Текст книги "О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья (сборник)"

Автор книги: Альфия Умарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья

Пасечник Иван Петрович, или попросту Петрович, как зовут его многие в Носово, проводив приезжавших на выходные дочерей и внуков, надумал перед сном пройтись. А что, моцион для здоровья полезный, особенно в его годы. Заодно и приятеля своего решил проведать, Сергея Васильевича, тоже пчеловода, но живущего на другой стороне ручья, на карте именуемого почему-то рекой Каменкой.

Иван Петрович, надо заметить, фигура весьма колоритная. Мужчина преклонных лет, под восемьдесят, но очень еще крепкий, коренастый, дубово-кряжистый, с сильными узловатыми руками. У него пышно вьющаяся серебристая шевелюра, по-молодому синие глаза, большой шишковатый нос и соответствующий внушительной внешности густой баритон. Вообще, он здорово похож на актера Леонида Маркова, только без присущей тому мрачноватой углубленности в себя. Этот попроще будет.

Петрович – коренной носовчанин, но теперь живет тут со своей супругой Ольгой только в теплую пору года, зиму же коротает в городе. Да и что здесь делать в другое время? Газ – баллонный только, вода – из колодца, и та верховушка. Тарелку телевизионную не повесишь – сопрут жадные до чужого добра люмпены из соседнего села. Да и дорогу к дому самим чистить от снега накладно. Вот потому-то на тридцать дворов обитающих круглогодично не наберется и десятка. Остальные наведываются лишь изредка да летом приезжают как на дачу. И тогда жизнь в деревне бурлит.

Вот и сейчас, смеркается уже, а жители ее спать еще и не думают. Ребятишки, что гостят здесь у своих бабушек и дедушек, играют на лужайке у домов в пятнашки и гоняют на великах, с ними же носятся счастливые от кипения жизни вокруг местные дворняжки. Лай, визг, веселый смех… Взрослые кто поливает свои экологически чистые, удобренные только куриным пометом огурцы с помидорами, кто косит траву, жужжа бензиновым моторчиком, кто другими важными делами по хозяйству занимается. Известное дело: дом невелик, а сидеть не велит. А иные бабулечки, переделав всё, на завалинке разговоры разговаривают да глядят с умилением на детскую беготню.

Петрович, наблюдая эту вечернюю пасторальную картинку, вспомнил, каким было Носово раньше. Обычная деревня, каких тысячи. Жили тут люди, без газа не тужили – печи русские топили, огороды сажали, работали, детей рожали… Потом, в перестроечные годы, молодежь в город лыжи навострила, да там и осела. Хозяйства в округе без крепких рабочих рук пришли в запустение, деревня обезлюдела. Остались старики одни, у которых, почитай, всё уже в прошлом, а в будущем лишь общая для всех дорога – на погост в ближнем березняке.

Ладно еще дети не забывают, думал Иван Петрович, помогают. Где продуктов привезут, где крышу подлатают, а кому-то, вон, повезло больше других: бревенчатую избу по-современному – сайдингом – отделали да еще и окна пластиковые вставили. Да и строиться здесь стали понемногу – это уже внуки повзрослевшие, под дачу для себя и потомства. Места-то красивые, поля вокруг, раздолье, воздух вольный да свежий, не то что в городе. Правда, несет иной раз специфически из силосной ямы, что сразу за околицей прячется, но это когда роза ветров не в пользу жителей. А и, с другой-то стороны, что нос воротить? Аромат не химии какой-нибудь, не отравы, а вполне натуральный, самый что ни на есть сельский. Так что, если на амбре это внимания не обращать, то в деревне житье вполне себе ничего, даже более чем!

