Текст книги "Письма с мельницы"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Старики

– Письмо, папаша Азан?

– Да, сударь… из Парижа…

Папаша Азан был так горд, что оно пришло из Парижа!.. Он-то был горд, да я нет. Я чувствовал, что из-за этой парижской штучки с улицы Жан-Жак, сегодня спозаранку нежданно-негаданно свалившейся ко мне на стол, у меня пропадет весь день. Я не ошибся… Судите сами:

«Голубчик! Сделай милость, запри на день твою мельницу и сейчас же отправляйся в Эгьер… Эгьер – большое село в трех-четырех милях от тебя, просто прогулка. Там спросишь сиротский приют. Первый дом за приютом – низенький домик с серыми ставнями, за домом – садик. Входи, не постучавшись.– дверь не заперта,– а войдя, громко крикни: «Здравствуйте, добрые люди! Я друг Мориса…» Тут ты увидишь двух старичков, стареньких-престареньких, они раскроют тебе объятия из своих глубоких кресел, а ты их расцелуешь за меня от всего сердца, как если б это были твои старики. Потом у вас пойдут разговоры, они будут рассказывать обо мне, только обо мне. Наговорят тебе всяких пустяков, а ты выслушаешь их без смеха… Не будешь смеяться, а?.. Это мои дедушка с бабушкой, два существа, для которых вся жизнь во мне, а не видали они меня уже десять лет… Десять лет – срок изрядный! Но что поделаешь! Меня держит Париж, их – преклонный возраст… Они так стары, что если соберутся повидать меня, то, чего доброго, еще рассыплются дорогой… К счастью, мой милый мельник, ты там, и, обнимая тебя, мои добрые старики будут думать, что обнимают меня… Я так часто говорил им о нас и той тесной дружбе, которая…»

Черт побери дружбу! Как раз сегодня утром погода была прекрасная, но не для того, чтобы гонять по дорогам; чересчур ветреная и чересчур солнечная, типичный для Прованса день. Когда пришло это проклятое письмо, я уже наметил себе каньяр (убежище) между двумя скалами и мечтал провести там весь день, как ящерица, упиваясь светом, слушая пение сосен… Но что ты будешь делать? Ворча, запер я мельницу, подсунул ключ под дверь. Палку в руки, трубку – и в путь.

В Эгьер я попал к двум часам. В деревне было пусто, весь народ на поле. На придорожных вязах, белых от пыли, стрекотали цикады не хуже, чем в Кро. Правда, на площади около ратуши грелся на солнышке осел, на церковном колодце сидела стая голубей, но не было ни души, чтобы указать мне сиротский приют. К счастью, передо мной вдруг предстала старая волшебница – она пряла, примостившись на пороге. Я сказал ей, что мне надобно, а волшебница оказалась могущественной: стоило ей поднять веретено, и передо мной, как по волшебству, встал сиротский приют… Это был большой дом, темный и хмурый, горделиво выставивший над готическим порталом старый крест из красного песчаника с несколькими латинскими словами вокруг. Рядом с этим домом я увидел другой, поменьше. Серые ставни, за домом садик… Я сразу узнал его и вошел, не постучав.

Всю жизнь буду помнить длинный коридор, прохладный и мирный, стены, покрашенные розовой краской, садик, трепетавший сквозь светлую штору в конце коридора, по всему бордюру вылинявшие букеты и скрипки. Мне казалось, будто я попал к какому-нибудь провинциальному судье времен Седена…[22]22
  Седен, Мишель-Жан (1719—1797) – французский поэт, автор песен, комедий и оперных либретто.


[Закрыть] В конце коридора, налево, сквозь приоткрытую дверь слышалось тиканье стенных часов и детский голосок, читавший по складам, как в школе:

– Тог… да… свя… той… И… ри… ней… вос… клик… нул: «Я… пше… ни… ца… гос… под… ня… Дол… жно… мне… быть… пе… ре… мо… ло… тым… зу… ба… ми… сих… зве… рей».

