Текст книги "Письма с мельницы"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Два постоялых двора

Я возвращался из Нима как-то днем в июле месяце. Жара стояла нестерпимая. Насколько хватал глаз, среди садов, засаженных оливковыми деревьями и низкорослыми дубками, под палящим матово-серебряным солнцем, заполонившим все небо, пылилась белая раскаленная дорога. Ни капельки тени, ни дуновения ветерка, только трепетал жаркий воздух да звонко стрекотали цикады, стрекотали, как оголтелые, оглушительно, без умолку, и казалось, что от этого непрерывного слепящего трепетания и стоит звон в воздухе… Уже два часа я шел по безлюдной пустыне, как вдруг передо мной в дорожной пыли выросла кучка белых домиков. Это была так называемая Сен-Венсенская почтовая станция: пять-шесть домиков, длинные сараи под красной крышей. Среди тощих смоковниц – водопой без воды, а на самом краю, по обе стороны дороги, один против другого, два больших постоялых двора.

Соседство этих двух постоялых дворов потрясло меня. По одну сторону – большое новое строение, оживленное суетой: все двери настежь, у крыльца – дилижанс, выпрягают взмыленных лошадей, пассажиры вышли из кареты и наспех утоляют жажду, укрывшись в короткой тени от стен; двор запружен мулами, повозками; под навесом улеглись возчики, ожидая, когда спадет жара. В доме галдят, ругаются, чокаются, стучат по столу кулаками, грохочут бильярдные шары, летят в потолок пробки откупориваемых бутылок, и, покрывая весь этот гвалт, звонкий голос заливается так, что дребезжат стекла:

 
Марго-краса, бывало,
Брала кувшин златой
И поутру бежала
К колодцу за водой…
 

А постоялый двор напротив безмолвствовал, словно заброшенный. У входа – трава, ставни покосились, над дверью, как затрепанный султан, болтается веточка остролиста, побуревшая от времени, ступени на крыльце укреплены булыжниками… Все такое убогое, такое унылое, что просто из человеколюбия следовало остановиться там и выпить стаканчик.

Войдя, я увидел длинную залу, безлюдную и угрюмую, казавшуюся еще угрюмее и безлюднее от яркого света, лившегося из трех больших окон без занавесок. В нездоровой, затхлой духоте дремали колченогие столы с позабытыми на них стаканами, потускневшими от пыли, ободранный бильярд, протянувший, как бы за подаянием, четыре свои лузы, желтый диван, старая стойка. А мухи! Мухи! Никогда не видел я такого множества: они облепили потолок, окна, стаканы… Гроздья мух!.. Когда я отворил дверь, мне почудилось, будто я вошел в улей,– такое поднялось жужжание и шелест крылышек.

В глубине залы, в амбразуре окна, прижавшись лбом к стеклу, стояла женщина, поглощенная тем, что делалось на улице. Я окликнул ее два раза:

– Эй, хозяйка!

Она не спеша обернулась, и я увидел лицо горемычной крестьянки, высохшее, изборожденное глубокими морщинами, землистое, обрамленное широкими оборками суровых кружев,– так ходят старухи в наших краях. А она была еще не старуха, но ее иссушили слезы.

– Что вам угодно? – спросила она, утирая глаза.

– Передохнуть и чего-нибудь выпить…

Она с удивлением поглядела на меня, не двинувшись с места, словно не понимая.

– Разве здесь не постоялый двор?

Женщина вздохнула;

– Как же!.. Постоялый… Только что же вы не пошли, как все, напротив? Там куда веселей…

– Там чересчур уж весело… Я лучше здесь посижу.

Не дожидаясь ответа, я сел за столик.

Убедившись, что я не шучу, хозяйка засуетилась: с деловитым видом выдвигала она ящики, переставляла бутылки, вытирала стаканы, гоняла мух… Как видно, гость, которого требовалось обслужить, был здесь событием. Время от времени бедняжка останавливалась и хваталась за голову, словно боясь, что не управится.

Потом она ушла в заднюю комнату. Я слышал, как она звенела ключами, возилась с замками, рылась в ларе с хлебом, пыхтела, вытирала пыль, перемывала тарелки. Порой она тяжело вздыхала и с трудом сдерживала рыдания.

