Текст книги "Похождения Жиль Бласа из Сантильяны"

Автор книги: Ален Лесаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 58 страниц)

ГЛАВА XIV

Сантильяна посещает поэта Нуньеса. Каких особ он там встретил и какого рода речи там говорились

Однажды после обеда мне пришла охота навестить поэта обеих Астурий, так как я весьма любопытствовал узнать, как он живет. Я направился в дом сеньора Бельтрана Гомеса дель Риверо и спросил Нуньеса.

– Он больше здесь не квартирует, – ответил мне лакей, стоявший у входа, и прибавил, указывая на один из соседних домов:

– Вот где он теперь живет; он занимает флигель во дворе.

Я направился туда и, пройдя по двору, вступил в покои с совершенно голыми стенами, где еще застал своего друга Фабрисио за столом с пятью-шестью собратьями, которых он в тот день угощал обедом.

Они уже заканчивали трапезу, а потому находились в самом разгаре диспута. Но едва они меня заметили, как шумный разговор их сменился глубоким молчанием. Нуньес с любезным видом бросился меня встречать и воскликнул:

– Вот сеньор де Сантильяна, соблаговоливший почтить меня своим посещением! Окажите же вместе со мною уважение фавориту первого министра.

При этих словах все сотрапезники также встали, чтобы меня приветствовать, и во внимание к титулу, данному мне Нуньесом, очень почтительно со мною раскланялись. Хотя мне не хотелось ни пить, ни есть, я не мог не усесться за стол вместе с ними и не отвечать на здравицу, провозглашенную в мою честь. Так как мне показалась, что мое присутствие мешает им продолжать непринужденную беседу, то я сказал им:

– Сеньоры, мне сдается, будто я прервал ваш разговор; пожалуйста, продолжайте, а не то я уйду.

– Эти господа, – сказал тогда Фабрисио, – говорили об «Ифигении» Еврипида. Бакалавр Мелькиор де Вильегас, перворазрядный ученый, спрашивал у сеньора дона Хасинто де Ромарате, что его более всего захватило в этой трагедии.

– Да, – подтвердил дон Хасинто, – и я отвечал, что это опасность, в которой находится Ифигения.

– А я, – сказал бакалавр, – возразил ему (и готов это доказать), что вовсе не в этой опасности – истинный интерес пьесы.

– Так в чем же? – воскликнул старый лиценциат Габриель де Леон.

– В ветре, – возразил бакалавр.

Вся компания разразилась смехом при этой реплике, которую и я не принял всерьез. Мне казалось, что Мелькиор сказал это только затем, чтобы повеселить собеседников. Но я не знал этого ученого мужа: то был человек, не понимавший никаких шуток.

– Смейтесь, сколько вам будет угодно, сеньоры, – холодно отвечал он, – я утверждаю, что только ветер должен интересовать, потрясать, волновать зрителя, а вовсе не опасность, угрожающая Ифигении. Представьте себе, – продолжал он, – многочисленную армию, собравшуюся для осады Трои, поймите все нетерпение, переживаемое вождями, желающими поскорее довести свое предприятие до конца и вернуться в Грецию, где они оставили все самое дорогое, богов своего очага, жен и детей. Между тем злобный, противный ветер задерживает их в Авлиде, словно гвоздями прибивает их к гавани, и если он не переменится, то они не сумеют осадить Приамов город. Итак, ветер составляет весь интерес этой трагедии. Я становлюсь на сторону греков, я присоединяюсь к их замыслу. Я хочу только одного: отбытия их флота, и безразличным взглядом смотрю на Ифигению в опасности, ибо ее смерть – это средство, чтобы добиться от богов попутного ветра.

Не успел Вильегас окончить свою речь, как все снова стали потешаться на его счет. У Нуньеса хватило коварства поддержать его мнение, чтобы дать лишнюю пищу насмешникам, которые принялись наперебой отпускать плоские шутки по поводу ветров. Но бакалавр, окинув их всех флегматичным и высокомерным взглядом, назвал их невеждами и вульгарными умами. Я все время ждал, что эти господа вот-вот рассердятся и вцепятся друг другу в гривы, – обычный финал таких дискуссий. Однако на сей раз мои ожидания не оправдались: они удовольствовались тем, что обменялись бранными словами и удалились, наевшись и напившись до отвала.

После их ухода я спросил Фабрисио, почему он больше не живет у своего казначея и не поссорился ли он с ним.

