Текст книги "Дивизия цвета хаки"

Автор книги: Алескендер Рамазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

«За честь Родины»

Я толкнул хлипкую, затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке. Маленький дворик, по краям заборчика из все той же песочного колера маскировочной сетки зеленела осока, журчала в крохотном арычке вода. Сосны, нависшие над двориком, источали смолистый дух. За низеньким столом, сервированным стаканами и закопченным чайником, в самодельных шезлонгах предавались кайфу двое. Один – атлетически сложенный, с высокими залысинами, второй – порыхлее, с круглым, уже светящимся, явно не только от чая, лицом. Оба по пояс голые.

– ...Прибыл для дальнейшего прохождения службы, – с облегчением выдохнул я, понимая, что на этот раз попал к своим.

Через полчаса я стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником – Стасом, который был весьма обрадован появлением «заменщика». Атлет в шезлонге оказался редактором газеты – старшим лейтенантом Николаем Бурбыгой, а его собеседник – корреспондентом окружной газеты. Я вышел во дворик из сумрака палатки, по примеру коллег раздевшись по пояс. С удовольствием заметил гири, гантели, турничок самодельный. Крутиться на таком в полный мах – опасно. Но у меня были в запасе три-четыре эффектных выхода, стойка.

– Ну, ты лошадь, Саня, – уважительно сказал окружной корреспондент, видя мои экзерсисы.

В глазах редактора я прочел одобрение. Это мне и нужно было.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. А тут вот ответсек прибыл...

Через десять минут мы уже поднимали граненую тару за День смеха (не помню, назывался ли он тогда именно так?). Закусывали перловой кашей из сухого пайка, разогретой в банках. Кстати, редактор не особо-то и накатывал, да и я понимал, что этот дружеский обед содержит элемент проверки.

Редакция и типография газеты «За честь Родины», какими я увидел их в апреле 1981 года, заслуживают подробного описания. Видимо, недаром я отснял тогда почти целую пленку, не выходя из пределов (20 на 20 метров) этой уникальной организации.

Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри стойками. Но это мало помогало. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны. Это были настоящие южные сосны – пинии. Смолистые красные стволы, длинные иглы, огромные клейкие шишки. Несколько кочек осоки, хиленькие саженцы плодовых деревьев подпитывались из арычка. По одному из скатов палатки вился стебель плюща.

Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из сосновых досок, носивших явные следы оружейной тары. Посудный шкаф, тот попросту был сделан из снарядного ящика. А посуда в нем, помимо обычной, армейской (алюминиевых мисок и эмалированных кружек), была и вовсе замечательная – колпачки от снарядов – металлические и колпачки от «НУРСов» – пластмассовые, черные и белые. Стаканчики – для чая маленькие, вот для иного дела – хороши. Особенно металлические, поскольку, не выпив до конца, поставить на стол его нельзя, как рог.

Кстати, впервые первого апреля 1981 года я выпил за память о погибших. Стоя, не чокаясь, как мне пояснили жестом. Молча. Но это была не третья рюмка. Не третий тост, а второй. Позже, через два года, в Ташкенте, я все никак не мог привыкнуть к тому, что за погибших – третий тост. Но толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы памятному, поминальному стакану не быть первым?

Внутри редакционного дворика было чисто. Старые ведра заменяли урны. Вместо пепельниц – снарядные начищенные гильзы. Ну и, конечно, неизбежная, выгоревшая доска документации, обтянутая мутноватым полиэтиленом.

Внутри палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, круглая чугунная печь, обложенная камнями. Автоматы, как правило, прятали под тощими подушками, поскольку в сейф они не влезали, а патроны, гранаты и прочее вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать. Курить в палатке не дозволялось. Редактор не курил, будучи убежден, что это сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, когда топилась печь еще прохладными ночами, душа ныла от нехороших пожарных видений. Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолетной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитой дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик упирался в площадку, на которую закатывали вертолеты «Ми-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлепнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали лежанки. Прицеп изнутри напоминал гигантскую берлогу, обитую и устланную армейскими одеялами и брезентом.

Бурбыга показал на крепенького, рязанского вида солдата.

– Он с нами с самого начала. Входили вместе. Бывал в переделках. Ты его, ну так, поуважительнее. Ему скоро увольняться, в мае. Толковый мужик. Сейчас он у личного состава за главного, а потом решим, кого назначить.