Сергей Васильевич, в гости к которому направился Петрович, в отличие от него родился и вырос в городе, интеллигент во втором поколении, но корни у него тоже не дворянские. И дед и бабка его хоть и не были деревенскими, но жили в небольшом городке на Клязьме своим домом, держали кой-какую скотинку да сад на диво и зависть всем соседям. Сноровка к крестьянскому труду, к хлопотам по дому, усадьбе, к земле у Сергея Васильевича как раз оттуда, из детства с мастеровитым дедом, у которого были работящие руки и лучшие в округе яблоки и сливы. Пчел, правда, дед не держал. Это увлечение у Васильича, как величает его по-свойски Иван Петрович, появилось лет этак с тридцать назад. Сначала как хобби: интересно было, получится ли что из затеи. Потом затянуло, да так, что каждый год брал отпуск в пору роения да выезжал со своими подопечными на точок, где стоял с такими же пчеловодами по месяцу, а то и больше.

Позже Сергей Васильевич прикупил домик в Носово. Понравилось тут. В полях да оврагах полно разнотравья всякого медоносного для пчел, большой сад, где и поставил ульи, крепкий еще пятистенок. Приобретя жилье, в общем, под пасеку, постепенно привязался к этому месту, хотя поначалу не хватало леса и настоящей реки, на которой вырос. Уединенность, тишина, редкие приезды соседей, занятие по душе – что еще надо, если всё уже было и наступила пора зрелой созерцательности, когда ничего не изменить и остается лишь принять, как есть.

Сергей Васильевич, увидев направляющегося к нему гостя, решил подождать его, сидя на скамье перед домом, подставив лицо заходящему солнцу. Интересное лицо: удлиненный овал, прямой, довольно крупный нос, умные зелено-карие глаза, красивой формы седая бородка, выдающая в ее хозяине непростой склад. Если Петрович здорово напоминает актера Маркова, то Васильич похож сразу и на Кикабидзе, и на Мережко, и на Козакова. Прежде всего бородкой. И непонятно по виду, то ли грузин он, то ли представитель малого народа, то ли еще кто. Одно, впрочем, можно сказать точно: не китаец и не татарин.

– Здорово, Васильич! – Петрович пожал протянутую руку.

– Здорово!

– Что нового? Пчелы-то у тебя как, роились сегодня?

– Да, вышел один рой, килограммов на пять.

– Ох ты! Надо же! На пять? – недоверчиво уточнил «коллега по цеху». – А у меня сегодня по нулям.

– Так взяток идет, погода не роевая. Это моим взбрендило что-то.

– Да, точно. Взяток – у-у какой сильный. Тяжеленные летят, какие и промахиваются, в траву падают, не долетев.

– А как твои помидоры с огурцами? Поди, солите вовсю, – пошутил Сергей Васильевич.

– Да не, куда там. Огурцы-то едим, давно уж. А помидоры буреют только. Но много их.

– Да у тебя всегда всего много, – улыбнулся Васильич.

– Да это всё Ольга у меня, сам знаешь. Целыми днями возится в саду да в теплице. Цветов насадила, я в жизни таких не видал. Овощей всяких. Мы ж как раньше? Картошку, моркву со свеклой, ну, пупырчатых этих. А у Оли и сельдерей растет, и репа, и капусты всякой разной, и кабачки, и синенькие. Ох и охочая она у меня до огорода, – последнее произнес с гордостью.

– Да, повезло тебе с ней, – согласился Васильич.

– Ну и тебе грех жаловаться на свою. Только и слышно, как она тебя зовет: Сережа да Сереженька. Ласковая, по всему видать, приветливая. А, кстати, что-то нет ее сегодня…

– Да в городе осталась, по делам. Завтра заберу.

– А-а, понятно.

– А ты будто расстроенный чем-то, Петрович. Случилось что?

– Да, знаешь, Васильич, – будто сухая трава по весне от случайной спички, вспыхнул тут же Петрович, – терпения у меня нет на этого зятя. Вот что он себя выкобенивает, скажи?

– Это который? Старшей дочери муж? – уточнил Васильич.

– Ага, ее, дуры. «Вадюша», – передразнил он дочь и сплюнул. – Тьфу ты, прости Господи, «Вадюша». Бугай, лосяра здоровый, бестолковый, а как выпьет – вообще дурак дураком. И за что его Татьяна любит, не знаю. Пылинки прямо сдувает: Вадик, Вадюша… А по мне так говно говном.

