Текст книги "Похождения Жиль Бласа из Сантильяны"

Автор книги: Ален Лесаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 58 страниц)

ГЛАВА VI

Сипион возвращается из Новой Испании. Жиль Блас приставляет его к дону Энрике. О занятиях этого юного сеньора. О том, какие ему были оказаны почести и на какой даме женил его граф-герцог. Как Жиль Блас против своей воли получил дворянство

Мне не удалось набрать еще и половины штата дона Энрике, как Сипион возвратился из Мексики. Я спросил его, доволен ли он своим путешествием.

– Поневоле будешь доволен, – отвечал он, – раз я за три тысячи дукатов наличными закупил там товаров на сумму, вдвое большую по здешней рыночной цене.

– Поздравляю тебя, дитя мое, – отвечал я, – основа твоего благополучия заложена. От тебя одного будет зависеть завершить дело, еще раз съездивши в Индию в будущем году. Или же если ты не хочешь так далеко ходить за богатством и предпочитаешь какую-нибудь приятную должность в Мадриде, то я могу предложить тебе таковую.

– Клянусь богом, – воскликнул сын Косколины, – тут не может быть колебаний: я предпочитаю занимать какое-нибудь хорошее место при вашей милости, нежели снова подвергать себя опасностям долгого плавания, какие бы выгоды оно мне ни принесло. Объясните, хозяин, какое занятие вы собираетесь дать вашему покорному слуге.

Чтобы ввести его в курс дела, я рассказал ему историю юного вельможи, которого граф-герцог только что ввел в фамилию Гусманов. Изложив ему подробности этого любопытного происшествия и сообщив, что министр назначил меня гувернером дона Энрике, я сказал ему о своем намерении сделать его камердинером этого приемыша. Сипион ничего лучшего и не желал, охотно принял эту должность и так хорошо справился с нею, что в течение трех-четырех дней завоевал доверие и дружбу своего нового хозяина.

Я полагал, что педагоги, избранные мною для обучения сына генуэзки, собьются с панталыку, так как в его возрасте, думалось мне, трудно подчиняться дисциплине. Однако же дон Энрике обманул мои ожидания. Он легко понимал и усваивал все, что ему преподавали. Учителя были им чрезвычайно довольны. Я поспешил сообщить эту весть графу-герцогу, который принял ее с непомерной радостью.

– Сантильяна, – воскликнул он с воодушевлением, – ты приводишь меня в восторг, сообщая мне, что дон Энрике обладает хорошей памятью и сообразительностью: я узнаю в нем свою кровь. Но больше всего убеждает меня в нашем родстве то обстоятельство, что я испытываю к нему такую же нежность, как если бы он родился от графини Оливарес. Из этого, друг мой, ты можешь заключить, что природа сама себя обнаруживает.

Я поостерегся высказать его светлости свое мнение и, щадя его слабость, предоставил ему наслаждаться уверенностью в том, что он отец дона Энрике.

Хотя все Гусманы питали смертельную ненависть к новоиспеченному вельможе, однако же политично скрывали это. Оказались среди них и такие, которые притворно искали его дружбы. Послы и гранды, находившиеся тогда в Мадриде, нанесли ему визиты со всеми знаками почтения, которые они оказали бы законному сыну графа-герцога. Министр, радуясь, что другие кадят его кумиру, не замедлил и сам украсить его почестями. Начал он с того, что выхлопотал для него у короля крест Алькантары я командорство с доходом в десять тысяч эскудо. Немного спустя он заставил пожаловать его камер-юнкером. Затем, возымев намерение его женить208208
  Оливарес женил своего приемного сына на донье Хуане де Веласко, дочери герцога Фриасского, коннетабля Кастилии.


[Закрыть] и желая дать ему в жены дочь какого-нибудь из знатнейших вельмож Испании, он остановил свой выбор на донье Хуане де Веласко, дочери герцога Кастильского, и у него хватило влияния, чтобы устроить этот брак против воли герцога и всей его родни.

За несколько дней до свадьбы граф-герцог, послав за мною и вручая мне какие-то бумаги, сказал:

– Вот, Сантильяна, дворянская грамота, которую я приказал для тебя составить.