Я потихоньку подошел к двери и заглянул.

В мирном полумраке комнаты в глубоком кресле спал, открыв рот, положив руки на колени, старичок с розовыми щечками, весь в морщинах до самых кончиков пальцев. У его ног девочка в синем платье, в большой пелерине и маленьком чепчике, как ходят приютские сиротки, читала по книге, которая была вдвое больше, чем она сама, «Житие св. Иринея». Чудодейственное ее чтение сказывалось на всем доме. Старик спал в своем кресле, мухи – на потолке, канарейки – в клетках на окне, большие часы на стене храпели: тик-так, тик-так. Во всей комнате не спала только длинная полоса света, белая и прямая; она падала сквозь щели в ставнях и вся искрилась пылинками, кружившимися в бесчисленных малюсеньких хороводах… Среди всеобщей дремоты девочка с важным видом читала:

– Сей… час… же… два… льва… на… бро… си… лись… на… не… го… и… по… жра… ли…

В это мгновение я вошел… Появление в комнате львов св. Иринея не вызвало бы такого переполоха. Совсем как в театре! Девочка вскрикивает, книга падает, канарейки, мухи просыпаются, часы бьют, старик в испуге вскакивает, а я, тоже смутившись, останавливаюсь на пороге и громко кричу:

– Здравствуйте, добрые люди! Я друг Мориса.

Если бы вы только видели бедного старика, если бы вы видели, как он раскрыл мне свои объятия, как расцеловал меня, как он жал мне руки, как суетился по комнате, восклицая:

– Господи боже мой! Господи боже!..

Каждая морщинка на его лице сияла. Он покраснел. Он залепетал:

– Ах, сударь мой!.. Сударь мой!..

Потом побежал к дверям и позвал:

– Мамочка!

Скрипнула дверь, в коридоре, словно мышка, шмыгнула… и появилась Мамочка. Нельзя себе представить ничего милее этой старушки в чепце с рюшами, в коричневом платье, с вышитым платочком в руке, который она взяла в мою честь, как то полагалось по старинной моде… До чего умилительно они были похожи друг на друга! Будь у него букли и чепец с желтыми рюшами, его тоже можно было бы назвать Мамочкой. Только подлинная Мамочка, верно, вдоволь наплакалась на своем веку, и морщин у нее было куда больше. При ней тоже была приютская сиротка – маленький страж в синей пелерине, никогда не оставлявший ее одну. Нельзя было себе представить ничего трогательнее этих двух старичков на попечении сироток-синявочек.

Войдя, Мамочка сделала мне церемонный реверанс, но старик сразу положил конец церемониям:

– Это друг Мориса…

А она задрожала, расплакалась, уронила платочек, покраснела, да как еще покраснела, покраснела сильнее, чем он!.. Ох уж эти мне старики! И крови-то у них всего несколько капель, а чуть разволнуются, и она сейчас же бросается им в лицо…

– Скорей, скорей подай стул!..– говорит старушка своей сиротке.

– Отвори ставни!..– кричит старичок своей.

И оба, взяв меня с двух сторон за руки, засеменили к окну и распахнули его настежь, чтобы получше меня рассмотреть. Придвинули кресла, я устроился между ними на складном стуле, синявочки позади нас, и начался допрос:

– Как он поживает? Что поделывает? Почему не приезжает? Доволен ли?..

И пошло, и пошло – и так без конца.

Я отвечал, как мог, на все их вопросы, рассказывал о своем приятеле мельчайшие подробности, если их знал, без зазрения совести придумывал то, чего не знал, пуще всего боялся проговориться, что так и не заметил, крепко ли закрываются у него окна и какого цвета обои в спальне.

– Обои в спальне?.. Голубые, сударыня, светло-голубые с гирляндами…

– В самом деле? – умилялась бедная старушка и прибавляла, обернувшись к мужу: – Хороший он у нас мальчик!

– Ой, какой хороший мальчик! – с восторгом подхватывал он.