– Эх, Петрович, не понимаешь ты ничего! Видел я твоего зятя. Рожа смазливая. Ходит павлином, нос задрал, ну прямо король, а сам смотрит – все ли заметили, как он хорош? Это, друг мой, тип такой. Высокоранговый и высокопримативный самец называется.

– Как-как? Самец – это понятно, раз мужик. А это… высокий… примитивный? – попытался произнести новое для себя слово Петрович.

– Да нет же, высокопримативный, – повторил Сергей Васильевич. – Хотя твоя оговорка – по Фрейду. Примитивность в этом есть, конечно.

– Так, ты что-то больно много зараз мудреных слов сказал. Погоди, не гони шибко. А этот… как его ты назвал – Фред…

– Фрейд, – поправил его Васильич.

– Ну, я и говорю: Фред, он кто? Тоже из этих… высоко…примитивных?

– Он ученый, врач, основоположник психоанализа…

– А-а, псих. Понятно, – тут же сделал вывод Иван Петрович.

– Да нет же, скорее спец по психам. Но не совсем. Он объяснял, почему мы поступаем так или иначе, на чем это основывается.

– Ну-у, удивил. Да я завсегда знаю, почему. Если есть охота, значит – голодный, спать – значит, ночь пришла, ну а выпить охота – тут, брат, и правда, причин может быть не одна. Вот как сегодня. Вот до чего довел меня этот, как ты говоришь?..

– Высокопримативный самец, – подсказал Васильич.

– Ага, он, гад, так вывел из себя, думал, уж не вернусь обратно. И сразу выпить захотелось. Хотя сначала – в морду дать самцу этому. Еле сдержался. Ежли б не бабы – точно врезал бы. Ведет себя нагло. Никто ему не указ. Ни тебе уважения, ни почитания. Внука моего ни за что обижает, пасынка своего. Не мужик, мол, ты, тряпка. Оскорбляет всяко. А ведь сам, сволочь, когда жена его первая беременной была на последних месяцах, баб гулящих в дом водил. Прямо при жене. Она потом, как родила раньше срока мертвого ребеночка, удавилась, бедная. А этого я бы сам удавил. Если б не Танюха. Любит его как кошка. И за что только бабы таких любят? – задумчиво проговорил Петрович. – Хотя что с баб взять. Одно слово – баба. Вот моя дочь Татьяна. Первый муж у нее был пьющим, но все равно – мировой мужик. И уважал меня, и слова дурного никогда нам с матерью не говорил. Ну, закладывал за воротник, но скажи, кто в России не пьет? Не пожилось им, вишь, разбежались. Встретила этого… паразита недотравленого. Вцепилась в него, годы-то уходят, всё твердила: не отговаривайте меня, это мой последний шанс. А этот «последний шанс», не будь дураком, только позволяет себя любить, а сам зарабатывает в два раза меньше Таньки. Но форсу, форсу, будто министр, – Петрович смачно сплюнул.

На улице совсем стемнело. Детвору загнали по домам, старушки с завалинок тоже ушли отдыхать, и только косарь с «бензиновым сердцем» всё косил и косил. И что он там видел, в темноте этой? Видно, увлекся, не в силах остановиться.

Зашли в дом. Сергей Васильевич хотел угостить чайком соседа, да по виду того понял: нет, ему сейчас чаем не поможешь. Покрепче что нужно, стресс снять.

– Налить самогоночки-то? Выпьешь? Ты, смотрю, на взводе.

– Наливай. И правда, что-то я совсем разнервничался. Сам-то не будешь, что ли?

– Нет, не буду. Я лучше кваску выпью. Моя Аленка замечательно его делает: на ржаных корочках, да с изюмом, еще чего-то кладет. За уши не оттянешь. Тебе, может, и кваску налить? Попробуешь?

– Не, не надо. Я квас что-то с детства не люблю. Меня с него слабит всегда.

– Ну ладно, была бы честь предложена. Тогда вот тебе самогоночки, на дубовых опилках настояна, практически коньяк. Огурчики бери, Аленка солила. Они у нее хрусткие, с чесночком.

