Текст книги "Похождения Жиль Бласа из Сантильяны"

Автор книги: Ален Лесаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)

«Черт побери! – сказал я про себя, – не дурак бы я был полакомиться одним из этих рагу, что так вкусно в нос ударяют; я бы, пожалуй, удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там! Неужто же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от которых мне теперь достается один запах? А почему бы не попытаться? Невозможного тут, по-видимому, ничего нет».

Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению к кухне, крича что было сил:

– На помощь! на помощь! – точно за мной по пятам гнались убийцы.

На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский повар, с тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме меня, он спросил, почему я так громко кричу.

– Ах, сеньор, – отвечал я ему с выражением человека, перепуганного насмерть, – умоляю вас ради святого Поликарпия: спасите меня от ярости какого-то головореза, который хочет меня убить.

– Где же он, этот головорез? – вскричал Диего. – Вы тут одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя мое, успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо сделал, что не последовал за вами сюда, во дворец, потому что мы, по меньшей мере, обрезали бы ему уши.

– Нет, нет! – сказал я повару, – он не для смеха меня преследовал. Это здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и я уверен, что он сторожит на улице.

– Ну, так ему долго придется вас дожидаться, – отвечал Диего, – потому что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и поужинаете и переночуете с поварятами, которые попотчуют вас как следует.

Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова, и пришел в полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего провел меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я насчитал до пятнадцати человек, занятых этими приготовлениями, но не в силах был исчислить всех блюд, представших перед моим взором, – столь щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде чуял лишь издали, я впервые познал чувственное наслаждение. Затем я имел честь ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал, что наутро, когда я пошел благодарить мастера Диего за великодушно предоставленное убежище, он сказал мне:

– Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в вас товарища, – так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы стать их однокашником?

Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы в нем предел своих желаний.

– Если так, мой друг, – возразил он, – то можете с сегодняшнего же дня считать себя в числе архиепископских слуг.

С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по моему бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.

Не успел я вступить в столь почтенную должность, как мастер Диего, следуя обычаю всех кухарей из больших домов, тайно посылающих провизию своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей по соседству даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама была вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она, казалось, не слишком-то была верна своему повару. Он не довольствовался тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар и масло, но также снабжал ее запасом вина, – все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.

Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался и выкинул там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в Севилье. Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения его высокопреосвященства комедийным представлением. Они избрали комедию «Бенавида»,194194
  Комедия Лопе де Вега на сюжет из испанской истории.


[Закрыть] а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом, считавший себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких уроков объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за счет хозяина, то устроители не пожалели ничего для великолепия празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили. В глубине поместили лужайку, на которой я должен был появиться спящим в том акте, где мавры бросаются на меня и берут в плен. Когда актеры оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля и не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.

Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем, кроме своих костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый нашим мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел на меня роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми позументами и пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом собственноручно возложил мне на голову картонную корону, усыпанную множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При каждом новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне крылья, чтобы я улетел и скрылся с глаз. Наконец, перед вечером представление началось. Сперва на сцену выходит леонский король и произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне, то я открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу противостать очарованию сна и собираюсь ему отдаться. Вслед за сим я удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное. Но вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах выбраться на улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная лестница, которая вела под сцену и в нижнюю залу, показалась мне пригодной для выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал и, видя, что никто не обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям с криком.

– Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.

Все посторонились, чтобы меня пропустить, так что не прошло и двух минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался до дома своего приятеля, вышеупомянутого удальца. Он был вне себя от изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся получить свою долю из риз леонского короля), он принес мне поздравления с ловкой проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то еще заслужу своим умом мировую славу. После того как мы с ним насмеялись и позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:

– Что нам делать с этим пышным убором?

– Об этом не беспокойтесь, – отвечал он. – Я знаю честного старьевщика, который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают, лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда к вам.

Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел из своей комнаты, оставив меня в постели, и через два часа вернулся со старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.

– Друг мой, – сказал он, – позвольте вам представить сеньора Иваньеса из Сеговии, порядочного и добросовестного ветошника, если таковые вообще водятся в природе. Вопреки дурному примеру своих собратьев по ремеслу, он гордится самой безупречной честностью. Сеньор Иваньес точно скажет вам, сколько стоит одеяние, от которого вы хотите отделаться, и вы можете вполне положиться на его оценку.

– Еще бы! – сказал ветошник. – Я был бы величайшим бездельником, если бы оценил вещь ниже стоимости. В этом, слава богу, еще никогда не упрекали и никогда не упрекнут Иваньеса из Сеговии. А ну-ка, – добавил он, – посмотрим на барахло, которое вы продаете. Сейчас я по совести скажу вам, чего оно стоит.

– Вот оно, – сказал удалец, показывая ему костюм, – согласитесь, что нельзя представить себе большего великолепия; обратите внимание на красоту генуэзского бархата и на богатство отделки.