Через четверть часа приготовления были кончены, передо мной стояла тарелка с изюмом, черствый бокерский хлеб, твердый, как камень, и бутылка плохого вина.

– Кушать подано,– сказала эта странная женщина и поспешила стать на прежнее место у окна.

Потягивая вино, я старался вызвать ее на разговор:

– К вам, верно, не часто захаживают, голубушка?

– Ох, сударь, никто не ходит!.. Когда мы здесь одни были, другое дело: мы держали почтовую станцию, в пору охоты на уток готовили обеды, круглый год останавливались у нас все экипажи… Но стоило здесь обосноваться соседям, все прахом пошло… Народу там больше нравится. У нас, говорят, слишком грустно… Оно и верно, в заведение к нам приманить нечем. Я некрасива, лихорадка меня извела, обе дочки померли… А там весь день смех. Постоялый двор держит арлезианка, красивая женщина, вся в кружевах, вокруг шеи золотая цепочка в три ряда. Возница дилижанса – ее любовник, он везет прямо к ней на двор. Да и служанки у нее все смазливые… Вот гости к ней и валят. Вся молодежь из Безуса, Редессана, Жонкьера. Возчики крюк делают, только бы заехать к ней… А я день-деньской сижу здесь одна-одинешенька и с горя сохну.

Говорила она это каким-то безучастным, равнодушным голосом, все еще прижавшись лбом к стеклу. Несомненно, что-то в постоялом дворе по ту сторону дороги не давало ей покоя…

Вдруг там поднялась суетня. Дилижанс тронулся с места в облаке пыли. Слышно было, как щелкает бич, как трубит в рожок почтальон, на крыльцо высыпали девушки, крича:

– Прощайте, прощайте!

И, покрывая шум, заливался пуще прежнего давешний громкий голос:

 
Брала кувшин златой,
Бежала за водой.
И встретилась ей как-то
Три рыцаря в доспехах…
 

При звуке этого голоса хозяйка задрожала всем телом и, обернувшись ко мне, прошептала:

– Слышите? Это мой муж… Правда, хорошо поет?

Я с удивлением посмотрел на нее.

– Как? Ваш муж?.. Он, стало быть, тоже туда захаживает?

Она ответила с удрученным видом, но с бесконечной кротостью:

– Что ж поделаешь! Мужчины все такие, слез не любят, а я, как дочки померли, глаз не осушаю… Да и здесь грустно – словно сарай какой, никого… Вот как бедный мой Жозе заскучает, так и идет напротив выпить стаканчик, а арлезианка все его петь подбивает, голос-то у него на диво. Тсс!.. Вот он опять запел.

Дрожа, протянув руки, со слезами на глазах, от чего она казалась еще невзрачнее, стояла она у окна и в каком-то экстазе слушала, как ее Жозе пел для арлезианки:

 
И первый ей сказал:
«Душа-девица, здравствуй!»
 

Саранча

Вот одно алжирское воспоминание, а затем вернемся домой на мельницу…

В первую ночь моего приезда на Сахельскую ферму я не мог заснуть. Новая страна, возбуждение после путешествия, вой шакалов, а потом расслабляющая, давящая жара, невероятная духота, словно сквозь сетку от москитов не проникало ни струйки воздуха… На рассвете, когда я открыл окно, небо, как пороховым облаком после битвы, заволокло густым летним туманом; гряда тумана, черная, с розовым по краям, тяжело надвигалась на нас. Не трепетал ни один листочек, и на прекрасных садах, расстилавшихся у меня перед глазами, на разбросанных по склонам виноградниках, где под жгучим солнцем вызревает сладкий виноград, на европейских фруктовых деревьях, приютившихся в тенистых уголках, на маленьких апельсиновых и мандариновых деревьях, вытянувшихся длинными микроскопическими рядами,– на всем лежал общий мрачный отпечаток, неподвижность листвы перед бурей. Похожие на огромные бледно-зеленые тростники бананы, которые вечно колышет ветер, играя их нежной и легкой кроной, и те застыли молча и неподвижно правильными султанами.