Иван Петрович выпил, крякнул, занюхал корочкой черного хлеба, похвалил:

– Хороша самогонка!

Сергей Васильевич налил еще рюмочку гостю. Тот был не против.

– Ты вот давеча про самцов начал, будь они неладны! Расскажи, что это за зверь такой – с высоким чином, что ли… – опять не получилось выговорить.

Сергей Васильевич снова терпеливо поправил:

– Высокоранговый самец. Вообще, это ведь не только о людях можно так сказать, – начал он.

– А еще про кого? – поинтересовался Петрович, хрустя огурцом.

– Да и про животных тоже. Вот возьмем петухов. Какого куры признают за главного, кому топтать себя дают?

Иван Петрович непонимающе уставился на хозяина: мол, понятно кому – петуху.

– Да петуху – это известно. Но вот какому?

Не дождавшись ответа от гостя, Васильич продолжил:

– Самый востребованный петух в курятнике тот, в котором больше всего развиты свойства самца: он самый крупный, с большим ярко-красным гребнем, с длинными шпорами, с богатым ярким хвостом. Такого боготворят, по человечьим понятиям, все куры, а петухи послабее, похуже – побаиваются, вынуждены уважать.

– Это да, – согласился Петрович. – Так и есть.

– А вот эксперимент проводили ученые, – продолжал меж тем Сергей Васильевич. – Запустили в курятник, где до этого были те самые высокоранговые петухи, которых я тебе описал, другой породы – помельче, с маленьким гребешком, размером со среднюю курицу. Так ведь заклевали его!

– Ишь ты как! – удивился Иван Петрович. – То есть этот высоко… примативный, – наконец получилось сказать, – это тот, которого куры и бабы любят? – сделал вывод гость.

– Ну, если упрощенно, то да. А еще он – уверенно прет напролом, вожак, крутой, как теперь говорят. Так наука этология утверждает.

Еще одно новое слово Петровичу уже было не осилить. И спрашивать не стал, что за наука такая. Решил выпить вторую стопочку, пока «не закипела».

– Скажи, получается, что и я этот самый примативный высоко мужик? Меня ведь женщины всегда любили.

– Ну, в общем, да. И ты тоже высокопримативный самец. Да и я тоже, – вздохнув, отчего-то невесело произнес Сергей Васильевич.

– Да нет, я не такой, – не согласился все-таки Петрович. – Вадим этот – самец приматный, чтоб ему ни дна ни покрышки, а я – нет. Я не такой. Я на подлость не способный, как он.

– Ну почему же непременно на подлость? – Сергей Васильевич налил себе еще квасу. – Вот нашего президента, например, тоже называют высокоранговым или альфа-самцом.

– Президента? – с сомнением переспросил Петрович.

– Ну да. А будь иначе, разве выбрали бы его снова?

– А ведь прав ты, Васильич, будь он поплоше – не выбрали бы. А так – орел-мужик, высокого полету, – переиначил на свой лад Иван Петрович с трудом запомнившиеся было слова.

И добавил:

– Ну, в компании с ним быть таким самцом я согласен. Раз так, Васильич, наливай мне последнюю – Бог троицу любит, да и пойду я домой. Отдыхать. Только запомнить надо, чтобы зятю сказать, как еще приедет, кто он, гад, есть: высокопримативный самец, – произнес Петрович четко. Без запинок. И это после трех стопок! И добавил: – А морду я ему все равно набью. Будет знать, кто в доме альфа-самец!

…Ночь опустилась на Носово, накрыв ее ароматами нагретой за день земли, шорохами, редкими вскриками птиц, отзвуками гремящей где-то грозы. Сергей Васильевич сидел в темноте у открытого окна, глядя на дальние всполохи молний. Не спалось. Из головы не шел недавний разговор с Иваном Петровичем. И не только он. Улыбнулся, вспомнив, как старался тот не забыть новые для себя слова. А ведь точно зятя своего поколотит! Петрович хоть и разменял давно восьмой десяток, а горячий как юноша, вон как кипел негодованием.