– Поссорился? – отвечал он. – Боже меня упаси! Я теперь больше прежнего дружу с сеньором доном Бельтраном, который разрешил мне поселиться отдельно. Поэтому я нанял этот флигель, чтобы принимать своих друзей и на свободе с ними развлекаться, что мне случается делать очень часто, ибо ты знаешь, что не в моем характере копить несметные богатства для своих наследников. Мое счастье, что я теперь в состоянии каждый день устраивать себе развлечения.

– Я искренне рад, милый мой Нуньес, – ответил я, – и не могу удержаться, чтобы не поздравить тебя вновь с успехом твоей последней трагедии: все восемьсот драм великого Лопе не принесли ему и четверти того, что дал тебе твой «Граф де Сальданья».

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА I

Министр посылает Жиль Бласа в Толедо. Цель и успех его путешествия

Уже около месяца его светлость повторял мне изо дня в день:

– Сантильяна! Приближается время, когда я пущу в ход всю твою ловкость.

Но время это все не приходило. Однако же, наконец, оно пришло, и министр заговорил со мной в таких выражениях:

– Говорят, что в труппе толедских комедиантов имеется молодая актриса, которая славится своим талантом. Утверждают, что она божественно поет и танцует и восхищает зрителей своей декламацией; уверяют даже, будто она красива. Такой перл, конечно, достоин появиться при дворе. Король любит комедию, музыку и танцы; не следует лишать его удовольствия видеть и слышать особу, обладающую столь редкими достоинствами. Поэтому я решил отправить тебя в Толедо, чтобы ты сам мог судить, действительно ли она – такая замечательная артистка. Я буду сообразовываться с тем впечатлением, которое она на тебя произведет, и вполне полагаюсь на твое суждение.

Я отвечал министру, что представлю ему подробный ответ об этом деле, и собрался в дорогу с одним слугой, которого заставил снять министерскую ливрею, дабы проделать все с меньшей оглаской; это очень понравилось его светлости.

Итак, я направился в Толедо и, прибыв туда, пристал на постоялом дворе неподалеку от замка. Не успел я сойти с коня, как гостиник, очевидно, принимая меня за какого-нибудь местного дворянина, сказал мне:

– Сеньор кавальеро, вы, по-видимому, приехали в наш город, чтобы присутствовать при величественной церемонии ауто-да-фе, которая состоится завтра?

Я ответил ему утвердительно, предпочитая оставить его при этом мнении, нежели подать ему повод для расспросов относительно причин, приведших меня в Толедо.

– Вы увидите, – продолжал он, – прекраснейшую процессию, какой еще никогда не бывало: будет, говорят, свыше сотни преступников, а среди них насчитывают более десяти присужденных к сожжению.

В самом деле, на следующее утро, еще до восхода солнца, я услыхал звон всех городских колоколов: этим благовестом давали знать народу, что ауто-да-фе сейчас начнется. Любопытствуя увидеть это торжество, я наскоро оделся и направился к зданию инквизиции. Неподалеку оттуда, а также вдоль всех улиц, по коим должна была пройти процессия, воздвигнуты были помосты, и я за свои деньги поместился на одном из них. Вскоре я увидал знамена инквизиции, а позади них доминиканцев, возглавлявших шествие. Непосредственно за этими добрыми иноками выступали жертвы, которых святая инквизиция сегодня собиралась заклать. Несчастные шли гуськом, с непокрытой головой и босыми ногами; каждый держал в руке свечу, а его восприемник205205
  Восприемник – богатое и влиятельное лицо, сопровождавшее осужденного на казнь.


[Закрыть] шагал рядом с ним. На некоторых преступниках были широкие нарамники из желтого холста, испещренные красными андреевскими крестами и называемые «сан-бенито»; другие носили «карочи», то есть высокие бумажные колпаки в форме сахарных голов, расписанные языками пламени и фигурами дьяволов.

Смотря во все глаза на этих несчастных и всячески стараясь скрыть свое сострадание к ним, дабы мне не вменили этого в преступление, я вдруг узнал среди увенчанных «карочею» преподобного брата Иларио и его сотоварища, брата Амбросио. Они прошли так близко от меня, что я не мог ошибиться.

«Что я вижу? – воскликнул я про себя. – Итак, небо, которому надоела распутная жизнь этих двух негодяев, отдало их в руки инквизиционного суда!»

При этой мысли меня охватило чувство ужаса. Я затрясся всем телом, в голове у меня помутилось, так что я едва не упал в обморок. Моя связь с этими мошенниками, приключение в Хельве, словом, все, что мы вместе проделали, предстало в то мгновение перед моим мысленным взором, и я не знал, как мне благодарить бога за то, что он уберег меня от нарамника и «карочи».