И все время, пока я рассказывал, они кивали головой, многозначительно улыбаясь, подмигивая с понимающим видом, а то еще старичок наклонялся ко мне и шептал:

– Говорите погромче… она туга на ухо…

И она тоже просила:

– Погромче, пожалуйста!.. Он не очень хорошо слышит…

Тогда я повышал голос, и оба благодарили меня улыбкой, и в этих померкших улыбках, с которыми они наклонялись ко мне, стараясь в глубине моих глаз отыскать образ своего Мориса, я, растроганный до слез, находил его образ, смутный, неясный, почти неуловимый, словно мой друг улыбался мне издали сквозь дымку.

Вдруг старичок встрепенулся:

– Мамочка, как это я упустил!.. Он, верно, не завтракал?

Мамочка засуетилась, всплеснула руками:

– Не завтракал!.. Господи боже мой!

Я думал, что разговор все еще идет о Морисе, и собирался уже ответить, что этот хороший мальчик никогда не садится за стол позже полудня. Но, оказывается, это касалось меня. Надо было видеть, что за суматоха поднялась, когда я признался, что вышел из дома натощак.

– Синявочки, скорее прибор! Стол на середину комнаты, воскресную скатерть, тарелки в цветочках, и что это еще за смешки, скажите на милость! Да поворачивайтесь живее…

Уж и поворачивались же они – не успели разбить и трех тарелок, как завтрак был на столе.

– Чем бог послал,– сказала Мамочка, подводя меня к столу.– Только вам придется кушать одному… Мы уже успели закусить утром.

Бедные старички! В котором часу к ним ни зайдешь,– они всегда уже успели закусить утром.

На сей раз бог послал, как выражалась Мамочка, стакан молока, финики и баркетту, то есть что-то вроде пышки; ей с канарейками этого за глаза хватило бы на неделю… И подумать только, что я один управился со всем угощением!.. Зато и негодование же поднялось вокруг! Синявочки шушукались, подталкивали друг друга локтем, а наверху в клетке канарейки, казалось, перешептывались: «Ой, как бы этот господин не съел сейчас всей баркетты!»

Так оно и вышло: я съел ее всю и даже не заметил,– я был поглощен созерцанием этой комнаты, светлой и мирной, овеянной ароматом старины… Были там две кроватки, от которых мне особенно трудно было отвести взгляд. Я представлял себе эти маленькие, как колыбельки, кровати утром, когда светает, когда еще задернут над ними большой полог с бахромой. Бьет три. Старики обычно просыпаются в этот час.

– Мамочка! Ты спишь?

– Нет, голубчик.

– Правда, Морис – хороший мальчик?

– Ну, конечно, он у нас очень хороший мальчик.

И при виде этих двух стариковских кроваток, стоявших рядышком, я придумывал целый разговор в том же духе…

А меж тем в другом конце комнаты, перед шкафом, происходила настоящая драма. Надо было достать с верхней полки бутыль с пьяными вишнями, уже десять лет дожидавшуюся Мориса, а нынче ее решили откупорить в честь меня. Несмотря на Мамочкины уговоры, старик непременно хотел сам достать эти вишни и, к великому ужасу жены, взобравшись на стул, пытался дотянуться до верхней полки… Надо было видеть эту картину: старичок дрожа подымается на цыпочках, синявочки вцепились в стул, Мамочка за его спиной, трепеща, протягивает руки, и все овеяно легким запахом бергамота, идущим от открытого шкафа, где сложено большими стопками белье из сурового полотна… Ну что за прелесть!

Наконец после больших усилий заветная бутыль была извлечена из шкафа, а заодно и старый, весь погнутый, серебряный бокал – бокал Мориса, когда он был еще мальчиком. Его доверху наполнили вишнями. Морис так любил вишни!.. Угощая меня, старик шептал мне на ухо с видом лакомки:

– Ваше счастье, что вам довелось их покушать!.. Жена сама приготовляла… Вот сейчас отведаете вкусного-превкусного!