Пятеро бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек. Он почему-то очень обрадовался, узнав, что у меня нерусская фамилия. Видимо, где-то натерпелся от славян по молодости армейских дней.

– Вы занимались борьбой, товарищ старший лейтенант?

– Нет, Одилджон, а вообще в Дагестане все борются.

– Я на свадьбах боролся. Вот ковер сделаем, будем тренироваться?

– Будем. Вес у нас похожий. Сколько?

– Шестьдесят семь.

– Ну и у меня около того.

А с тем, рязанским, а точнее, подмосковным хлопчиком, что был за командира, я говорил уже вечером. Точнее, говорил он, а я спрашивал. Поскольку впервые видел перед собой солдата, прошедшего через афганскую заваруху с первых дней. Кое-что из его рассказа сохранилось в памяти.

«...Мы сюда не сразу попали, в аэропорт. Сначала в Дом офицеров. Его сейчас нет. Он сгорел в январе. А тогда шли от Термеза, в феврале восьмидесятого, вот след, в нашу машину танк въехал, а вот дырки наверху, видите, обстреляли. Может быть, и свои. Ночью не разберешь... Здесь, в Кундузе, десантура стояла. В траншеях вода, грязь... У них тут дизентерия пошла. А мы пришли, у нас все свое было из Душанбе. Я с начальником политотдела ездил, охранял. Он суровый мужик был, не особо чикался с афганцами... А вам не приходилось убивать? Ну, стрелять в человека, так, чтобы вы видели сами? Нет? А мне приходилось. Все это ерунда, что он там дергается, кровь льется. Просто, как мешок, обмякает и валится...»

Договорились, что я сделаю «дембелю» снимки, а он пообещал достать мне ботинки и танковую куртку.

– Не новые, конечно, но хорошие. И еще шлем найду. Зимний. Пригодится.

Действительно пригодилось. Ночи в апреле, да и до середины мая, были холодные. Поскольку палатка тепло не держала, спать приходилось одетым. И шлем, танковый, зимний, с мягким коротким мехом внутри оказался кстати.

– Я его вымыл, вы не беспокойтесь. Это так, немного пятна остались...

Позже я узнал, что шлемы он собрал в подбитой, полусгоревшей боевой машине десанта, экипаж которой погиб, получив кумулятивную гранату как раз в место механика-водителя. Я видел эту дыру. Тонкую броню БМД граната не прожгла. Она ее просто проломила и... все остальное внутри превратилось в месиво. А зимние шлемы уцелели.

Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Мне это не понравилось, и на следующий день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, я соорудил добрый старый рукомойник. Сосковый Мойдодыр. (Кстати, лет до тридцати я считал, что слово «Мойдодыр» – имя произвольное, и не додумывался делить его на составные части.) Грязную воду, правда, пришлось выносить со двора. Стока не было. Сортир тоже располагался метрах в пятидесяти. Но здесь мне жить...

«В армии можно служить в газете или в особом отделе» – эту историческую фразу я услышал от капитана Тараненко, редактора белоцерковской дивизионки. Сам он окончил танковое училище. Впрочем, для военных газет всех рангов журналисты с командирским образованием не были редкостью.

В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них была строго установлена периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова, вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях эти «окопные правды» находились в анабиозе, периодически просыпаясь во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные типографские спецы, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.

Оборудование типографии, казалось, не изменилось со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина, которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) «Н-12» и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. О последних скажу особо. В конце 50-х годов они были изобретены в Одессе. Там и производились. В Одессе электронное гравирование получалось. А вот в армейских условиях выходила полная херня. Аппараты ломались и восстановлению не подлежали. Но факт наличия такого аппарата в редакции позволял отделам технических средств политуправлений запрещать расходы на изготовление клише методом цинкографии.

К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но они-то выпускались в Чехословакии. Вот на таком БПК и покоилась полиграфическая база «За честь Родины».

На кой, скажите, солдату была эта самая «За честь Родины»? Про то, что он служит в Афганистане, писать нельзя. Что ранен – нельзя. Что отбился на дороге от «духов» и спас товарища, вывел из-под огня машину – нельзя. Убитого помянуть нельзя.