Я с минуту смотрел на эти чудесные насаждения, где собраны деревья со всего света, где каждое дерево, перенесенное на чуждую почву, в положенный ему срок приносит цветы и плоды. Среди хлебных полей и рощиц пробкового дуба блестела вода, при взгляде на которую в то душное утро казалось прохладнее. Любуясь роскошью и порядком окружающего меня пейзажа, этой красавицей фермой, ее мавританскими арками, ее белевшими в лучах рассвета террасами, службами, расположенными вокруг, я думал, что двадцать лет тому назад, когда этот работящий люд поселился здесь, в Сахельской долине, тут была только убогая сторожка для дорожных рабочих да невозделанная земля, ощетинившаяся карликовыми пальмами и мастиковыми деревьями. Все надо было создать, все надо было построить. Непрестанно восставали арабы. Приходилось бросать плуг и браться за ружье. А недуги, глазные болезни, лихорадка, неурожай, неопытность, работа ощупью, борьба с тупыми, постоянно меняющимися чиновниками! Сколько труда! Сколько хлопот! Сколько неусыпных забот!

Даже и теперь, хотя тяжелые времена уже миновали и есть достаток, приобретенный дорогой ценой, даже и теперь хозяева, и муж и жена, поднялись первыми. В этот ранний час я слышал их шаги в просторной кухне, в нижнем этаже, где они готовили кофе работникам. Вскоре прозвонил колокол, и через несколько минут по дороге потянулись работники. Бургундские виноделы, оборванные кабильские пахари в красных фесках, босоногие маонские землекопы, мальтийцы, уроженцы Лукки – разношерстная толпа, которой трудно управлять… Стоя на пороге, фермер резким, грубоватым голосом определял каждому дневную работу. Затем поднял голову, с тревожным видом вгляделся в небо, заметил меня у окна и сказал:

– Для хозяйства погода плохая, надвигается сирокко.

В самом деле, по мере того как всходило солнце, с юга нас все чаще обдавало знойным, душным воздухом, будто открывали и закрывали печь. Я не знал, куда деться, что предпринять. Так прошло все утро. Мы выпили кофе в галерее на циновках, не имея сил ни говорить, ни двигаться. Собаки искали прохлады на каменных плитах и лежали, устало вытянувшись во всю длину. Завтрак нас подбодрил, завтрак обильный и необычный: карпы, форель, кабан, ежи, масло из Стауэли, вино из Крешии, гуавы, бананы – кушанья со всех концов света, столь же разнообразные, как и окружающая природа… Мы уже собирались встать из-за стола. Вдруг за стеклянной дверью, затворенной, чтобы уберечь нас от жары, пышущей из сада, раздались громкие крики:

– Саранча! Саранча!

Хозяин побледнел, как человек, который узнал об ужасном бедствии, и мы быстро вышли. Минут десять в доме, только что таком мирном, стоял шум стремительных шагов, слышались невнятные голоса, терявшиеся в суматохе пробуждения. Слуги, дремавшие в полумраке сеней, высыпали на улицу и принялись колотить палками, вилами, цепами, любыми подвернувшимися под руку металлическими предметами по медным котлам, лоханкам, кастрюлям. Пастухи трубили в пастушьи рожки. У других были морские раковины, охотничьи рога. Какофония стояла невообразимая, и среди нее выделялись пронзительные крики «Йю-йю-йю!» арабских женщин, прибежавших с соседнего дуара. Говорят, что зачастую достаточно поднять сильный шум, сотрясти звуками воздух, и саранча улетит, побоится сесть на землю.

Но где же были эти страшные насекомые? На небе, дрожавшем от зноя, я видел только тучу, сплошную бурую тучу, похожую на градовую,– она надвигалась с грозным гулом, как буря, шумящая тысячами веток в лесу. Это и была саранча. Сцепившись сухими распростертыми крылышками, саранча летела плотной массой, и, несмотря на наши крики, на все наши усилия, туча приближалась, отбрасывая на долину огромную тень. Скоро она была у нас над головой. Затем она растрепалась, разодралась на краях. Отдельные рыжеватые, явственно видные насекомые оторвались от нее, как первые капли ливня. Наконец всю тучу как прорвало, и насекомые сухим и шумным градом посыпались вниз. Куда ни глянешь – поля покрыты саранчой, огромной саранчой величиной с палец.

