Текст книги "Дивизия цвета хаки"

Автор книги: Алескендер Рамазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Винт и крыло-II

Я как-то оставил в забвении своих друзей летчиков. Честно говоря, дружил я с одним – замполитом эскадрильи майором Юрием Кислицей. И благодаря ему мое появление в эскадрилье не вызывало вопросов.

Летчики жили в подвале кундузского аэропорта. В длинной, узкой бетонной щели с крохотными окошками у самого потолка стояли почти впритык солдатские койки. Вентиляции или кондиционирования не предусматривалось. Это была ночлежка. Техники и солдаты размещались в палатках, но уже в мае начали строить себе глинобитную казарму.

Чем занимались вертолетчики, в смысле боевого применения? Перевозили в указанные районы группы десантников и пехотинцев и вытаскивали их оттуда по окончании задания или когда становилось совсем плохо. Осуществляли целенаправленно или попутно связь между небольшими гарнизонами. Забирали на точках больных, раненых. Бомбили и обстреливали. Сопровождали или прикрывали, по необходимости, колонны армейской техники. Вооружение «Ми-8» и «Ми-24» было штатным. Пушки авиационные в гондолах, пулеметы курсовые, подвесные системы («блоки») «НУРС», авиационные фугасные осколочные бомбы «ФАБ» весом от 250 до 500 кг, изредка подвешивались «ПТУРСы». Летчики имели автоматы и пистолеты, тем же были вооружены и техники.

В казарме-подвале я обратил внимание на какую-то болезненную сентиментальность этих, постоянно рискующих жизнью людей – почти у каждого изголовья кровати на стене были развешаны семейные фотографии, талисманчики, письма и рисунки детей. Иконки тоже. Видать, не только в окопах нет атеистов!

Меньше других, и это было заметно, летчики разбирались в тонкостях афганской жизни. Им категорически был запрещен выезд в город, по любому поводу. А если уж перепадало такое счастье, то нужно было маскироваться, снимать голубой комбинезон, сетчатые тапочки или черные туфли с дырочками. Особисты постоянно культивировали легенду о том, что «духи» мечтают изловить живого вертолетчика. Впрочем, почему легенда? При отсутствии у моджахедов зачатков ПВО удары с воздуха не уступали по силе и точности артобстрелам из тяжелых орудий, с долговременных позиций. Как с такого «шурави» шкуру не снять?

Меня вывозили раз сорок на выполнение боевых заданий. Я снимал, писал какие-то пресные заметки. Но главное – видел.

Снимки такие: квадратики полей, извилины ручьев и арыков, крыши мазанок. Аэрофотосъемка, в общем. Но порой эти снимки шли в дело. Облет района до удара, после удара, все фиксировал «ФЭД». А видел потому, что летали на малых высотах (не было еще в провинции Кундуз «Стингеров»), видел много чего такого, что лучше бы и не видеть.

Вот на склоне холма распластались четыре афганца. «Ми-24» заходит на них. Люди смешно разбрасывают мешки и ложатся лицом к небу, показывая всем видом, что у них нет оружия. Но что они делают на этом холме? С шипением уходят «НУРСы». Нет, не прицельно. Как повезет.

Вот бреющий полет над кишлаком. А нас уже ждут. На крышах постелены красные паласы. На них лежат женщины и дети. Опять же лицом к родному небу. Но если цель (дом, селение) надо «обработать», то эта демонстрация лояльности и покорности не в счет.

(Задумывался: а если нас под бомбы? Ведь нас никто, с 1945 года, не бомбил. Мы не знали страха перед небом. И ненависти к тем, кто несет с неба смерть, у нас не было. А это, наверное, великая ненависть. У афганцев она была. А летчики, как боги. Они не задумывались, что там было на земле после бомбежки. По крайней мере, я не слышал таких разговоров. И об отказах от выполнения заданий тоже не слышал. Но вот видеть, «изучать» итоги налетов мне приходилось не раз.)

Рассказывали, как будто произошедшую рядом, историю, которую я встречал позже по всему Афгану.

Взяли на борт наводчика-афганца. Должен показать дом, где душманы сидят. Подлетают к кишлаку. Афганец-иуда зашевелился, оживился, тычет пальцем. Его жестами (места для переводчика в кабине не хватило, естественно) спрашивают: мол, здесь? Он радостно кивает. Пошли вниз, на строение – бомбы, потом по второму кругу «НУРСы», из пулеметов добавили. Афганец бьется, кричит. Дали по роже, вытолкали в салон под присмотр техника. По прилете оказалось: это он свой дом увидел и на радостях показал.