А что можно? Боевая учеба и караульная служба в Н-ской части. Как в лицо не плевали, не знаю. Вежливые были тогда люди, понимающие. Поэтому я больше снимал, чем расспрашивал. А подарить солдату или офицеру фотографию в тех условиях – большое дело.

Газета наша была слепая, на желтой ломкой бумаге. Даже для сортира не годилась. Там в ход шли «Красная Звезда», «Правда» и окружная газета «Фрунзевец». Бумага хорошая, но поскольку в Ташкенте, где они печатались, краски на основе газовой сажи не жалели, то весь контингент на этом основании можно было назвать «черножопым».

Меня много раз спрашивали, совершенно серьезно, о наличии свинца в типографской краске на предмет безопасности заднего прохода. Приходилось тактично объяснять, что в выхлопных газах БМП того же свинца, да в еще более опасной форме, куда больше. Надо было отстаивать честь профессии!

А относительно правды об Афганистане – окружная и центральные газеты писали не больше нашего, а брехали неизмеримо больше. О телевидении и радио не говорю. Ими задницу не подотрешь, но, по всем понятиям, стоило бы!

Помню случай, когда под Багланом летом 1981 года заливались кровью роты 149-го гвардейского мотострелкового полка и долина была затянута дымом залпов, пожаров и взрывов, «Маяк» вышел в эфир: «В афганской провинции Баглан проходит комсомольский субботник. Члены Демократической организации молодежи Афганистана приводят в порядок улицы провинциального центра, сажают деревья. В субботнике принимают участие воины Ограниченного контингента советских войск». Солдат-десантник из 56-й ДШБ, слушавший вместе со мной новости, мрачно сказал: «У них – другой Афган...»

В нашем Афгане, на соседней горке, ночью «духи», прорываясь в горы, отправили к Аллаху взвод молодых солдат. В нашем Афгане били часами, не переставая, самоходные орудия – «Гвоздики» и кассетные минометы – «Васильки», танки и БМП. Так, что краска пузырилась на стволах. Но не буду забегать вперед... А главное, чтобы на «нетленку» – не тянуло. В моих «афганских кишках» – пленках не было патетики, упоения боем.

Война вообще очень буднично и грустно выглядит на черно-белых снимках. Особенно когда снимаешь «ФЭДом», чей объектив был сродни микротому, особой бритве для тонких срезов тканей.

Офицер-любитель

Редакция «За честь Родины» создавалась в январе – феврале 1980 года, когда 201-я Гатчинская Краснознаменная (позже она станет дважды Краснознаменной) мотострелковая дивизия разворачивалась под Термезом для входа в Афганистан. История с дивизией обошлась по справедливости. 201-я завершила ввод войск 14 февраля 1980 года и последней же, 15 февраля 1989-го, вышла из Афганистана, вынося на себе бремя славы последнего командарма 40-й общевойсковой армии.

Поскольку действующей газеты в кадрированной дивизии не было, состав редакции набирали в добровольном порядке из числа политработников. Редактором был назначен пропагандист полка старший лейтенант Николай Бурбыга, ответственным секретарем – замполит (может быть, и ошибаюсь) батальона Станислав Гончаренко, корреспондентом-организатором – замполит роты лейтенант Александр Краузе. Только советские офицеры могли работать в таком широком диапазоне. Да поставь их хоть на медицинский батальон, все одно – справились бы, в пределах армейских требований.

К моему появлению в редакции Краузе уже заменился в Союз, в окружную газету «Фрунзевец», Гончаренко должен был днями убыть к месту замены. А Бурбыга готовился к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина. И что его особенно волновало – на редакционный факультет. Ему бы, конечно, было привычней на тот, где гранили замполитов полков. Но звание редактора обязывало. О Бурбыге я еще вспомню не раз. А вот Гончаренко мелькнул в памяти отстраненностью, угрюмостью, постоянным перекладыванием чемодана и уходом за редеющими волосами с помощью разных пахучих масляных протираний. Я, изрядно полысевший к 30 годам, огорчил его утверждением, что раннее облысение (вне болезней, контактов с радиоактивными материалами и СВЧ) носит генетический характер и необратимо. Мое утешение, что быстро лысеющие субъекты с повышенной потливостью ног обладают высокой половой потенцией, видимо, его не ободрило.