Тогда началось истребление. Омерзительный треск раздавленной саранчи, будто хрустела солома. Боронами, мотыгами, плугами взрыхляли эту шевелящуюся почву; чем больше убивали, тем больше появлялось. Насекомые копошились целыми слоями, сцепившись длинными лапками; те, что были внизу, делали отчаянные скачки, прыгая прямо к мордам лошадей, впряженных в плуг для такой необычной пахоты. Собаки с фермы, собаки с дуара, пущенные прямо в поле, набрасывались на саранчу и с яростью давили ее. На помощь бедным колонистам подоспели две роты тюркосов[34]34
  Тюркосы – французские войска, формировавшиеся из жителей Северной Африки.


[Закрыть] с горнистом во главе, и истребление приняло другой характер.

Солдаты не давили, а палили саранчу, насыпая порох длинными полосами.

Я устал убивать, меня тошнило от зловония, и я вернулся домой. На самой ферме их было почти столько же. Они проникали сквозь щели в дверях, в окнах, через печные трубы. Ползали по краям деревянных панелей, по уже совершенно изъеденным занавесям, падали, взлетали, карабкались на белые стены, и их огромная тень тянулась за ними, отчего они казались еще уродливей. И всюду стоял этот ужасный смрад. За обедом пришлось обойтись без воды. Цистерны, бассейны, колодцы, садки – все было загажено. Вечером у себя в спальне, несмотря на то, что убито их здесь было множество, я все еще слышал, как они копошились под столами и стульями, как трещали их жесткие крылышки, будто лопались от зноя стручки. Этой ночью я тоже не сомкнул глаз. Да и вокруг никто не «спал. Из конца в конец равнины бежали по земле языки пламени. Тюркосы все еще истребляли саранчу.

Наутро, когда я, как накануне, открыл окно, саранчи уже не было. Но какое она произвела опустошение! Ни цветка, ни травинки: все черно, все изглодано, все обуглилось. Бананы, абрикосы, персиковые, мандариновые деревья можно было узнать только по форме их оголенных сучьев; исчезла прелесть трепетных листьев, оживляющих дерево. Очищали водоемы, цистерны. Земледельцы всюду вскапывали землю, уничтожая яйца, отложенные насекомыми. Каждый комок земли переворачивали, тщательно разрыхляли. И сердце щемило, когда рассыпалась эта плодородная земля и обнажались тысячи белых сочных корней…

Эликсир его преподобия отца Гоше

– Отведайте-ка вот этого, соседушка, а потом посмотрим, что вы скажете.

И с той же кропотливой тщательностью, с какой шлифовальщик отсчитывает каждую бусину, гравесонский кюре накапал мне на донышко золотисто-зеленой, жгучей, искристой, чудесной жидкости… Все внутри у меня точно солнцем опалило.

– Это настойка отца Гоше, радость и благополучие нашего Прованса,– сказал почтенный пастырь с торжествующим видом,– ее приготовляют в монастыре премонстрантов, в двух милях от вашей мельницы… Не правда ли, куда лучше всех шартрезов, вместе взятых?.. А если бы вы знали, до чего забавна история этого эликсира! Вот послушайте…

И в простоте душевной, не видя в том ничего дурного, тут же у себя в церковном домике, в столовой, такой светлой и мирной, с картинками, изображающими шествие на Голгофу, с белыми занавесочками, накрахмаленными, как стихари, аббат рассказал мне забавную историю, немножко вольнодумную и непочтительную, вроде сказок Эразма или Ассуси[35]35
  Имеются в виду «Беседы» Эразма Роттердамского – сборник сатирических диалогов (1516) и юмористические произведения в прозе и стихах французского писателя Шарля Куапо дʼАссуси (1605—1675), собранные затем в книгу «Смешные похождения Ассуси» (1678).


[Закрыть].

Двадцать лет тому назад премонстранты, или, вернее, белые отцы, как прозвали их у нас в Провансе, впали в великую нужду. Если бы вы посмотрели, в какой они тогда жили обители, у вас сжалось бы сердце.