Увы! Жена сама их приготовила, но позабыла положить сахар. Что поделаешь, с годами слабеет память. Бедная Мамочка! Ваши вишни были ужасны… Но я съел их все до последней, не поморщившись.

После завтрака я встал и начал прощаться. Им хотелось удержать меня подольше и еще потолковать о своем хорошем мальчике, но уже темнело, до мельницы далеко, пора было уходить.

Старик поднялся вместе со мной.

– Мамочка, дай сюртук!.. Я провожу гостя до площади.

В глубине души Мамочка, разумеется, считала, что провожать до площади рискованно – ведь уже стало прохладно, но она и виду не подала. Только, помогая ему сунуть руки в рукава его парадного, цвета испанского табака редингота с перламутровыми пуговицами, она шепнула:

– Ты вернешься не очень поздно, да?

А он ответил с лукавой улыбкой:

– Хе-хе, не знаю!.. Все возможно…

Потом они посмотрели друг на друга и засмеялись. И синявочки тоже засмеялись; видя, что смеются они, засмеялись на свой манер и канарейки у себя в клетке… Между нами говоря, я думаю, что от запаха вишен они все немного захмелели.

Когда мы с дедушкой вышли, уже темнело. Его синявочка шла за нами на некотором расстоянии, но он не видел ее, он был горд, что шагает под руку со мной, как мужчина с мужчиной. Мамочка сияла, глядя на нас с порога, и ласково покачивала головой, словно говоря: «Ишь ты, муженек-то мой!.. Еще хоть куда!»

Баллады в прозе

Сегодня утром, открыв дверь, я увидел, что вокруг моей мельницы все бело от инея. Трава сверкала и хрустела, как стекло. Весь мой холм дрожал от стужи… На один день милый мой Прованс прикинулся севером. И, глядя на сосны, опушенные инеем, на кусты лаванды, зацветшие хрустальными цветами, я написал эти две баллады в несколько германском духе, а вокруг меня искрилась белыми блестками изморозь, и в ясном небе журавли, прилетевшие с родины Генриха Гейне, большими треугольниками спускались к Камарге с криком: «Мерзнем!.. Мерзнем!..»

1. Смерть дофина

Маленький дофин занемог, маленький дофин умирает… Во всех церквах королевства день и ночь не убираются святые дары, теплятся огромные свечи, возносятся молитвы о здравии царственного ребенка. Улицы древней столицы угрюмо молчат, колокола не звонят, экипажи движутся шагом… У входа во дворец любопытствующие горожане глазеют сквозь решетку на привратников с расшитым золотом пузом, важно беседующих во дворе.

Весь замок в волнении. Камергеры, мажордомы снуют вверх и вниз по мраморным лестницам. На галерее толпятся пажи и придворные в шелковых кафтанах; они переходят от группы к группе и шепотом сообщают новости… На широком крыльце заплаканные фрейлины церемонно приседают друг перед другом, утирая глаза красивыми вышитыми платочками.

В зимнем саду собрался весь синклит – медики в докторских мантиях. Сквозь стекла видно, как они потрясают длинными черными рукавами и с глубокомысленным видом кивают пудреными париками в буклях… Воспитатель и шталмейстер маленького дофина прохаживаются перед дверью, ожидая решения ученого собрания. Поварята пробегают мимо и не отвешивают поклона. Г-н шталмейстер ругается так, что чертям тошно, г-н воспитатель декламирует стихи Горация… А издалека, со стороны конюшен, доносится долгое жалобное ржание. Это гнедая лошадка маленького дофина – конюхи позабыли о ней, и она печально и призывно ржет, стоя у пустых яслей.

А король! Где его величество король?.. Король заперся один в отдаленной комнате дворца… Венценосцы не любят, чтобы видели их слезы… Не то королева… Она сидит у изголовья маленького дофина, прекрасное лицо ее залито слезами, она громко рыдает при всех, как простая ткачиха.