По окончании церемонии я вернулся на постоялый двор, весь дрожа от ужасного зрелища, которое мне пришлось увидать. Но тягостные образы, заполнявшие мое воображение, незаметно рассеялись, и я стал думать только о том, как бы удачнее исполнить поручение, возложенное на меня моим начальником. Я с нетерпением дожидался момента, когда можно будет отправиться в театр, считая, что с этого мне надлежало начать. Как только наступил назначенный час, я пошел в комедийный дом и уселся там рядом с каким-то кавалером ордена Алькантары. Вскоре я завязал с ним разговор.

– Сеньор, – сказал я ему, – дозволено ли будет приезжему обратиться к вам с вопросом?

– Сеньор кавальеро, – ответил он мне крайне вежливо, – я почту это за особую честь.

– Мне очень хвалили толедских комедиантов, – продолжал я. – Не напрасно ли так хорошо о них отзываются?

– Нет, – ответствовал кавалер, – труппа у них не плохая: есть даже крупные дарования. Между прочим, вы увидите прекрасную Лукресию, четырнадцатилетнюю актрису, которая вас поразит. Когда она появится на сцене, мне не придется вам на нее указывать: вы сами легко ее узнаете.

Я спросил у кавалера, будет ли она играть сегодня вечером. Он отвечал, что будет и что ей даже предстоит исполнить блестящую роль в нынешней пьесе.

Представление началось. Появились две актрисы, которые не пренебрегли ничем, что могло сделать их очаровательными; но, несмотря на блеск их брильянтов, я не признал ни в одной из них той, которой дожидался. Кавалер ордена Алькантары так превознес Лукресию, что я не мог себе ее представить, не увидав воочию. Наконец, сама прекрасная Лукресия вышла из-за кулис, и ее появление на сцене было возвещено длительными и всеобщими рукоплесканиями.

– Ага! Вот она! – сказал я про себя. – Какая благородная осанка! сколько прелести! что за прекрасные глаза! какое пленительное создание!

Действительно, я остался ею чрезвычайно доволен, вернее, ее внешность сильно меня потрясла. При первой же произнесенной ею тираде я нашел в ней естественность выражения, огонь и ум не по возрасту и охотно присоединил свои аплодисменты к тем, которыми все присутствовавшие награждали ее во время представления.

– Ну, что? – сказал мне кавалер. – Видите, как публика принимает Лукресию.

– Я этому не удивляюсь, – отвечал я.

– Вы удивились бы еще меньше, – возразил он, – если бы слышали, как она поет. Это – сирена: горе тем, кто слушает ее, не приняв предосторожности Улисса.206206
  Проплывая мимо острова сирен, Улисс (Одиссей) заткнул своим спутникам уши воском, а себя приказал привязать к мачте.


[Закрыть] Танцы ее не менее гибельны: ее па столь же опасные, как и голос, чаруют взор и принуждают сдаться любое сердце.

– Если так, – воскликнул я, – то следует признать, что это чудо. Какой счастливец имеет удовольствие разоряться из-за столь любезной красавицы?

– У нее нет признанного любовника, – сказал он, – и даже злословие не приписывает ей никакой секретной интриги. Тем не менее, – продолжал кавалер, – возможно, что таковая имеется, ибо Лукресия находится под надзором своей тетки Эстрельи, несомненно, самой ловкой из всех комедианток.

Услышав имя Эстрельи, я поспешно прервал кавалера и спросил, принадлежит ли эта Эстрелья к толедской труппе.

– Это одна из лучших актрис, – сказал он. – Сегодня она не выступает, и мы, право, можем пожалеть об этом. Обычно она играет наперсницу и превосходно справляется с этой ролью. Сколько остроумия вкладывает она в свою игру! Может быть, даже слишком много. Но это приятный недостаток, который нетрудно извинить.

И тут кавалер наговорил мне всяких чудес про Эстрелью, и по нарисованному им портрету я больше не сомневался в том, что это – Лаура, та самая Лаура, о которой я столько раз упоминал в своей повести и которую покинул в Гренаде.

Чтобы в этом удостовериться, я после представления прошел за кулисы. Там я спросил Эстрелью и, повсюду ища ее глазами, обнаружил в артистической, где она беседовала с несколькими сеньорами, которые, быть может, интересовались ею только как теткой Лукресии. Я подошел, чтобы поздороваться с Лаурой; но не то из прихоти, не то в наказание за мой внезапный отъезд из Гренады, она притворилась, будто не узнает меня, и приняла мой поклон так сухо, что я был несколько озадачен. Вместо того чтобы со смехом упрекнуть ее за такой ледяной прием, я был так глуп, что рассердился. Я даже резко повернулся и покинул артистическую, в гневе решив на следующий день возвратиться в Мадрид.