Большая стена, башня св. Пахомия разваливались. Колонки вокруг поросшего травой монастыря дали трещины, каменные святые в нишах свалились. Ни одного целого окна, ни одной исправной двери. На монастырском дворе, в часовнях гулял ронский ветер, словно в Камарге, задувал свечи, сокрушал оконные переплеты, выплескивал воду из кропильницы. Но еще печальнее была монастырская колокольня, безмолвная, как опустевшая голубятня. Отцы, не имея денег на колокол, сзывали к заутрене трещотками из миндального дерева!..

Бедные белые отцы! Я как сейчас вижу их во время крестного хода в праздник тела господня: вот они проходят печальными рядами, в заплатанных рясах, бледные, отощавшие, ибо питались они только лимонами да арбузами, а позади всех идет настоятель, понурив голову, совестясь показаться при свете дня с посохом, с которого слезла позолота, и в белой шерстяной митре, изъеденной молью. Монахини плакали, а дюжие хоругвеносцы хихикали, указывая на бедных монахов:

– Скворцам никогда не наклеваться досыта, раз они стаями летают.

Так или иначе, но бедные белые отцы дошли до того, что и сами подумывали, не лучше ли им разлететься по всему свету и каждому искать себе пропитание.

И вот однажды, когда этот важный вопрос обсуждался капитулом, настоятелю доложили, что брат Гоше просит выслушать его… Сообщу вам для сведения, что этот самый брат Гоше был в обители пастухом, то есть целыми днями слонялся под монастырскими арками и гонял двух тощих коров, которые щипали траву в щелях между плитами. До двенадцати лет его растила сумасшедшая старуха из Бо по имени тетка Бегон, затем его подобрали монахи, и несчастный пастух так за всю свою жизнь ничему и не научился, разве что пасти коров да читать «Отче наш», да и то на провансальском наречии, потому что соображал он туго и умом не вышел. Впрочем, христианин он был ревностный, хотя и мечтатель, власяницу носил исправно и бичевал себя со всей силой убеждения и рук…

Когда этот бесхитростный простак вошел в залу, где заседал капитул, и поклонился собранию, отставив ногу, все: и настоятель, и каноники, и казначей – покатились со смеху. Стоило ему только появиться, и всюду его добродушная физиономия с козлиной седеющей бородкой и какими-то чудными глазами производила одно и то же впечатление, поэтому брат Гоше нисколько не смутился.

– Честны́е отцы,– начал он добродушным тоном, перебирая четки из маслиновых косточек,– правду говорят люди, что пустая бочка гулче всех звенит. Представьте себе, что, ломая на все лады свою неладную голову, я, кажется, нашел средство всех нас выручить из беды.

И вот как. Все вы знаете тетку Бегон, ту добрую женщину, что кормила меня, пока я был мал. (Царство ей небесное! Она, старая стерва, бывало, как подвыпьет, уж очень срамные песни пела!) Так вот, честные отцы, тетка Бегон, когда в живых была, знала толк в горных травах не хуже, а может, и лучше, чем старый корсиканский дрозд. Вот она и составила перед смертью замечательную настойку, смешав пять или шесть лекарственных трав, которые мы с ней вместе собирали на отрогах Альп. Тому уже много лет, но думаю, что с помощью святого Августина и с соизволения отца-настоятеля я, поразмыслив хорошенько, пожалуй, вспомню, как составить этот чудодейственный эликсир. Тогда останется только разлить его по бутылкам и продавать подороже, от этого община наша помаленьку разбогатеет, как это было с братьями траппистами и картезианцами…

Ему не дали договорить. Настоятель встал и бросился ему на шею. Каноники жали ему руки. Казначей, растроганный больше всех, почтительно облобызал обтрепанный край его нарамника. Затем каждый сел на свое место, чтобы все обсудить. И на том же собрании капитул порешил поручить коров брату Тразибулу, а брату Гоше дать возможность целиком посвятить себя изготовлению эликсира.