Если бы всё было так просто… Не уважаешь других, лезешь нахально в чужой дом со своим уставом – кулаком привьем почитание, а нет – вот Бог, вот порог. А как же жизнь дочери? Ведь она этого дурака любит. И не по науке этологии любит. А какого есть. И не важно ей, высокоранговый он или нет.

«Да и какая, к черту, разница? Что эта наука да и любая другая дает для понимания сущности человека, смысла его жизни? – словно спорил с кем-то невидимым Сергей Васильевич. – Разве может она научить не разрушать себя, свой мир. Научить не только следовать инстинктам и стремиться получить как можно больше впечатлений, эмоций, адреналина, а перебороть в себе первородное, звериное, прислушиваться к тому, что вовне, вокруг, уметь услышать, понять. Ту же природу. Она же вопиет уже – захламленная, загаженная, отравленная, напрочь загубленная цивилизацией. А мы ее дальше губим…»

Есть желание покорить горную вершину, думалось ему, переплыть океан в одиночку, перейти Ниагарский водопад по канату, в конце концов написать «Здесь был Вася» где-нибудь, где эту надпись кроме самого Васи, может, никто и не прочитает? Да ради Бога! Пусть это будет самый «страшный» и явный след пребывания Васи на земле. Но зачем делать из этой земли помойку, чтобы кругом мусор, грязь… Причем прежде всего в мозгах. Уже недостаточно просто секса, просто бокала хорошего вина, просто радости, просто счастья. Нужно, чтобы зашкаливало, чтобы «крышу» сносило. И тогда в ход идут наркотики, алкоголь в немереных количествах, а дальше по цепочке нередко и насилие…

«Какая здесь тишина. Покой. Птицы поют. Сверчки… как в детстве… А пахнет как… травой скошенной, цветами… Ощущение, будто всё гармонично и ладно в мире. И правит им – любовь. И не разрушающая, а созидающая.

Эх, перестали мы за суетой, погоней за миражами видеть и чувствовать красоту простых вещей и явлений. Ценить то, что имеем, – пусть крохотный, локальный, но свой кусочек гармонии и счастья. Выстраданный. Родной.

Надо бы завтра к приезду Аленки земляники ей собрать. И цветов полевых букет. Она любит цветы. Хотя нет, не буду, станет журить, зачем, мол, нарвал, они же завянут быстро, а так растут и глазу весело. И пусть весело. Хорошо, когда человека радуют мелочи – простые и естественные…»

Камертон

Странная штука память. Нередко мы задаемся вопросом: отчего в воспоминаниях гоним прочь неприятное, что когда-то огорчало, раздражало, выводило из себя?.. Отчего хочется слышать и слушать в себе только то, отчего сердце вдруг в волнении подкатывает к горлу, застучав неравномерно, вразнобой с привычным ритмом…

А действительно – отчего? Оттого ли, что помнить хорошее не составляет труда, это – легко и приятно. А вот плохое, неприятное… О, чтобы разбираться с этим, требуется работа души, мозгов. Анализировать нужно, пытаться поставить себя на место «оппонента», понять его.

Зачем? Начнешь так анализировать, глядишь, да и сам виноватым окажешься. Не такой уж ты хороший, оказывается, каким всю жизнь хотелось казаться. Не такой добрый, не такой бескорыстный. А эгоизма сколько «вдруг» повылезает…

Воспоминания и следующее за ними копание в себе всегда чревато находками, которые хочется тут же, пока никто не увидел, закопать снова, поглубже закопать. Такие находки способны лишить покоя и сна, потому как нет ничего сильнее, чем наши пороки, являющиеся продолжением достоинств. И наши минусы и наши плюсы одновременно дают нам силу и делают уязвимыми. Словом, делают нас людьми.

Вспоминаю сейчас один случай из своей жизни, произошедший давным-давно. Это даже и не случай, так, эпизод, который, возможно, своей на первый взгляд незначительностью и не стоит упоминания. Но мне он запомнился, засел в памяти занозой, которая, будучи задетой ненароком, вскользь, и теперь вызывает боль, саднит даже много лет спустя.