А вот и первый снимок Игоря Махно. Корреспондента-организатора, который прибыл в редакцию в январе. Игорь сидит с озабоченным видом за секретарским столом. В руках ножницы и полоска бумаги. Верстка шла путем выклеивания макета.

Большинство писем, которые получал из дома Игорь, несли отметку: «Поступило в поврежденном виде». Они усердно вскрывались и читались органами. А как еще было поступать цензорам и прочим, если на конверте стояло «в/ч пп 08224 «Р» И. Махно... От... Махно». Сразу про батьку Нестора вспоминали! Но о письмах, об Игорьке – друге боевом – позже и немало еще! А теперь о том, откуда знания анатомии, генетики, гистологии у ответственного секретаря дивизионной газеты.

На снимке в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке. По бокам шоссе огромные сосны. Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием. Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.

Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот. «Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет. Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина. Но это законный вариант в любой армии.

Офицером запаса я стал еще при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр. Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.

Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон. Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания: «Временное удостоверение офицера запаса. Воинское звание: без звания...»

Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом... хобби стало профессией. Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился. Оно было глубоким и крепким.

Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошел в Афганистан 31 года от роду. Да это и не вопрос. А вот вопрос: если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую? Опасность, страх, полуголодное, грязное существование, унижение, соблазн «оттянуться» с помощью наркотиков?

И через двадцать лет, и до конца жизни я не смогу сказать по этому поводу ни да, ни нет. Я не трусил, бывал почаще многих в боевых ситуациях, мне не стыдно за свои ордена. Не боялся лишений, но ведь всегда мог потратить на еду и свои деньги, и найти баню. Мог пойти в «дело», мог не пойти. Мог переспать с женщиной, пусть даже и за умеренную плату. Поездка в Союз не была для меня особой проблемой. И потом, мне был 31 год. Срочная действительная служба, какой-никакой жизненный опыт. А солдат? Мальчишка, которого после двух месяцев хозяйственных работ в Термезе (Кушке, Мары, Иолотани и др.) бросали в Афганистан – грязного, завшивленного, в драном обмундировании. Ему было каково? Вот поэтому, и еще по многому другому, не могу я дать определенного ответа на вышеизложенный вопрос. Впрочем, ведь меня никто не спрашивал. Это я сам придумал такой тест.

О местности, о нравах

В отрочестве, помню, мне запала в душу теория о том, что характер народа, нации во многом определяют географические условия. Это много позже до меня дошло, что книжные знания о народах – якорная цепь заблуждений. Якорная в смысле крепости звеньев и крюков, которыми слова цепляются за память.

Так вот: афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. Черная гора, Белая гора, а с другой стороны хребта белое – черное, а черное – белое. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков. Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.

Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причем во всех горах сразу.

Я эту священную горную боязнь узнал еще в Дагестане. Шайтан, Иблис, девы жили в горах. Там же обитали снежные черви. «Старый снег портится, в нем заводятся черви», – вполне серьезно убеждал меня в горном селении ученик выпускного класса, впоследствии успешно сдавший вступительные экзамены на математический факультет Дагестанского университета.

Дивизия стояла в речных долинах Амударьи и ее притоков. Лето удушливое и бесконечное. Хороши были весна и осень, но очень уж коротки. А зима – хреновая. Морозная, а чаще пронизанная ледяной сыростью.

На полях – ячмень, рис, пшеница, конопля, опийный мак. Реже кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. Хлопок. В дело у крестьян шел речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.

Из всего, что я узнавал об афганцах, складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имеют. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры. Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы. Туркмены, те близко нас не подпускали.

Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр., был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и двухкассетными магнитофонами.

И еще я почувствовал святую ненависть детей разных народов в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов. Вот так и надо воевать в горах!

Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дуда (мир с ними обоими!) некоего Забора Аврана (в канонических текстах Священного Писания похожего имени я не обнаружил).

Конечно, конечно! Памирцы, те и по сей день числят себя потомками Искандера Зулькарнайна – Александра Македонского.

Да и что за народ без мифа – истинного, нетленного богатства народа? Вера – спасение личное. Миф – защитник нации.

Хотите изменить народ?

Уничтожьте миф!

Правда, это не так просто. Чаще – мифы переживают своих создателей и носителей и ласково прилипают к новым живым телам.