Как достойному брату удалось вспомнить состав настойки тетки Бегон? Ценою каких усилий? Ценою скольких бессонных ночей? Об этом история умалчивает. Достоверно одно: через полгода настойка белых отцов была уже в большом ходу. Во всей Арльской округе, во всей области не существовало ни фермы, ни сарая, где бы в кладовой не была припрятана среди бутылок с вином и кувшинов с оливками коричневая глиняная фляга, запечатанная печатью с гербом Прованса, с изображением монаха в молитвенном экстазе на серебряной этикетке. Благодаря спросу на эликсир монастырь премонстрантов быстро разбогател. Снова возвели башню св. Пахомия. Настоятель приобрел новую митру, церковь украсилась чудесными витражами, а в одно прекрасное утро на пасхе в стройной кружевной колокольне вдруг зазвонила и заблаговестила во весь голос целая компания колоколов и колокольчиков.

Что касается брата Гоше, то об этом простоватом послушнике, неотесанность которого так смешила весь капитул, больше в обители не было и речи. Отныне знали только его преподобие отца Гоше, человека великого ума и большой учености; его совершенно не касались мелкие и разнообразные монастырские дела; он весь день проводил, запершись у себя на винокурне, а тридцать монахов в это время бродили по горам, собирая для него пахучие травы… Винокурня, куда ход был заказан даже настоятелю, помещалась в старой, заброшенной часовне, в самом конце монастырского сада. Честные отцы в простоте душевной считали ее местом таинственным и страшным, и когда какому-нибудь молодому монашку, осмелевшему от любопытства, случалось, цепляясь за дикий виноград, вскарабкаться до окошка над порталом, он тут же в испуге скатывался вниз, узрев отца Гоше с длинной, как у чародея, бородой, склонившегося над горнами с ареометром в руке. А вокруг все заставлено было розовыми фаянсовыми ретортами, огромными перегонными кубами, стеклянными змеевиками, причудливо нагроможденными и пылавшими в волшебном красном отблеске витражей…

В сумерки, когда последний раз звонили к вечерней молитве, дверь таинственной часовни тихонько приотворялась, и отец Гоше шел в церковь к вечерней службе. Вы бы посмотрели, как его встречали в монастыре! Братья выстраивались стеной на его пути. Слышалось:

– Tcc! Он знает секрет!..

Казначей шел за ним следом и, склонив голову, что-то почтительно говорил ему… Обласканный отец Гоше шествовал, утирая пот, сдвинув на затылок широкополую треуголку, ореолом окружавшую его голову, с удовлетворением поглядывая на обширные дворы, обсаженные апельсиновыми деревьями, на синие крыши с новенькими флюгерами, на упитанных монахов в новой одежде, проходивших попарно между изящными резными колонками сиявшей белизной обители.

«Всем этим они обязаны мне!» – думал отец Гоше, и каждый раз эта мысль вызывала в нем приступы гордыни.

Бедняга жестоко за это поплатился. Сейчас сами увидите…

Представьте себе, что как-то вечером, во время службы, он пришел в церковь в необычайном возбуждении: он раскраснелся, еле переводил дух, капюшон у него съехал набок, а сам он был так взволнован, что, когда брал святую воду, намочил рукава по самые локти. Сперва братия подумала, что он смущен, так как опоздал к службе, но когда увидели, какие поклоны он отвешивает органу и хорам, вместо того чтобы поклониться алтарю, когда увидели, каким ураганом он пронесся по церкви, как пять минут искал на клиросе свое место и как, сев наконец, начал раскачиваться то направо, то налево, улыбаясь блаженной улыбкой, по всем трем приделам побежал гул удивления. Уткнув нос в молитвенники, монахи перешептывались:

– Что это с отцом Гоше?.. Что это с отцом Гоше?

Два раза настоятель в нетерпении ударил посохом по плитам, чтобы водворить тишину… На клиросе продолжали петь, но в возгласах не было благолепия…

Вдруг в самой середине Ave verum о. Гоше откинулся на спинку скамьи и во все горло запел:

 
Веселый монашек Парижу знаком,
Пататен, пататон, тарабен, тарабом…
 

Общее смятение. Все встают. Кричат:

– Унесите его!.. Это бесноватый!