– Ваша светлость, – отвечал я, немало удивленный этими словами, – вам известно, что я сын дуэньи и стремянного: мне кажется, что это будет профанацией дворянства, если меня причислят к нему. Из всех милостей, которые его величество может мне оказать, это наименее заслуженная и наименее для меня желанная.

– Твое рождение, – ответил министр, – препятствие, легко устранимое. Ведь ты занимался государственными делами при герцоге Лерме и при мне. Кроме того, – прибавил он с улыбкой, – разве ты не оказывал монарху услуг, требующих вознаграждения? Одним словом, Сантильяна, ты вполне достоин той чести, которую мне хотелось тебе оказать. Да и то место, которое ты занимаешь при моем сыне, требует дворянского достоинства; вот почему я даровал тебе дворянскую грамоту.

– Я сдаюсь, сеньор, – отвечал я ему, – коль скоро ваша светлость на этом настаивает.

С этими словами я ушел, унося свою грамоту в кармане.

«Итак, – сказал я себе, очутившись на улице, – я теперь благородный сеньор. Я дворянин, и притом ничем не обязан своим родителям. Я могу, если мне заблагорассудится, приказать, чтобы меня величали доном Жиль Бласом, и если кто-нибудь из моих знакомых, называя меня так, вздумает рассмеяться мне в лицо, я предъявлю ему свою грамоту. Но прочитаем ее, – продолжал я, вынимая бумагу из кармана, – посмотрим, каким образом в ней обмывают смерда».

Итак, я прочитал свой патент, основное содержание коего заключалось в том, что король в награду за преданность, неоднократно проявленную мною на службе у него и на пользу государству, почел за благо пожаловать меня дворянской грамотой. В похвалу себе смею сказать, что она не внушила мне никакой гордости. Всегда памятуя о своем низком происхождении, я видел в этой новой почести скорее унижение, чем повод для чванства. Поэтому я твердо решил запереть свою грамоту в ящик и не хвастаться тем, что ее получил.

ГЛАВА VII

Жиль Блас снова случайно встречается с Фабрисио. О разговоре, происшедшем между ними, и о важном совете, который Нуньес дал Сантильяне

Поэт обеих Астурий, как читатель уже мог заметить, не жаловал меня своим вниманием. Я же, со своей стороны, слишком был занят, чтобы его посещать. Я не видел его со времени диспута об «Ифигении» Еврипида, как вдруг случай свел меня с ним неподалеку от Пуэрта дель Соль. Он выходил из типографии. Я подошел к нему со словами:

– О, о, сеньор Нуньес, вы выходите от печатника? Это как будто грозит публике новым произведением вашего таланта.

– Да, она, действительно, должна к этому готовиться, – отвечал он. – Я сейчас печатаю брошюру, которая, наверное, произведет много шуму в республике пера.

– Я не сомневаюсь в достоинствах твоего произведения, – сказал я ему, – но дивлюсь, что ты забавляешься писанием брошюр: мне кажется, что это – безделушки, не приносящие большой чести таланту.

– Это я знаю, – возразил Нуньес. – Мне также небезызвестно, что чтением брошюр забавляются только те, которые читают все. И тем не менее я только что испек брошюру и признаюсь тебе, что она – дитя нужды. Голод, как ты знаешь, гонит волка из лесу.

– Как? – воскликнул я. – Неужели автор «Графа Сальданьи» произносит такие слова? Может ли так говорить человек с рентою в две тысячи эскудо?

– Потише, друг мой, – прервал меня Нуньес, – я уже больше не тот счастливый поэт, который пользовался аккуратно выплачиваемой пенсией. Дела казначея дона Бельтрана внезапно пришли в расстройство. Он роздал, растратил казенные деньги; все его имущество конфисковано, и мой пенсион пошел ко всем чертям.

– Весьма печально, – сказал я ему. – Но не осталось ли у тебя какой-нибудь надежды поправить это дело?

– Ни малейшей, – ответил он. – Сеньор Гомес дель Риверо – такой же нищий, как и его поэт; он – конченный человек и, говорят, никогда уже не выплывет на поверхность.

– В таком случае, дружище, – заметил я, – придется мне приискать тебе какое-нибудь место, которое утешило бы тебя в утрате пенсии.