На кружевной постели покоится маленький дофин. Его глаза закрыты. Он белее подушек. Можно подумать, что он спит. Но нет, маленький дофин не спит… Он поворачивается к матери и, видя ее слезы, говорит:

– Маменька королева! Почему вы плачете? Неужели вы и вправду думаете, что я помру?

Королева хочет ответить. Рыдания душат ее.

– Не плачьте, маменька королева! Вы забываете, что я дофин, а дофины так не умирают…

Королева рыдает еще сильнее, и маленькому дофину становится страшно.

– Нет,– говорит он,– не хочу, чтоб за мной пришла смерть, я не пущу ее сюда… Сейчас же расставить караул вокруг нашей постели, сорок самых сильных ландскнехтов!.. Днем и ночью держать наготове под нашими окнами сто больших пушек с зажженными фитилями! Несдобровать тебе, смерть, если посмеешь приблизиться к нам!..

В угоду царственному ребенку королева подает знак. И вот по двору с грохотом катятся пушки, и сорок рослых ландскнехтов, сжимая в руках протазаны, выстраиваются вокруг покоев дофина. Все старые рубаки с седыми усами. Увидя их, маленький дофин захлопал в ладоши. Одного он узнал и подзывает к себе:

– Лорен! Лорен!

Старый солдат подходит к кровати.

– Я очень тебя люблю, голубчик Лорен… Покажи мне твою большую саблю… Если смерть придет за мной, ты ее убьешь? Скажи: ведь убьешь?

Лорен отвечает:

– Да, ваше высочество…

И по его обветренным щекам катятся две крупные слезы.

В эту минуту к маленькому дофину подходит королевский духовник и долго шепотом наставляет его, указывая на распятие. Маленький дофин слушает с большим удивлением, затем вдруг перебивает:

– Я понимаю все, что вы говорите, господин аббат, но скажите: разве нельзя дать много-много денег моему другу Беппо, чтобы он умер вместо меня?..

Духовник продолжает шепотом наставлять его, и выражение лица у маленького дофина становится все более удивленным.

Когда духовник замолкает, маленький дофин говорит, глубоко вздыхая:

– Все, что вы рассказываете, господин аббат, очень грустно. Одно только утешение – что там, наверху, в звездном раю, я все же буду дофином… Я знаю: бог мне родня и, конечно, примет меня соответственно моему сану.

Потом он прибавляет, обращаясь к матери:

– Пусть принесут мне самое нарядное одеяние, камзол на белом горностае и бархатные туфли! Я хочу предстать перед ангелами во всем блеске и в одежде дофина вступить в рай.

И в третий раз духовник наклоняется к маленькому дофину и долго шепотом наставляет его… Царственный ребенок гневно прерывает его речь.

– Так зачем же тогда быть дофином? – кричит он.

Не желая больше слушать, маленький дофин отворачивается к стене и горько плачет.

2. Супрефект на лоне природы

Г-н супрефект совершает поездку. Коляска супрефекта важно катит на сельскохозяйственный конкурс в Комб-о-фе: на козлах – кучер, на запятках – лакей. Для такого знаменательного дня г-н супрефект в парадном мундире, в панталонах с серебряными лампасами, при треуголке и шпаге с перламутровой рукояткой, которую он носит в торжественных случаях… На коленях у него покоится огромный портфель тисненой шагреневой кожи, на который он с грустью взирает.

Г-н супрефект с грустью взирает на свой портфель тисненой шагреневой кожи; он обдумывает торжественную речь, с которой ему предстоит выступить перед жителями Комб-о-фе.

«Милостивые государи и любезные мои подопечные…»

Но напрасно он теребит шелковистые белокурые свои бакенбарды и в двадцатый раз повторяет:

– Милостивые государи и любезные мои подопечные…

Дальше речь не идет…

Дальше речь не идет… В коляске так жарко!.. До самого горизонта под жгучим южным солнцем пылится дорога… Воздух пышет огнем… На белых от пыли придорожных вязах стрекочут тысячи цикад… Вдруг г-н супрефект встрепенулся. В стороне, под пригорком, он приметил зеленый дубовый лесок, который словно манит его.