Монахи творят крестное знамение. Настоятель без устали стучит посохом… Но о. Гоше ничего не видит, ничего не слышит. Двум рослым монахам пришлось вытащить его через дверку на клиросе, а он отбивался, словно одержимый, и знай себе горланил: «Та-ра-ра, тра-ра-ра».

На следующий день, чуть забрезжил свет, бедняга уже стоял на коленях в молельне настоятеля и, обливаясь слезами, каялся.

– Это все эликсир, отец настоятель, эликсир меня попутал,– твердил он, бия себя в грудь.

Видя, как он сокрушается, как он раскаивается, добрый настоятель и сам расчувствовался:

– Успокойтесь, успокойтесь, отец Гоше. Все испарится, как роса на солнце… В конце концов соблазн был не так велик, как вы думаете. Песенка, правда, была не того… гм, гм!.. Будем надеяться, что послушники не расслышали… А теперь расскажите мне, как это с вами приключилось… Вы, верно, отведали ликера? Своя рука – владыка… Да, да, понимаю… То же, что с братом Шварцем[36]36
  Легендарный монах Бертольд Шварц, по преданию, погиб от взрыва изобретенного им пороха, который он толок в ступе.


[Закрыть], изобретателем пороха: вы пали жертвой собственного изобретения… Скажите, голубчик: обязательно самому нужно пробовать этот ужасный ликер?

– К сожалению, нужно, отец настоятель… Ареометром можно определить крепость и градус, но чтобы придать напитку окончательный вкус, бархатистость, я доверяю только собственному языку…

– Ну что ж… Теперь послушайте, что я вам скажу… Когда вы по необходимости пробуете эликсир, это вам приятно? Вы испытываете удовольствие?

– Увы, да, отец настоятель,– пробормотал несчастный монах, густо покраснев.– Последние два вечера, когда пробую эликсир, я вдыхаю такой букет, такой аромат!.. Верно, это нечистый меня попутал… И отныне я твердо решил прибегать только к ареометру. Что делать, пускай ликер не будет так вкусен, пускай не будет так густ…

– Боже вас упаси! – поспешно перебил настоятель.– Этак, чего доброго, покупатели будут недовольны… Вам только нужно быть настороже, раз вы уже предупреждены… Скажите: сколько вам надобно, чтобы распробовать? Капель пятнадцать, двадцать, так? Положим, двадцать… Бес должен быть очень лукавым, чтобы одолеть вас при помощи двадцати капель… впрочем, я разрешаю вам не ходить в церковь, а то как бы опять не вышло соблазна. Вечернюю молитву вы можете читать в своей винокурне… А теперь, отче, ступайте с миром и, главное… не сбейтесь со счета капель…

Увы! Хотя бедный о. Гоше и вел счет каплям… дьявол крепко в него вцепился и не отпускал.

Странные молитвы пришлось услышать винокурне!

Днем еще куда ни шло, о. Гоше был довольно спокоен: он подготовлял жаровни, реторты, тщательно разбирал травы, все травы Прованса, тонкие, серые, кружевные, насквозь пропитанные благоуханием и солнцем… Но вечером, когда травы уже настаивались и жидкость нагревалась в больших медных чанах, начиналась пытка.

Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… двадцать!..

Капли падали из трубки в серебряный кубок. Эти двадцать капель он проглатывал разом, почти без всякого удовольствия. Зато двадцать первая не давала ему покоя. Ох уж эта двадцать первая капля!.. Дабы не впасть в искушение, он становился на колени в самом дальнем углу лаборатории и читал молитвы. Но от не остывшего еще ликера подымался легкий пар, насыщенный ароматом, окутывал его и тянул к чанам… Ликер был чудного золотисто-зеленого цвета… Склонившись над ним, широко раздув ноздри, о. Гоше тихонько помешивал трубкой, и в сверкающих блестках изумрудного потока ему мерещились глаза тетки Бегон. Они смотрели на него, смеясь и подмигивая…

– Ладно! Еще одну каплю!

И, капля за каплей, бокал несчастного монаха наполнялся до краев. Тогда он в изнеможении опускался в глубокое кресло и, разомлев, прищурясь, смаковал свой грех маленькими глоточками, повторяя про себя в сладостном раскаянии:

– Ах, я обрекаю себя на вечную муку!.. На вечную муку!..