«Чтобы отомстить Лауре, – говорил я себе, – я не доставлю ее племяннице чести выступить перед королем; для этого стоит только описать Лукресию перед министром так, как мне будет угодно. Нужно лишь сказать ему, что танцует она неграциозно, что в голосе ее слышится резкость и, наконец, что вся ее прелесть – в молодости. Я уверен, что у его светлости пройдет желание привлечь ее ко двору».

Таков был способ, которым я намеревался отомстить Лауре за ее обращение со мной; но гнев мой продолжался недолго. На следующий день, когда я уже собрался уезжать, мальчик-лакей вошел в мою комнату и сказал мне:

– Вот записка, которую я должен передать сеньору де Сантильяна.

– Это я, дитя мое, – ответил я ему, принимая письмо, и, распечатав его, тут же прочитал следующие слова:

«Позабудьте о приеме, оказанном вам вчера в артистической, и дайте отвести себя туда, куда проводит вас податель сего».

Я немедленно последовал за маленьким лакеем, который привел меня в прекрасный дом поблизости от театра, и застал Лауру в отличном помещении в то время, как она занималась своим туалетом. Она встала, чтобы обнять меня и сказала:

– Сеньор Жиль Блас, я знаю, что у вас есть основание быть недовольным тем приемом, который я вам оказала, когда вы посетили меня в нашей артистической: такой старый друг, как вы, мог рассчитывать на более любезное обхождение с моей стороны. Но в оправдание себе скажу, что я была в самом скверном расположении духа. Когда вы появились передо мной, я вся была поглощена сплетней, распространяемой одним из здешних господ про мою племянницу, честью коей я дорожу больше, нежели своей собственной. Ваш резкий уход сразу заставил меня заметить свою рассеянность, и я тут же приказала мальчику следовать за вами, чтобы узнать, где вы живете, и сегодня же исправить эту оплошность.

– Она уже исправлена, милая Лаура, – сказал я. – Не будем больше говорить об этом. Лучше расскажем друг другу, что с нами случилось с того рокового дня, когда страх перед заслуженным наказанием заставил меня спешно покинуть Гренаду. Я, если помните, оставил вас в довольно большом затруднении. Как же вы из него вышли? Признайтесь, что, несмотря на вашу сообразительность, это было далеко не легким делом. Вам, вероятно, пришлось использовать всю свою ловкость, чтобы успокоить португальского поклонника?

– Ничуть не бывало, – ответствовала Лаура. – Ведь в таких случаях мужчины часто бывают до того слабохарактерны, что избавляют женщину даже от необходимости оправдываться. Неужели вы этого еще не знаете? Итак, – продолжала она, – я подтвердила маркизу де Мариальва, что ты мой брат. Простите, сеньор де Сантильяна, что я обращаюсь с вами так же просто, как в прежние времена; но я никак не могу отучиться от старых привычек. Одним словом, скажу тебе, что я взяла нахальством. «Разве вы не видите, – сказала я португальскому вельможе, – что все это – дело ревности и злобы? Нарсиса, моя товарка и соперница, взбешенная тем, что я спокойно владею сердцем, ею упущенным, сыграла со мной эту штуку, которую я ей охотно прощаю, ибо ревнивой женщине свойственно мстить. Она подкупила подсчикателя свечей, который, служа ее злобным целям, имел наглость заявить, будто видел меня в Мадриде в горничных у Арсении. Это чистейшее вранье: вдова дона Антонио Коэльо всегда обладала слишком высокими чувствами, чтобы пойти в услужение к театральной девке. Кроме того, лживость этого обвинения и заговор моих обвинителей доказываются внезапным отъездом моего брата: если бы он был здесь, то мог бы сокрушить клевету; но Нарсиса, вероятно, пустила в ход какую-нибудь проделку, чтобы его удалить».

– Хотя эти доводы, – продолжала Лаура, – не очень хорошо меня оправдывали, все же маркиз был так любезен, что удовлетворился ими. Этот добродушный сеньор продолжал любить меня до самого того дня, когда покинул Гренаду, чтобы вернуться в Португалию. Правда, его отъезд последовал вскоре за твоим, и жена Сапаты с удовольствием увидала, как я лишилась похищенного у нее любовника. После этого я еще несколько лет оставалась в Гренаде; затем в нашей труппе произошел раскол (как это иной раз у нас бывает), и все актеры разъехались: одни – в Севилью, другие – в Кордову; я же отправилась в Толедо, где вот уже десять лет живу со своей племянницей Лукресией, игру которой ты вчера видел, раз ты был в театре.