– Я – в восторге, – ответил старьевщик, с большим вниманием осмотрев наряд, – ничего прекраснее этого не существует на свете.

– А что думаете вы о жемчужинах на короне?

– Будь они покрупнее, – возразил Иваньес, – им бы цены не было; все жив таком виде я нахожу их превосходными и доволен ими не меньше, чем остальными вещами. Я честно признаю их достоинства, – продолжал он. – Какой-нибудь плут-перекупщик на моем месте поморщил бы нос при виде товара, чтобы заполучить его по ничтожной цене, и не посовестился бы предложить вам двадцать пистолей. Но я знаю честь и даю вам сорок.

Если бы Иваньес сказал «сто», то и то бы он оказался неважным оценщиком, поскольку один только жемчуг стоил добрых две сотни. Удалец, бывший с ним в стачке, оказал мне:

– Видите, как вам повезло, что вы наткнулись на честного человека. Сеньор Иваньес оценивает вещи, точно на предсмертной исповеди.

– Что верно, то верно, – сказал ветошник. – Уж когда со мной имеешь дело, то ни обола не прибавишь и не убавишь. Ну, что ж! – продолжал он, – до рукам! Отсчитать вам денежки?

– Подождите, – возразил ему удалец. – Пусть мой маленький друг сперва примерит туалет, который я велел вам для него принести. Побьюсь об заклад, что костюм придется ему как раз по росту.

Тогда старьевщик, развернув свой узел, показал мне камзол и штаны из добротного коричневого сукна, но сильно потрепанные. Я встал с постели, чтобы примерить это одеяние, и, хотя оно было не в меру широко и длинно, эти господа нашли, что оно сделано, словно по заказу. Иваньес оценил его в десять пистолей, а так как с ним нельзя было торговаться, то и пришлось принять его условия. Итак, он извлек из кошелька тридцать пистолей я выложил их на стол; затем он завязал в узел мое королевское облачение вместе с короною и все унес с собой, вероятно, радуясь в душе хорошему почину, который выдался ему в этот день.

После его ухода удалец сказал мне:

– Я чрезвычайно доволен этим ветошником.

И, действительно, он мог быть доволен, ибо я уверен, что тот уделил ему не менее сотни пистолей. Но этим он не удовольствовался и без церемонии забрал половину денег, лежавших на столе, оставив мне вторую половину, со словами:

– Дорогой Сипион, советую вам взять остающиеся пятнадцать пистолей и неукоснительно покинуть город, где вас, как вы сами понимаете, непременно начнут разыскивать по повелению монсиньора архиепископа. Я был бы в отчаянии, если бы, прославившись здесь подвигом, который впоследствии украсит вашу биографию, вы глупейшим образом попали в тюрьму.

Я ответил ему, что и сам решил удалиться из Севильи. И, действительно, приобретя шляпу и несколько рубашек, я вышел на широкую и живописную дорогу, которая мимо виноградников и оливковых рощ вела к древнему городу Кармоне, а через три дня прибыл в Кордову.

Я пристал на постоялом дворе у городской площади, где останавливались купцы. Выдавал я себя за отцовского сынка из Толедо, путешествующего ради собственного удовольствия; мне верили, потому что я был достаточно прилично одет; а несколько пистолей, которые я как бы нечаянно показал гостинику, окончательно его убедили. Впрочем, может быть, моя крайняя юность заставила его предположить во мне шалопая, обокравшего своих родителей и шляющегося по дорогам. Как бы то ни было, он не простирал своего любопытства далее того, что я сам хотел ему сообщить, из боязни, что расспросы заставят меня переменить квартиру. За шесть реалов в день можно было отлично жить в этой гостинице, где обычно набиралось много постояльцев. Вечером за ужином я насчитал до дюжины сотрапезников. Особенно занятно было то, что все ели, не говоря ни слова, за исключением одного человека, который непрерывно тараторил кстати и некстати и своей болтовней компенсировал молчание остальных. Он корчил из себя остряка, рассказывал побасенки и пытался шуточками забавлять общество, которое от времени до времени разражалось хохотом, правда, не столько смеясь его остротам, сколько потешаясь над ним самим.

Я лично так мало обращал внимания на разглагольствования этого чудака, что, встав из-за стола, не смог бы пересказать содержания его речей, если бы он случайно не вызвал во мне интереса к своим россказням.

– Господа! – воскликнул он под конец ужина, – я оставил вам на десерт одну из забавнейших историй, событие, происшедшее на днях во дворце архиепископа севильского. Я слышал ее от знакомого бакалавра, который, по его словам, сам был очевидцем происшествия.

Эти слова меня несколько взволновали: я не сомневался в том, что речь идет о моем приключении, и не ошибся. Этот человек изложил все, как было, и сообщил мне даже то, чего я не знал, а именно, что произошло в зале после моего исчезновения. Об этом я вам теперь расскажу.