Я приехала в Питер в отпуск. Было мне тогда чуть больше двадцати. Остановилась у подруги – девочки Тани, замечательного человечка с глазами мечтательными, лучистыми и открытой и чистой душой. Доброта ее была не показушной, рассчитанной, как у иных доброхотов, на зрителя и обязательное ответное чувство, а исходившей из глубины ее сущности. Она любила весь мир, каждое его создание. И бросившего их с братом Митькой совсем маленькими отца любила, а «предательство» оправдывала жизненными обстоятельствами и трудным характером своей матери, резкой на слово и скупой на ласку. Таня очень тосковала по нему, берегла те немногие воспоминания, что остались у нее об отце – слабом безвольном человеке, которого раздавила властная и сильная жена. Его «подобрала», как говорила об этом мать с презрением, другая женщина, скорее всего более мягкая и мудрая, и увезла в другой город. Он регулярно присылал им оттуда алименты, а мать всегда громко, не стесняясь в выражениях, ругалась, что денег этих ни на что не хватает, что сделал, наверное, справку, подлец, о маленькой зарплате. Приходили и открытки к праздникам, которые мать демонстративно выбрасывала в мусорное ведро, а Танюшка потом украдкой их оттуда доставала, обтирала и хранила в коробке из-под конфет.

Именно с этой коробкой появился в их квартире однажды отец, года через два после того, как ушел от них. Мать еще не вернулась с работы, и они с братом были дома одни. Звонок в дверь раздался, когда за окном начали сгущаться ранние в эту пору питерские сумерки. На пороге стоял отец. Таня сразу узнала его. Он был абсолютно трезв, нервно-возбужден, теребил в руках шапку, не зная, куда ее деть, пока не засунул в карман пальто. Он неловко обнял Танюшку. Митька стоял в сторонке и настороженно смотрел на чужого дядьку – отца он не помнил совсем. Отец достал из-за пазухи коробку конфет: «Вот дурья голова, забыл совсем. Доченька, Митяй, угощайтесь». Митька-сластена, конечно, сразу же схватил яркую, пахнущую шоколадом коробку и умчался с ней в комнату. А Танюшка всё смотрела и смотрела на своего папку, и такое счастье переполняло ее, что она боялась пошевелиться, чтобы его не спугнуть. Они так и стояли в тесной прихожей, негромко разговаривая и напряженно вслушиваясь в шаги на лестнице – оба с тревогой ждали возвращения с работы матери.

Вскоре она пришла, как всегда уставшая и взвинченная. Что произошло потом, Тане не хотелось вспоминать. Мать, топчущая сапогами конфеты, вытряхнутые из коробки на пол. Виновато вжавшийся в вешалку с детскими пальтишками отец. Ревущий от страха перепачканный шоколадом Митька. И она сама, взиравшая на мать с мольбой… Тогда отец, не сказав ни слова, обнял Танюшку, стараясь не смотреть ей в глаза, полные слез, вышел в дверь и долго стоял еще этажом ниже на площадке у лифта, куря одну сигарету за другой и не вытирая мокрого лица. А Таня… Таня успокоила брата, который все всхлипывал: так жалко было ему испорченного лакомства, умыла его и уложила спать. Потом собрала в совок раздавленные конфеты, сладко и пряно пахнувшие ванилью, вытерла пол и заглянула в комнату матери. Та лежала лицом к стенке, вздыхая протяжно и громко. Таня хотела было подойти к ней, но так и не смогла себя заставить.

Какими на вкус были те конфеты, Таня не узнала – ей от них досталась только коробка.

Об этом мне рассказала Таня, когда я спросила ее как-то об отце: где он, что с ним. Сказала, что после той истории она его больше не видела.