– Я освобождаю тебя от этой заботы, – ответил он. – Если бы ты даже предложил мне в канцелярии министерства место с окладом в три тысячи эскудо, я бы отказался. Ремесло конторщика не по нутру питомцу муз; мне необходимо наслаждение творчеством. Одним словом, я рожден, чтобы жить и умереть поэтом, и выполню свое предназначение. К тому же не воображай, что мы так несчастны: не говоря уже о том, что мы живем в полной независимости, мы – беззаботные птички. Некоторые полагают, что мы частенько довольствуемся трапезой Демокрита, но они ошибаются. Среди моих собратьев (не исключая даже авторов календарей) нет ни одного, который бы не был нахлебником в каком-нибудь хорошем доме. У меня лично есть два таких дома, где меня с удовольствием принимают. Два прибора всегда ждут меня: один – у толстосума-откупщика, которому я посвятил роман, другой – у богатого мадридского купца, страдающего манией всегда приглашать к столу литераторов; к счастью, он не очень разборчив, и город поставляет их ему сколько угодно.

– Итак, я перестаю тебя жалеть, коль скоро ты доволен своей участью, – сказал я астурийскому поэту. – Как бы то ни было, повторяю тебе, что в лице Жиль Бласа у тебя есть друг, несмотря на твое невнимание к нему. Если ты нуждаешься в моем кошельке, то смело приходи ко мне. Пусть ложный стыд не лишит тебя надежной помощи, а меня – удовольствия тебе услужить.

– По этим великодушным чувствам я узнаю Сантильяну, – воскликнул Нуньес, – и тысячу раз благодарю тебя за твое ко мне благорасположение. В благодарность я должен дать тебе важный совет. Пока граф-герцог еще всемогущ, а ты пользуешься его милостями, не теряй времени и спеши обогатиться. Ибо этот министр, как говорят, начинает шататься на своем пьедестале.

Я спросил Фабрисио узнал ли он об этом из верного источника, а он отвечал:

– Я слыхал эту новость от одного старого кавалера ордена Калатравы, который обладает неподражаемым талантом разнюхивать самые секретные дела. Этому человеку внимают, как оракулу, и вот что я вчера от него слышал. У графа-герцога, говорил он, великое множество врагов, которые все объединяются, чтобы его погубить; он слишком рассчитывает на свою власть над королем: монарх, говорят, уже начинает склонять свой слух к жалобам, которые до него доходят.

Я поблагодарил Нуньеса за его предупреждение, но не обратил на оное большого внимания и вернулся домой в убеждении, что власть моего господина несокрушима, ибо я смотрел на него, как на один из тех старых дубов, которые крепко пустили корни в лесу, и которых никакие бури не в силах сломить.

ГЛАВА VIII

Как Жиль Блас удостоверился в том, что предупреждение Фабрисио не было ложным. О путешествии короля в Сарагосу

А между тем то, что сказал мне астурийский поэт, было не лишено основания. Во дворце составился тайный заговор против графа-герцога, главою которого, как говорили, была королева; и все же в общество не просачивалось никаких слухов о мерах, принимаемых заговорщиками с целью свалить министра. Протекло даже больше года с того времени, и я не замечал, чтобы его положение хоть сколько-нибудь поколебалось.

Но восстание каталонцев,209209
  Восстание 1640 года, в результате которого Каталония сделала попытку отделиться от Испании и присоединиться к Франции.


[Закрыть] поддержанное Францией, и безуспешная война с мятежниками вызвали в народе ропот и жалобы на правительство. Эти жалобы стали предметом обсуждения в Совете под председательством короля, который потребовал присутствия маркиза де Грана, имперского посла при испанском дворе. Обсуждался вопрос о том, лучше ли королю оставаться в Кастилии или проследовать в Арагон, чтобы показаться войскам. Граф-герцог, которому хотелось, чтобы государь не ехал в армию, заговорил первым. Он указал на то, что его королевскому величеству будет пристойнее не удаляться из центра своего государства, и поддерживал свое рассуждение всеми доводами, какие могло доставить ему его красноречие. Не успел он закончить речь, как его мнение получило одобрение всех членов Совета, за исключением маркиза де Грана, который, движимый только своей преданностью австрийской династии и дав увлечь себя обычной для его нации откровенности, начал возражать против предложения первого министра и поддерживать противоположное мнение с такой силой, что король, пораженный ясностью аргументов, согласился с его суждением, хотя оно противоречило голосу всего Совета, и назначил день своего отбытия в армию.