Мне объяснили, что взрыватели у авиабомб, применяемых здесь, после удара о землю срабатывают через четырнадцать секунд. Поэтому после сброса бомбовой нагрузки вертолет круто отворачивал от места сброса и на большой скорости уходил от места сброса бомбы, набирая высоту. Но все равно ударная волна успевала изрядно тряхнуть вертолет.

«Над целью были. Тут вижу, женщина бежит. Я кричу: «Стой, женщина там!» А мне: «Уже пошла». Ну, было у нее четырнадцать секунд». Это по памяти привожу рассказ летчика.

Бомбили метров со ста. Эскадрилья вообще вся летала, прижимаясь к земле. Точность укладки бомб была высочайшей. На моих глазах 250-килограммовую чушку уложили в центр дворика. Отвернули. Глухой удар. Облет. Дом слегка покосился, дувал как стоял, так и стоит. Во дворе идеально круглая воронка, похожая на пруд, со свежей землей по брустверу. И по краю этого «пруда», по кругу, бегает обезумевший ишак.

Сырая, местами болотистая почва часто принимает в себя бомбы достаточно глубоко. Немало «ФАБов» не взрывалось. Говорят, афганцы потом выплавляли из них ВВ. Может быть. Корпус авиабомбы, подвешенный к дереву, я видел всего один раз. Но он не был закопчен. Да и зачем было афганцам рисковать? У моджахедов хватало боеприпасов и оружия. У них не было боевой авиации. Тогда бы дело развернулось по-другому. И можно было бы сказать: «Я был на настоящей войне». Об этом могут сказать американцы. У социалистического Вьетнама была авиация (советская, разумеется). Пусть даже не столь многочисленная и многоцелевая, как у американцев. Но была.

Признаюсь: участвовал в борьбе с партизанами на их родной земле. При этом был лучше вооружен. Не имел определенных знаков различия (даже ручкой шариковой звездочки не рисовал, поскольку чаще надевал куртку, сделанную из пятнистого саперного комбинезона), получал больше, чем мой коллега в метрополии, не имел при себе документов, удостоверяющих законность пребывания в чужой стране, и т. д.

Наемник – вот как это называется.

Офицерский корпус Ограниченного контингента советских войск в Афганистане обладал рядом признаков военного наемничества.

А как вы еще хотите вести дела на Востоке?

Кстати, когда запахло жареным (и Международным судом в Гааге), то и втихую раскапывали места самочинных расстрелов, уничтожая останки, и усиленно собирали свидетельства о добром отношении к населению – строительстве дорог, школ и мечетей!).

Комедия! Лучших грунтовых дорог, пока мы их не изорвали гусеницами танков, чем в Афгане, я не видел. Они жили чисто, красиво и правильно.

По-своему.

А мы выплескивали нашу злость и страх.

Сублимация, мать ее!

Очень хотелось разъе... своих мудозвонов, а они умело направляли потоки народной злости...

Винт и крыло-III

Больше месяца, день за днем, по утрам, рано, часов в шесть, пока не пригрело солнце, я садился в вертолет. Вылетов было по два, а то и по три. Кислица будил меня ни свет ни заря. Он приходил с полотенцем и «мыльно-рыльными» принадлежностями. Воды в эскадрилье часто не было. А у меня на сосне висел умывальник с теплой водой. Бойцы грели по утрам. В эскадрилье и воды не бывало по утрам.

Как-то я обратил внимание на маркировку бомб. Оказалось, что часть боеприпасов маркирована еще 1947 годом. А вот в 1988 году в Кабуле я уже видел только выпуск 80-х годов. «Освежили» запасы?