Зеленый дубовый лесок словно манит его:

– Сюда, сюда, господин супрефект! Здесь, в тени, вам куда будет лучше обдумывать речь…

Г-н супрефект поддался соблазну, оставил коляску и приказал его дожидаться, пока он обдумает речь в зеленом дубовом лесочке.

В зеленом дубовом лесочке пичужки, фиалки, ручьи в мураве… Увидев г-на супрефекта в нарядных панталонах, с портфелем тисненой шагреневой кожи, пичужки с испугу прервали свой щебет, ручьи уже не смели журчать, а фиалки запрятались в траву… Здесь, в лесу, не видали дотоль супрефекта и теперь шептались, недоумевая, кто этот знатный вельможа в серебряных панталонах.

Шептались в листве, недоумевая, кто этот знатный вельможа в серебряных панталонах… А меж тем г-н супрефект, в восторге от тишины и свежести леса, приподнял фалды мундира, положил треуголку на траву и сел у подножия дубка на мягкий мох, затем разложил на коленях огромный портфель тисненой шагреневой кожи и вынул оттуда большой-пребольшой лист плотной бумаги.

– Он поэт! – решила малиновка.

– Нет,– сказал снегирь,– не поэт. Раз он в серебряных панталонах – он принц.

– Он принц,– сказал снегирь.

– Он не поэт и не принц,– перебил их старый соловей, который как-то пропел всю весну в садах супрефектуры,– я знаю, кто он: супрефект.

И в лесочке все зашептались:

– Он супрефект! Супрефект!

– Какой он плешивый! – заметил хохлатый жаворонок.

Фиалки спросили:

– А злой он?

– А злой он? – спросили фиалки.

И старый соловей ответил:

– Ни капли!

И, поверив ему, пичужки снова запели, ручьи зажурчали, фиалки заблагоухали, как если бы не было вовсе средь них супрефекта… Весь этот гомон лесной не тронул г-на супрефекта; он призывает музу земледельческих объединений и, подняв карандаш, начинает торжественно речь:

– Милостивые государи и любезные мои подопечные…

– Милостивые государи и любезные мои подопечные,– начал торжественно речь г-н супрефект…

Громкий смех прервал его речь. Он обернулся и увидел большого зеленого дятла, который, скакнув на его треуголку, смотрел на него и смеялся. Г-н супрефект плечами пожал и собрался было продолжать свою речь, но дятел его снова прервал и издали крикнул ему:

– К чему это?

– Как к чему? – покраснев, сказал супрефект.

Спугнув движением руки нахальную птицу, он с новым рвением продолжал свою речь.

– Милостивые государи и любезные мои подопечные…– с новым рвением продолжал свою речь г-н супрефект.

Но тут потянулись к нему на своих стебельках малютки-фиалки и тихонько шепнули:

– Господин супрефект, господин супрефект, понюхайте, как сладко мы пахнем!

И ручьи подо мхом зажурчали так мелодично, в ветвях над самой его головой малиновки прощебетали ему свои лучшие песни, и весь зеленый лесок словно сговорился, чтоб помешать ему сочинить его речь.

Весь зеленый лесок сговорился, чтоб помешать ему сочинить его речь… Г-н супрефект разомлел от благоуханий, опьянел от мелодий – он не в силах бороться с очарованием, которое его охватило. Он прилег на траву, расстегнул свой красивый мундир, пробормотал еще два-три раза:

– Милостивые государи и любезные мои подопечные… Милостивые государи и любезные мои… Милостивые государи и…

Потом он к черту послал любезных своих подопечных, и музе земледельческих объединений пришлось удалиться.

Удались же, о муза земледельческих объединений!..

Когда через час слуги, беспокоясь о г-не супрефекте, вошли в зеленый лесок, они с ужасом отступили, увидев такую картину: г-н супрефект, лежа на животе, словно беспутный поэт, растянулся в траве. Он скинул мундир… и сочинял стихи, покусывая фиалки.