То был первый случай в жизни этого монарха, когда он осмелился думать иначе, чем его любимец, который, приняв это новшество за кровное оскорбление, был чрезвычайно обижен. Удаляясь в кабинет, чтобы на свободе пережевывать свою досаду, министр заметил меня, подозвал и, взяв с собой, рассказал мне взволнованным голосом все, что произошло в Совете. Затем он продолжал тоном человека, который не может оправиться от удивления:

– Да, Сантильяна, король, который вот уже двадцать лет говорит только моими устами, видит только моими глазами, предпочел мнение Граны моему. И еще в какой форме! осыпая похвалами этого посла и расхваливая его преданность австрийскому дому, как будто этот немец преданнее меня! Из этого легко заключить, – продолжал министр, – что против меня образовалась партия и что во главе ее стоит королева.210210
  То есть Исабела, сестра французского короля Людовика XIII, на которой Филипп IV был женат первым браком.


[Закрыть]

– О, сеньор, – сказал я ему, – о чем вы беспокоитесь? Разве королева за двадцать лет не привыкла видеть в вас хозяина положения? И разве вы не отучили короля советоваться с нею? Что же касается маркиза де Грана, то король мог стать на его сторону из желания увидеть свою армию и участвовать в походе.

– Ты не попал в точку, – прервал меня граф-герцог. – Вернее, мои противники надеются, что король, находясь при войске, всегда будет окружен вельможами, которые туда за ним последуют. А среди этих последних найдется не один недовольный, который осмелится держать перед ним речи, порицающие мое управление. Но они ошибаются, – добавил он, – я сумею во время поездки сделать государя недоступным для грандов.

Так он и сделал, применив способ, заслуживающий подробного описания.

Когда наступил день отъезда, король поручив королеве заботу о государстве на время своего отсутствия, направился в Сарагосу. Но по дороге туда он проехал через Аранхуэс, пребывание в коем так пленило его, что он провел там около трех недель. Из Аранхуэса министр направил его в Куэнсу, где он забавлял короля еще дольше при помощи устроенных для него увеселений. Затем прелести охоты удержали монарха в Молина д'Арагон, и только после этого его отвезли в Сарагосу. Армия его стояла недалеко оттуда, и он уже собирался к ней отправиться; но граф-герцог убил в нем это желание, заверив его, что он подвергается риску быть взятым в плен французами, которые занимали Монсонскую равнину; поэтому король, испуганный опасностью, вовсе ему не грозившею, счел за лучшее запереться у себя, словно в тюрьме. Министр воспользовался его страхом и под предлогом, будто охраняет его безопасность, можно сказать, не спускал с него глаз, так что вельможи, которые основательно потратились, чтобы иметь возможность сопровождать своего государя, не получили за это даже приватной аудиенции. Филипп же, которому наскучила, наконец, Сарагоса дурным помещением, еще более дурным времяпрепровождением и, если хотите, затворничеством, вскоре возвратился в Мадрид. Так этот монарх закончил свой военный поход, возложив на командующего армией, маркиза де лос Велес, заботу о поддержании чести испанского оружия.

ГЛАВА IX

О португальской революции и об опале графа-герцога

Несколько дней спустя после возвращения короля распространился в Мадриде прискорбный слух: стало известно, что португальцы, увидевшие в восстании каталонцев прекрасный случай, предоставленный им судьбою для того, чтоб сбросить с себя испанское иго, взялись за оружие и избрали своим королем герцога Браганцского,211211
  Герцог Браганцский (1604–1656) возглавил восстание 1640 года и, освободив Португалию от испанского владычества, был провозглашен королем под именем Хуана IV.


[Закрыть] что они решили удержать его на троне и твердо рассчитывают не встретить препятствий в этом деле, поскольку в данный момент на Испанию наседают враги из Германии, Италии, Фландрии и Каталонии. Они, действительно, не могли бы выбрать более благоприятного стечения обстоятельств, чтобы избавиться от ненавистного им владычества.