Все эти полеты, в радиусе 200—300 км, слились в один. Так, выхватывает память куски. Но они неинтересны для описания. Вот запомнилось, как пришел в эскадрилью новый командир – полковник (или тогда еще подполковник) Зельняков. Худой, жилистый, с глубокими, мутными глазами. Он не захотел ночевать в части, которую принимал. Тут были свои нюансы. И Кислица привел его на постой в редакцию. Я отнесся к Евгению Ивановичу с должным уважением. Впрочем, он его внушал одним даже видом. Это был – боец. Воин. Природный. Я знал, Зельняков до прибытия в Кундуз был летчиком-инспектором в 40-й армии. А тут – отдельная эскадрилья? Но к чему мне вникать? Зельняков переночевал у меня два или три раза. А потом взял бразды правления в ОВЭ. Кличку ему дали суровую – Череп. Вскоре Зельнякову присвоили звание Героя Советского Союза. И вот, как рассказывал Кислица, после поздравлений он выступил с такой речью перед офицерами и прапорщиками: «Я требовал от вас немало по службе. Теперь хер у меня стал толще и е..ть я вас буду больше». Верить или не верить, но так, правда, со смехом, пересказал Кислица. При Зельнякове Кундузская ОВЭ стала образцовой частью.

В один из вылетов, может быть, крайний (я стал морально уставать от ранних подъемов, да и другие обязанности никто не снимал), с Зельняковым произошло вот что. Его «двадцатьчетверка», я это хорошо видел, поскольку Кислица шел ведомым, резко пошла вниз, странно покачиваясь. Ох, не место было для посадок! Внизу – шоссе, кишлачок по обеим сторонам дороги, рощицы, кусты. А еще за кишлаком горит «труба». Потому и вылетели, что в очередной раз поступил доклад о диверсии на трубопроводе. По нему из Хайратона качали керосин, соляру и прочие ГСМ для 40-й армии.

Вертолет командира плюхнулся на шоссе. Кислица что-то орал, дублируя доклады, а потом приземлился позади командирской машины. Вторая пара стала кружить над нами, обстреливая местность на всякий случай. А какой тут случай? Бери и бей из любой мазанки. Беззащитен вертолет на земле.

Техник выскочил с автоматом, залег у обочины. Я поступил так же. Изобразил прикрытие справа. В воздухе летали какие-то цветные тряпки, планировали джинсы. Мы сели чуть ли не на голову придорожному торговцу. Бедный дуканщик телом закрыл остатки товара, разметаемого струями воздуха. Движки не отключали ни Зельняков, ни Кислица.

Через двадцать минут на шоссе, впереди вертолета командира, сел еще один «Ми-24». Оттуда высыпали техники с чемоданчиками и трубками. А Кислица подал мне знак вернуться в салон. Мы поднялись и резко ушли в сторону Пянджа. Через минуты три сели на примитивной площадке: пыльный пятачок, обозначенный кляксами извести и галькой. К вертолету бежали человек восемь в пятнистых комбинезонах. Быстро погрузились и вновь на шоссе. Я успел заметить, что в ту сторону, откуда мы прилетели на полной скорости, пошли два бронетранспортера с какой-то непривычно свежей, пятнистой окраской.

Бойцы в салоне молчали, видно, был народ организованный. Славяне. В отвороте комбинезона у одного из них я вдруг увидел край малинового (!) погона. Внутренние войска? Откуда? Мы же речку не пересекали! Я приблизил губы к уху бойца: «Откуда ВВ? Вы из Союза?»

Но тот сделал непонимающее лицо и промолчал. Да и я больше не спрашивал. В Афгане немало чудес было. Бойцы после приземления быстро рассыпались вокруг вертолета Зельнякова. А Кислице, видимо, поступила команда прикрывать с воздуха. Там уже и так была целая «карусель». А у Зельнякова в машине перебило какой-то важный узел гидропривода. Но все обошлось. Техники ликвидировали повреждение. От души отлегло, поскольку на шоссе выскочили те самые бронетранспортеры. Кислица, повернувшись на секунду ко мне, поднял большой палец. Мы возвращались в Кундуз. Высота была небольшой, и я отчетливо видел, как возле одного из бронетранспортеров стоял офицер в фуражке с зеленым верхом. Бред какой-то! То погоны малиновые, то фуражки зеленые. Но действительность оказалась куда фантастичней. Вскоре я познакомился с советскими пограничниками в Афганистане.

Тутти-фрутти

Разные разности. Военно-афганские, разумеется. Вот, к примеру, тара от боеприпасов. Это была своеобразная «валюта».

Бомбы упаковывались в решетчатые контейнеры из сосновых, добротных брусков сечением 5 x 5 см (может, чуть меньше). Это были готовые стойки, материал для многих нужных вещей. То ли палатку укрепить, заборчик натянуть из масксети, раму связать, дверь собрать.

Особым спросом пользовались упаковки из-под снарядов «БМ-21» – «Град». Отличные сосновые шпунтованные доски. Немного усердия, отвертка – и вот у тебя есть доски. А значит, есть возможность улучшить свой быт.