В этом месте я не мог удержаться от смеха. Лаура спросила, почему я смеюсь.

– Неужели вы не угадываете? – сказал я. – Ведь у вас нет ни брата, ни сестры, – значит, вы не можете быть теткой Лукресии. Кроме того, мысленно вычислив время, протекшее со дня нашей разлуки, и сличив его с возрастом вашей племянницы, я прихожу к заключению, что вы обе легко могли бы оказаться еще более близкими родственницами.

– Я вас поняла, сеньор Жиль Блас, – ответила вдова дона Антонио, слегка краснея. – Какая у вас память на годы! Вас ничем не проведешь. Ну, да, друг мой, Лукресия – дочь маркиза де Мариальва и моя: она – плод нашего союза; я не могу дольше скрывать этого от тебя.

– Подумаешь, как трудно вам открыть этот секрет, принцесса, – сказал я, – после того как вы поведали мне свои похождения с экономом саморского приюта! К тому же могу вам сказать, что Лукресия – особа с необычайными талантами и что зрители не могут быть достаточно признательны вам за этот дар. Можно было бы только пожелать, чтобы ни одна из ваших товарок по ремеслу не дарила публике худших подарков.

Если какой-нибудь коварный читатель, вспомнив о тех интимных разговорах, которые происходили у меня с Лаурой в Гренаде в бытность мою секретарем маркиза де Мариальва, вздумает заподозрить, будто я могу оспаривать у вышеозначенного вельможи честь родства с Лукресией, то я, к стыду своему, готов признаться, что эти подозрения неосновательны.

Я, в свою очередь, дал Лауре отчет о главнейших своих приключениях и нынешнем положении дел. Она выслушала мой рассказ с величайшим вниманием, убедившим меня в том, что я ей не безразличен.

– Друг Сантильяна, – сказала она, когда я кончил, – вы, как я вижу, играете весьма приятную роль на сцене жизни; вы не поверите, до какой степени я этому рада. Когда я повезу Лукресию в Мадрид, чтобы устроить ее в труппу Принцева театра, то льщу себя надеждой, что она найдет влиятельного покровителя в лице сеньора де Сантильяна.

– Не извольте сомневаться, – отвечал я. – Можете на меня рассчитывать; я помещу вас и вашу дочь в эту труппу, когда вам будет угодно. Я могу вам это обещать, не преувеличивая своего влияния.

– Я бы поймала вас на слове, – подхватила Лаура, – и завтра же уехала бы в Мадрид, если бы не была связана контрактом со своей труппой.

– Королевский приказ может порвать ваши узы, – возразил я. – Это дело я беру на себя. Вы получите приказ меньше чем через неделю. Я доставлю себе удовольствие похитить Лукресию у толедцев. Такая прелестная актриса создана только для придворных. Она принадлежит нам по праву.

Лукресия вошла в комнату, когда я заканчивал эту речь. Мне показалось, что я увидал богиню Гебу: так была она мила и изящна. Она только что встала, и естественная красота ее, сияя без помощи искусственных средств, являла взорам очаровательное зрелище.

– Подойдите, племянница, – сказала ей мать, – подойдите и поблагодарите этого сеньора за его доброжелательство по отношению к нам. Это один из моих старых друзей, который пользуется большим влиянием при дворе и берется перевести нас обеих в Принцев театр.

Эти слова, видимо, доставили девочке удовольствие, потому что она сделала мне глубокий реверанс и сказала с обворожительной улыбкой:

– Я приношу вам нижайшую благодарность за ваше любезное намерение. Но, желая похитить у меня зрителей, относящихся ко мне с любовью, уверены ли вы, что я понравлюсь мадридской публике? Я, может быть, проиграю при обмене. Помнится, я слышала от тетушки, будто ей случалось видеть актеров, блиставших в одном городе и вызывавших возмущение в другом. Это меня пугает. Страшитесь же подвергнуть меня презрению двора, а себя его упрекам.

– Прелестная Лукресия, – отвечал я, – ни вам, ни мне незачем этого бояться. Я скорее опасаюсь, что, зажигая все сердца, вы вызовете раздор среди наших грандов.

– Опасения моей племянницы, – промолвила Лаура, – более обоснованы, чем ваши; но я надеюсь, что и те, и другие окажутся напрасными: если Лукресия и не прогремит своими прелестями, зато она не такая уж плохая актриса, чтобы заслужить презрение.

Мы еще некоторое время продолжали этот разговор, и по той лепте, которую внесла в него Лукресия, я смог заключить, что это девушка выдающегося ума. Засим я распрощался с обеими дамами, заверив их, что они незамедлительно получат приказание отправиться в Мадрид.