Наиболее странным было то, что в то время, когда двор и город, казалось, были озадачены этой новостью, граф-герцог вздумал в присутствии короля пошутить насчет герцога Браганцского. Но неуместные насмешки обращаются обычно против самих насмешников. Филипп не только не присоединился к неудачной шутке, но принял весьма серьезный вид, который обескуражил министра и заставил его почувствовать приближение немилости. Он окончательно уверился в своем падении, когда узнал, что королева открыто высказалась против него и громко обвиняет его в плохом управлении, вызвавшим португальскую революцию. Большая часть вельмож и в особенности те, которые побывали в Сарагосе, присоединились к королеве, едва только заметили, что над головой графа-герцога сгущаются тучи. Но окончательный удар его положению был нанесен приездом в Мадрид вдовствующей герцогини Мантуанской, бывшей правительницы Португалии, которая ясно доказала монарху, что революция в этом королевстве произошла исключительно по вине его первого министра.

Убеждения герцогини оказали сильнейшее влияние на мысли короля, который, отрешившись от прежней слепой любви к фавориту, окончательно лишил его своего расположения. Как только министр узнал, что король прислушивается к речам его врагов, он написал королю письмо с просьбой разрешить ему оставить свой пост и удалиться от двора, коль скоро ему несправедливо приписывают все несчастья, разразившиеся над королевством во время его управления. Он рассчитывал, что это письмо произведет большое впечатление и что государь все еще питает к нему слишком большую дружбу, чтобы согласиться на его удаление. Но его величество ответил только, что дает ему испрашиваемое разрешение и что он волен удалиться, куда ему будет угодно.

Эти слова, написанные рукою короля, словно громом поразили графа-герцога, который никак не ожидал такого результата. Однако, хотя и сильно ошеломленный, он принял это с видимой стойкостью и спросил меня, как бы я поступил на его месте.

– Я бы легко примирился со своей судьбой, – сказал я ему, – покинул бы двор и уехал в какое-нибудь из своих поместий, чтобы доживать свои дни в спокойствии.

– Ты рассуждаешь здраво, – ответствовал мой начальник, – и я, действительно, намерен завершить свою жизнь в Лоэчес, но только сперва еще раз поговорю с государем: мне очень хочется доказать ему, что я сделал все доступное человеческим силам, чтобы с успехом нести возложенное на меня тяжелое бремя, и что не от меня зависело предотвратить печальные события, которые теперь вменяются мне в преступление. Я виноват в этом не более, чем искусный кормчий, который, несмотря на все усилия, видит, как его корабль уносится ветром и волнами.

Министр еще льстил себя надеждой, что, поговорив с королем, сумеет поправить дело и отвоевать обратно утерянную территорию. Но он не смог добиться аудиенции и к нему даже прислали с требованием вернуть ключ, которым он пользовался, чтобы когда угодно входить на половину его величества.

Решив тогда, что уже не осталось никакой надежды, он серьезно начал готовиться к уходу. Прежде всего, он произвел смотр своим бумагам, большое количество коих из предосторожности сжег; затем он отобрал тех служащих и лакеев своего дома, которые должны были его сопровождать, отдал распоряжение относительно отъезда и назначил оный на следующий день. Боясь подвергнуться оскорблениям со стороны черни при выезде из дворца, он рано утром убежал через черный ход, сел вместе со своим духовником и со мною в дрянную карету и без злоключений выехал на дорогу в Лоэчес, подвластную ему деревню, где графиня, его супруга, выстроила великолепную женскую обитель ордена св. Доминика. Мы добрались туда меньше чем через четыре часа, а немного спустя прибыла и вся его свита.

ГЛАВА X

О треволнениях и заботах, кои на первых порах нарушали покой графа-герцога, и о благополучной и мирной жизни, которая затем наступила. О занятиях этого министра в своем уединении

Госпожа Оливарес отпустила супруга в Лоэчес, а сама осталась еще на несколько дней при дворе, чтобы попытаться, не удастся ли ей при помощи слез и мольбы добиться его возвращения. Но сколько ни припадала она к стопам их величеств, король не склонил своего слуха к ее доводам, хотя они и были искусно построены, а королева, смертельно ее ненавидевшая, с удовольствием взирала на ее слезы. Супруга министра, однако, и после этого не отступилась: она унизилась до того, что стала искать заступничества у фрейлин королевы; но в результате этих унижений она убедилась, что пожинает скорее презрение, нежели сочувствие. Огорченная тем, что напрасно предприняла все эти оскорбительные для ее чести шаги, она последовала за своим мужем, чтобы совместно с ним оплакивать потерю поста, который при таком короле, как Филипп IV, был едва ли не первым во всем королевстве.