Меньшей популярностью пользовались ящики от танковых снарядов. Доски были короче. Но из них можно было строить жилье. Набивали сырой глиной – вот и блок. А потом складывали уютные домишки. Один экипаж построил себе такое жилье за взлетной полосой, в бурьяне. Умные ребята. Они одновременно совместили под одной крышей баню, спальню и сральню. Жалко, через месяц сгорела их баня. На пепелище осталась только груда покрасневшей от жары глины с торчащими металлическими скобками.

Ручки и скобки от ящиков тоже шли в дело. Как крепеж и фурнитура. И шурупы, и перегородки – все шло в дело.

Доски и ящики очень хорошо покупали афганцы. Правда, тару частям положено было сдавать. Но много чего положено в армии. У командования частей была своя квота на тару из-под боеприпасов. Начальнику штаба – столько-то, замполиту – столько-то. Главное при разборке ящика было не торопиться и иметь мощную, удобную отвертку.

В Афгане гнали самогон и делали брагу. В ход шло все. Дорого стоила водка. А «шароб» афганский хоть и был дешев, но мерзок исключительно. Солдаты заводили брагу в самых неожиданных местах. В боевых машинах, в полевых парках, в огнетушителях, канистрах и пр. Мудрые прапора на «точках» гнали самогон, имея хитроумные аппараты, дедовским методом. Это когда из двух кастрюлек и таза с холодной водой составляется ректификационная колонка. Как-то ко мне зашли два артиллериста.

– Говорят, ты химию знаешь?

– В пределах C₂H₅OH.

– Вот-вот. Мы тут «коньячок» выгнали. Как определить – можно ли его пить? Может, денатурат.

Оказалось, они использовали какую-то спиртосодержащую жидкость, кажется, «Стеол-М». Пришлось их просветить, что денатурат – это полбеды. А вот если метанол (метиловый спирт), то это уже хуже. Его в полевых условиях не определить.

– А в медсанбате определят?

– Попробуйте.

И они побрели по 50-градусной жаре к медикам в другой конец взлетной полосы. К вечеру одного из них я видел едва держащегося на ногах. «Коньячок»! А ведь пойло артиллерийское действительно было янтарного цвета.

Сортиры часто устраивали в железных контейнерах. На солнце он нагревался невообразимо. Внутри топорщились сухие ломкие газеты «Правда» и «Красная Звезда». Мухи съедали ползадницы за один присест. Лучше всего было посещать это богоугодное заведение ночью. В темноте не жрали мухи, было чуть прохладней. Но одежда все одно надолго пропитывалась запахом дерьма и лизола. Один раз у сортира в Ташкургане, в полку, еще на старой территории, я увидел возле контейнера (о радость!) рулон белой газетной бумаги весом в тонну. От него отрывали куски входящие в сортир. Вот те раз! Газета не имеет бумаги, экономит. Стандартная бумага – на вес золота, а тут... Последовала жалоба, с идеологическим подтекстом, начальнику политотдела и обещание завалить политотдел бумагой (резальная машина, хоть и не работающая, у меня была). Через три дня бумага оказалась в редакции. С Игнатовым шутки были плохи. А бумагорезательную машину, которую год не могли запустить, оживили авиационные техники. Оказывается, блок автоматики нужно было заземлить на корпус машины.

Рулон «сортирной» бумаги был разрезан пилой, приведен в нужное состояние – дали отлежаться – и переведен в 3-й и 4-й А-форматы. Во-первых, газета стала выходить на белой (офсетной) бумаге, во-вторых, наладились отношения со штабом, в-третьих, жить стало веселей. За бумагу давали в обмен еду, обмундирование, постельное белье, мыло и стиральный порошок. В афганской кутерьме – большая беда, если ты нищий, ничего не можешь, не имеешь. Война признает натуральное хозяйство. А «чистые» деньги она пожирает мигом.