Подруга работала днем техничкой, а вечерами училась в университете. Полноватая, с женственными, округлыми формами, Таня стеснялась того, как выглядит. Еще она очень стыдилась своих рук, обезображенных экземой. Ей бы какую другую работу, почище, без необходимости возиться с пылью и грязной водой, которые так вредили ее и без того нездоровой коже, но другую найти было сложно. Таня не жаловалась, ее устраивало, что и работа и учеба – в одном месте, да и добираться из дома только с одной пересадкой в метро.

Помнится, что носила она что-то неизменно темненькое, невзрачное, скрывающее полноту и… делающее незаметной ее саму. Деньги, те малые копейки, что получала Таня за свой поломойный труд, отдавала почти все матери, у которой на шее сидел еще и ее младший брат. И только на книги позволяла она себе, поднакопив, потратить иногда то, на что можно было купить что-нибудь нарядное из одежды.

Познакомились мы с Таней через мою сокурсницу, и понравилась она мне сразу. Казалось, она озаряла всё вокруг каким-то необыкновенно добрым светом. Девочкой она была начитанной, знала множество стихов, но никогда никого рядом не подавляла своими знаниями. Напротив, она умела слушать так, что хотелось говорить и говорить, причем говорилось при ней удивительно складно, умно и возвышенно.

Мы подружились сразу. Она звала меня Аленьким…

В один из дней, когда я, не дождавшись подругу из университета, уже лежала в темноте на скрипучем кресле, пытаясь заснуть, Таня вернулась домой с занятий позже обычного. Света она не включила. Слышно было, как тихо она переоделась, натянув старенькую сорочку. Потом, я поняла по звукам, ее вытошнило. Она рванулась из комнаты. Некоторое время ее не было, только доносились звуки из туалета – Тане было плохо. Она вернулась, видимо, с тряпкой, вытерла пол, не включая света, довольствуясь его полоской, падавшей из коридора.

Потом – новый спазм, и Таня еле успела выбежать из комнаты. Так продолжалось, может, около часа. Измученная, Танюшка легла наконец на кровать, долго еще ворочалась, пока не затихла.

А я… Я так и лежала, делая вид, что сплю.

Я и сегодня спрашиваю себя: отчего ты, дубина, не встала, не включила свет, не помогла? Может, ты и не могла бы ей в тот момент помочь физически, но ведь можно было хотя бы посочувствовать, поддержать, быть рядом, а не лежать якобы сонным бревном. Ну почему? Почему? Ведь сама Таня, будь мне так плохо, как ей, сделала бы всё, чтобы облегчить мне мои страдания. А я…

Неловко мне было, видите ли, что я не встала сразу, услышав, что Таня вернулась, что ей нехорошо, не знала, чем помочь. Разве это объяснение?! Струсила, что уличат меня в черствости? Эгоизме? Что придется, может, пол затереть? Воды принести? За лекарством сбегать?

Так и лежала без сна, ненавидя себя за ложь, за слабость. Долго лежала. Сон прошел напрочь. Уже и Танюшка задышала ровно, уснув наконец. А мне все не спалось.

Наутро Танюшка рассказала, что перекусила перед занятиями пирожками с лотка, ими, видимо и отравилась, что было ей вчера очень худо. И извинилась, виновато глядя на меня своими ввалившимися глазищами на бледном осунувшемся лице: я, наверное, помешала тебе спать. Ни упрека, ни тени сомнения в моих словах, что, де спала я и ничегошеньки не слышала. А я не знала, куда деть глаза – от стыда.

Я слышала от нашей общей подруги, что отец Тани разыскал ее потом сам, звал поехать с ним на Север, но она не могла бросить мать, которая перенесла к тому времени два инфаркта и нуждалась в уходе. Позже мать ее умерла, а брат женился, и Таня стала лишней в его жизни и в ставшей тесной для всех квартире.

Спустя еще несколько лет Таня, так и не нашедшая себя в миру, ушла в монастырь и приняла постриг.

Больше мы не встречались. А воспоминания об этом светлом, чистом и славном человеке как камертон, которым я поверяю свои «игру» – в жизнь. И не могу похвастать, что нет в ней фальшивых нот.

Она называла меня Аленьким…