Рассказ этой дамы о том, в каком состоянии оставила она Мадрид, усугубил печаль графа-герцога.

– Ваши враги, – говорила она ему со слезами, – герцог Медина Сели и другие гранды, которые вас ненавидят, не перестают восхвалять короля за то, что он удалил вас с министерского поста, а народ празднует вашу опалу с наглым весельем, точно конец вашего управления знаменует окончание всех государственных невзгод.

– Сеньора, – сказал мой господин, – последуйте моему примеру: пересильте свое огорчение. Нужно подчиниться грозе, которую нельзя отвратить. Я, правда, мечтал сохранить королевскую милость до конца своих дней, – обычная иллюзия министров и фаворитов, забывающих, что участь их зависит от монарха. Разве герцог Лерма не ошибся точно так же, как я, хотя и воображал, будто пурпур, в который он был облачен, является надежной гарантией вечной нерушимости его власти?

Такими словами граф-герцог увещевал свою супругу вооружиться терпением, в то время как сам пребывал в волнении, возобновлявшемся ежедневно благодаря спешным письмам, прибывавшим от дона Энрике, который, оставаясь при дворе, чтобы следить за событиями, тщательно обо всем его осведомлял. Письма этого молодого сеньора привозил Сипион, который еще оставался при нем, между тем как я уже не жил с ним со времени его женитьбы на донье Хуане. Письма приемного сына всегда были полны прискорбных известий, и, к сожалению, других не предвиделось. Порой сообщал он, что вельможи, не довольствуясь публичными выражениями радости по поводу отставки графа-герцога, объединились, чтобы вытеснять его ставленников со всех мест и должностей, которые они занимали, и заменить их врагами графа. В другой раз он написал, что дон Луис де Аро212212
  Дон Луис де Аро – племянник герцога Оливареса.


[Закрыть] начинает входить в милость и, по всей видимости, станет первым министром. Из всех сообщенных ему вестей больше всего, казалось, огорчила моего господина перемена в Неаполитанском вице-королевстве; король, только для того чтобы оскорбить графа-герцога, отнял это последнее у герцога Медина де лас Торрес, которого граф любил, и передал генерал-адмиралу Кастильи, которого тот всегда ненавидел.

Можно сказать, что в течение трех месяцев граф-герцог в своем уединении не переживал ничего, кроме треволнений и горестей, но духовник, монах ордена св. Доминика, соединявший твердое благочестие с мужественным красноречием, нашел в себе силы утешить графа. Все время энергично указывая ему, что он должен думать исключительно о спасении души, монах сумел с помощью небесной благодати отвлечь его помыслы от придворных дел. Мой господин не пожелал больше получать известия из Мадрида и отложил все попечения, кроме приготовлений к достойной кончине. Госпожа Оливарес, со своей стороны, хорошо использовала свое уединение и обрела в монастыре, коего она была основательницей, утешение, приуготованное ей божьим промыслом: среди инокинь оказалось несколько благочестивых дев, которые своими медоточивыми речами постепенно обратили в сладость горечь ее существования. По мере того как господин мой отвращал свои мысли от мирских забот, он становился спокойнее. Вот каким образом он распределял свой день. Почти все утро он проводил в монастырском храме, внимая церковной службе; к обеду он возвращался, а затем в течение двух часов тешился разными играми со мною и кое-кем из наиболее любимых домочадцев; после этого он обычно уединялся у себя в кабинете и никуда не выходил до захода солнца. Затем он либо прохаживался по саду, либо выезжал на прогулку в карете то со своим духовником, то со мною.

Однажды, оставшись с ним наедине и удивляясь безмятежности, озарявшей его лицо, я взял на себя смелость сказать ему:

– О, сеньор, дозвольте мне дать волю своей радости: по удовлетворенности, отражающейся на вашем лице, я сужу, что ваша светлость начинает привыкать к своему уединению.

– Я уже совсем к нему привык, – отвечал он мне, – и, хотя издавна приучил себя заниматься делами, уверяю тебя, дитя мое, что с каждым днем нахожу все больше наслаждения в приятной и мирной жизни, которую здесь веду.