Ко всему, по совету замполита зенитно-ракетного полка подполковника Примакова (?), земляка из Белой Церкви, я занялся фотографированием на документы. Здесь важна была оперативность. Ладно, опыт был. Заряжал в кассеты кусочки пленки на два-три кадра, бросал в бачок без спирали. Наловчился работать методом контактной печати. А штатив у меня был замечательный – от ПАБ – артиллерийской буссоли. Естественно, имелся экран и подсветка. За работу полагалась плата, об этом я сам не говорил, это проговаривал боец, усаживавший, включавший свет. Ну, там, что с кого. Сухпай, мыло, тушенку, сигареты махорочные. А часто и ничего не брали. Ну что возьмешь с лейтенанта? Это если майор-тыловик или старшина. Да эти и сами приходили не с пустыми руками. Не то чтобы «фотоателье» процветало, но «штаны не падали», и хорошо. А главное – «собственное дело» вводило «редакционных» в разряд нужных людей.

Затяжная мозоль

По вечерам стала ныть правая нога. Потертость, заработанная в десантном походе, вроде подсохла, но кожа вокруг подозрительно покраснела. Я прикладывал салфетку с синтомициновой мазью. И вроде бы все нормально. Но дня через три стало побаливать в паху. О! Это уже интересно. Я пощупал. Лимфатические узлы тянули на «сифон», сифилис в просторечье. Что за черт? Осмотрел еще раз сбитый участок лодыжки. Во, бля, под кожей явно ощущался гнойник, достаточно обширный и глубокий. Нет чтобы дураку сразу пойти в медсанбат. Перевязка там, укольчик. Ведь знал же, что здесь за микрофлора, в унавоженных рисовых чеках. Но вот знание и губит. (В годы моего отрочества была такая история. Лисенок покусал и поцарапал пять или шесть человек в теплой компании, которая вышла на природу. Умные смазали укусы йодом. Те, что попроще, пошли к врачам. А вдруг бешенство? Так вот, два «умника» и скончались от гидрофобии.) И я поплелся, проклиная все на свете, в медсанбат.

Отрядный врач, кожвенеролог, предложил сразу хлопнуть спиртику. Я отказался. Толя заявил, что он не специалист, но сейчас все уладит. Через несколько минут он вернулся с крепким, улыбчивым брюнетом.

– Знакомься. Александр Кузнецов. Анестезиолог. Хирург. Он тебе что хочешь отрежет. И не больно будет.

Мне было велено снять штаны. Кузнецов осмотрел мозоль, потом пощупал лимфатические узлы, сосуды по ходу от ранки.

– Да, товарищ редактор, ты можешь и без ноги остаться. Походи еще так дня три. По ночам дергает?

– Да вот потому и пришел.

– Давай в перевязочную.

Однако разрезом на лодыжке, двумя уколами и дренажом дело не кончилось. Помощница Кузнецова, красивая, глазастая брюнеточка, что-то тихо сказала ему, указывая на ранку. Кузнецов кивнул.

– Значит, так, тезка. На три дня мы тебя положим. Ты ведь у себя лежать не будешь. И машины у тебя нет, чтобы к нам ездить с того конца. Пусть подживет. Там надкостница рядом. А это уже серьезно.

Без всяких формальностей я был оставлен в медсанбате. Определили в узкую комнатушку, где изнывали от безделья и жары два старших лейтенанта. Воронцов и не вспомню фамилию второго, получивший множественные осколочные ранения. Рядом с ними в борт БМП вошла граната, пущенная моджахедским гранатометчиком. Все серьезное у ребят было уже позади, на данный момент, естественно. Оба здоровые, накачанные, очень добродушные и с юмором висельников. Оба были нашпигованы мелкими осколочками, которые понемногу, но очень болезненно выходили наружу. Мне же кололи тетрациклин. Приходила старшая сестра Лида, извинялась, что нет пенициллина, поскольку уходит все на тяжелых, а тетрациклин – это потом больно, и отвлекающим шлепком всаживала иглу. Лида. Я увижу ее в Ташкенте летом 1993 года, и больше никогда. Увижу через много лет, в 1992 году, подполковника медслужбы Кузнецова в Польше, в Северной группе войск.

Но это все потом. А сейчас я не могу повернуться на койке. Жесток тетрациклин!

Тремя днями я не отделался. Опухоль не спадала, мало того, по вечерам температура поднималась до тридцати девяти... Но лежать было нудно, и я решил пройтись по медсанбату.

Три «картонно-стружечных» барака. Бетонная отмостка вокруг. Ни деревца, ни кустика – а откуда? Колючая проволока. В палатах – ад. Кондиционеры только в реанимации и в операционной. Выздоравливающих выносят «погулять» на армейских носилках. Кладут в тени на отмостке. Тем, кто не может сам прикурить и взять руками сигарету, помогает специально отряженный боец. Он носит несколько зажженных сигарет от одного к другому лежачему и вставляет курево в губы. Потом, после двух-трех затяжек, переходит к другим носилкам. Не надо другой иллюстрации?