Но ужаснее всего то, что, выпив эту дьявольскую настойку, на дне он находил,– уж не скажу вам, каким чудом,– все непристойные песенки тетки Бегон: «Три кумушки попировать хотели…» или «Пастушка в лес пошла одна…», и каждый раз – тот самый пресловутый припев белых отцов: «Пататен, пататон, тарабен, тарабом!»

Представляете себе, какой срам, когда наутро соседи по келье говорили ему с лукавым видом:

– Э-хе-хе, отец Гоше! Видно, вчера вечером, когда вы спать укладывались, у вас здорово трещало в голове.

Тогда начинались слезы, отчаяние, пост, власяница и изнурение плоти. Но ничто не помогало против того дьявола, что вселился в эликсир, каждый вечер в тот же час лукавый одолевал его преподобие отца Гоше.

А между тем заказы благодатным дождем падали на аббатство. Они поступали из Нима, Экса, Авиньона, Марселя…. С каждым днем монастырь все больше и больше начинал смахивать на фабрику. Были братья-упаковщики, братья-этикетчики, одни вели переписку, другие ведали отправкой. Правда, богослужение иногда терпело от этого ущерб, не так ревностно звонили колокола, зато бедный люд в нашем крае не терпел никакого ущерба, можете быть спокойны…

И вот в одно прекрасное воскресное утро, в то время как казначей читал при всем капитуле годовой отчет, а почтенные монахи внимали ему с сияющими глазами и улыбкой на устах, в зал заседаний ворвался о. Гоше, громко крича:

– Довольно!.. Не хочу!.. Отдайте мне моих коров!

– В чем дело, отец Гоше? – спросил настоятель, отчасти догадываясь, в чем тут дело.

– В чем дело, отец настоятель?.. Дело в том, что я сам себе готовлю огонь вечный и вилы… Дело в том, что я пью, пью, как сапожник…

– Так ведь я же вам велел вести счет каплям!

– Тоже сказали! Вести счет каплям! Теперь уже приходится вести счет стаканам. Да, честные отцы, вот до чего я дошел. Три фляги за вечер… Сами понимаете, что так продолжаться не может… Повелите составлять ликер кому вам угодно… Да падет на меня огонь небесный, если я не брошу этого дела!

Теперь капитулу было уже не до смеха.

– Но, несчастный, вы пустите нас по миру! – кричал казначей, размахивая гроссбухом.

– А по-вашему, лучше, чтобы я обрек себя на вечные муки?

Тут поднялся настоятель.

– Отцы! – сказал он, простерши холеную, белую руку, на которой сверкал пастырский перстень.– Есть средство все уладить… Возлюбленное чадо мое! Когда искушает вас нечистый? По вечерам?..

– Да, отец настоятель, аккуратно каждый вечер… И теперь, как только стемнеет, я, с вашего позволения, обливаюсь холодным потом, как осел при виде седла.

– Ну так успокойтесь… Отныне каждую вечернюю службу мы будем читать за ваше спасение молитву святого Августина, дающую полное отпущение грехов… Теперь, что бы ни случилось, вы будете под ее покровом… Она отпускает грехи в самый момент их свершения.

– О, тогда спасибо, отец настоятель!

И без дальних слов о. Гоше легко, точно жаворонок, полетел к своим перегонным кубам.

Действительно, с этого дня каждый раз в конце повечерия священнослужитель возглашал:

– Еще молимся за нашего бедного отца Гоше, душу свою положившего за други своя.

И над белыми рясами, распростертыми во мраке приделов, реяла трепетная молитва, как легкий ветерок над снегом, а в дальнем углу монастыря, за пылающими витражами винокурни, слышался меж тем голос отца Гоше, певшего во всю глотку:

 
Веселый монашек Парижу знаком,
Пататен, пататон, тарабен, тарабом.
Пляшет с монашками он,
Тру-ту-ту-ту, у них в саду,
С монашками пляшет он…
 

Почтенный кюре вдруг в ужасе остановился:

– Господи помилуй! Что, если меня услышат прихожане?