капитан, которому показалось, будто на его судно напали пираты. На носу корабля топали ногами, размахивали руками, вопили, заглушая шум ветра и волн, тарасконцы:
– Тараск!.. Он стрелял в Тараска!.. В отца-батюшку!..
– А, чтоб!.. Что они городят? – бледнея, спросил Тартарен.
Теперь уже в десяти метрах от корабля безобразный идол Тараск из Тараскона вздымал над изумрудными волнами свою чешуйчатую спину, свою уродливую, как у химеры, голову с раскрашенными киноварью губами, кривившимися в злобной усмешке, и с налитыми кровью глазами.
Сделанный из крепчайшего дерева, сработанный на совесть, он выдерживал натиск волн с того самого дня, когда, как это стало известно впоследствии, порывом ветра его сбросило с палубы корабля, находившегося под водительством Скрапушина. Он носился по воле морских зыбей, он залоснился, оброс водорослями и ракушками, но крушения не потерпел, бушевавшие над ним чудовищные ураганы не причинили ему ни малейшего вреда и ущерба, – первую и единственную рану нанес ему Тартарен из Тараскона…
Он! Ему!
На лбу у бедного «отца-батюшки» зияла свежая рана.
Кто-то из английских офицеров воскликнул:
– Лейтенант Шип! Посмотрите, какое смешное животное!
– Это Тараск, молодой человек, – торжественно изрек Тартарен, – это наш предок, пращур, чтимый всеми добрыми тарасконцами.
Офицер пришел в крайнее изумление, да и было от чего: оказалось, что этот урод – пращур странного народца, черномазого, усатого, подобранного на диком острове, в океане, за пять тысяч миль от родины.
Заговорив о Тараске, Тартарен в знак особого уважения снял шляпу, но «отец-батюшка», уносимый волнами Тихого океана, уплыл уже далеко, и долго еще было ему суждено нетонущим обломком плыть по течению и оживать в рассказах моряков то гигантским спрутом, то морским змеем, к великому ужасу китоловов появляющимся то здесь, то там.
Пока Тараск не скрылся из глаз, герой наш молча смотрел ему вслед. Когда же от Тараска осталась лишь черная точка на фоне белеющих волн, он упавшим голосом произнес:
– Запомните, Паскалон: этот выстрел принесет мне несчастье!
И весь тот день он пребывал во власти тревожных дум, угрызений совести и священного ужаса.