У раненых не было кондиционеров. У начальника политотдела – был. И в кабинете, и в двух комнатах, где он жил.

Кузнецов был фанатом своего медицинского искусства. Он ни о чем другом не думал, кажется. И не говорил. И мне действительно было интересно его слушать. Как-то он подвел меня к стенду, где «стройными рядами» были представлены куски и кусочки чугуна, стали, меди, свинца и других сплавов, извлеченные из солдатских тел.

Все, чем я мог отблагодарить медиков, – изготовить для них различные бланки, карточки, журналы. Это и было сделано, без всяких заявок и разрешительных подписей и согласований. Бумажная жизнь в Афгане процветала. И совершенствовалась. Вот же вышел приказ оформлять наградные листы прямо на полевых выходах. То есть в непосредственной близости от места совершения героических дел. Пока кровь свежа и боль не стихла? И ведь были такие наивные люди, в основном взводные и ротные командиры, которые карандашом на листках, во исполнение приказа, писали о героизме своих солдат. Эти листочки, мятые, серые, дальше полковых канцелярий никуда не шли. А награды, как известно, дают там, где их хранят, в основном в вышестоящих штабах. Кстати, получил по выходе из медсанбата, наверное за мозоль, свою первую награду – знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». Большой комсомольский значок, вставленный в контур пятиконечной звезды и обрамленный серебристым венком. Разумеется, с профилем Ильича. Вручил мне его «комсомолец» дивизии Валера Новиков – шустрый одесский еврей. Парень был смелый, однако оборотистый. Мне он нравился. Хотя бы за то, что правду, с великим ехидством, начальству говорил регулярно.

Валера всучил мне знак в коридоре политотдела дивизии. А вот на картонке удостоверения явно проглядывала чужая фамилия.

– Ну, ошиблись, старик, бывает...

Конечно, ошиблись. Сквозь густой слой мела-замазки отлично читалась фамилия. Знак этот я все же привинтил на китель. У меня уже была на нем какая-то сиротливо-одинокая планочка юбилейной медали, врученной мне в бытность замполитом в роте связи железнодорожных войск. «Воинская доблесть» и полосатый прямоугольничек составили чудный «соборган». Я даже один раз сфотографировался в таком виде на удостоверение личности. Но знак не носил. Как-то, уже после Афгана, меня спросили: «Это ты что – почетный комсомолец?» Серьезно так спросили две щебетухи. Очевидно, намекали на уже некомсомольский возраст. (Одной из них, чудной, гибкой еврейской брюнеточке, вскоре пришлось доказать, что «комсомольского задора» пока хоть отбавляй. Но все было по согласию. Помню, сестра ее сказала: «Ну, ты сучка! Только привела человека в дом и сразу в кровать затащила...») А «Воинскую доблесть» летом 1984-го я отдал другу – старшему лейтенанту Феде Маспанову. У него была уже такая «железка». К тому же Федя заведовал комсомольским отделом в газете «Фрунзевец». «Кесарю – кесарево». А со своего знака у него отклеился Ильич и пропал бесследно. Федор был благодарен за щедрый подарок.

А о Новикове, комсомольце дивизии, я вспоминаю еще по одному случаю. Он был первым, кто появился в штабе дивизии в «эксперименталке». Так в то время называли мудаковатую на вид полевую форму с множеством карманов. Позже ее стали называть «афганкой». А «эксперименталка» это потому, что в качестве тылового эксперимента ее попробовали впервые на штабе 40-й армии. Карманы на брюках (шароварах) пузырились, клапаны хлопали на ходу. Язвительный, худой, словно что-то его съедало изнутри, начальник штаба дивизии, увидев Новикова в чудной одежде, закричал:

– Что это тут за петух патлатый ходит? Снять!

Зря орал. Во-первых, «политические» могли свои права отстоять. У них свой «папа» – Игнатов. А во-вторых, военный человек падок на «выпушки и петлички» – вскоре «афганку» раздобыло все начальство. До солдат на периферии она дошла к лету 1985 года. Но на «дембель» уходили только в ней. Правда, узбеки предпочитали старую добрую «парадку». Они знали толк в истинной красоте мундира. И коль уж речь зашла об одежде военной, то продолжим подробней.