Не успел я убежать, как мавры, которые, согласно ходу представляемого действа, должны были похитить короля, вышли на сцену с намерением захватить его врасплох на лужайке, где рассчитывали застать его спящим. Но когда они вздумали броситься на меня, то были до крайности изумлены, не найдя там ни короля, ни ферзи. Представление тотчас же было прервано. Вот все актеры – в смятении: одни зовут меня, другие велят меня искать; один кричит, другой посылает меня ко всем чертям. Архиепископ, заметив, что за кулисами царит кутерьма и смятение, осведомился о причине. На голос прелата выбежал паж, представлявший грасиосо, и сказал его высокопреосвященству:

– О, монсиньор! не опасайтесь более, что мавры захватят в плен леонского короля: он улизнул, прихватив свои регалии.

– Слава тебе, господи, – воскликнул архиепископ. – Он превосходно поступил, спасаясь от врагов нашей веры и тем избежав цепей, которые они ему готовили. Не сомневаюсь, что он возвратился в Леон, столицу своего государства. Дай ему бог благополучно доехать! Между прочим, я запрещаю его преследовать: я был бы безутешен, если бы его величество потерпело от меня какое-либо неудовольствие.

После этих слов прелат приказал, чтобы роль мою читали с места и продолжали комедию.

ГЛАВА XI

Продолжение истории Сипиона

Покуда я был при деньгах, хозяин обращался со мной предупредительно; но едва он заметил, что они у меня перевелись, как перешел на более холодный тон, затем грубо со мною поругался и в одно прекрасное утро попросил убираться вон. Я гордо удалился и вошел в доминиканскую церковь. Пока я стоял у обедни, старик-нищий попросил у меня милостыню.

Я вынул из кармана два-три мараведи, которые подал ему со словами:

– Друг мой, помолитесь богу, чтобы он вскорости дал мне какую-нибудь хорошую службу; если ваша молитва будет услышана, то вы в ней не раскаетесь. Можете рассчитывать на мою благодарность.

При этих моих словах оборванец посмотрел на меня внимательно и ответил серьезным тоном:

– Какое место желали бы вы занять?

– Хотелось бы, – отвечал я, – поступить лакеем в какой-нибудь дом, где бы мне хорошо жилось.

Он спросил меня, очень ли это спешно.

– Спешнее быть не может, – сказал я, – ибо если мне в самое ближайшее время не посчастливится найти кондицию, то я буду вынужден либо умереть с голоду, либо присоединиться к вашей братии.

– Если бы вы были доведены до такой крайности, – возразил он, – то для вас это было бы чрезвычайно тягостно, так как вы не приучены к нашим повадкам. Но если бы вы мало-мальски к ним привыкли, то предпочли бы наше положение лакейской службе, которая, без сомнения, унизительнее нищенства. Впрочем, поскольку вам больше нравится услуживать господам, нежели вести, подобно мне, жизнь вольную и независимою, то вы незамедлительно получите хозяина. Каков я ни на есть, я вам могу быть полезен. Сегодня же начну за вас хлопотать. Будьте здесь завтра в эту же пору; я вам сообщу, что мне удалось сделать.

Я не преминул воспользоваться приглашением. На следующий день я возвратился на то же место, где немного спустя увидал нищего, который подошел ко мне и сказал, чтобы я взял на себя труд за ним последовать. Я так и сделал. Он привел меня в подвал, расположенный неподалеку от церкви и служивший ему обиталищем. Мы вошли туда и уселись на длинной скамье, за которой числилось не менее ста лет действительной службы. Тут он обратился ко мне со следующей речью:

– «Доброе дело, – говорит пословица, – без награды не остается»: вы вчера подали мне милостыню, и это побуждает меня доставить вам хорошее место, что вскоре и будет сделано, с божьего соизволения. Я знаю некоего старого доминиканца, отца Алехо. Это – благочестивый монах и великий пастырь душ. Я имею честь состоять у него на посылках и исполняю свои обязанности с такой скромностью и преданностью, что он не отказывается пускать в ход свое влияние в пользу меня и моих друзей. Я замолвил ему словечко и склонил его в вашу пользу. Как только вам будет угодно, я представлю вас его преподобию.

– Нельзя терять ни мгновения, – сказал я старику-нищему, – идем не медля к этому доброму монаху.

Бедняк согласился и тотчас же отвел меня к отцу Алехо, которого мы застали в его келье за составлением назидательных посланий. Он прервал работу, чтобы переговорить со много, и сообщил, что, по просьбе нищего, готов обо мне позаботиться.

– Узнавши, что сеньор Балтасар Веласкес нуждается в слуге, – продолжал он, – я нынче утром написал ему о вас и только что получил ответ, что из моих рук он готов принять вас с закрытыми глазами. Вы сегодня же можете пойти к нему от моего имени: это мой духовный сын и большой друг.

После этого монах три четверти часа увещевал меня добросовестно выполнять свой долг. Он особенно пространно говорил о моей обязанности ревностно служить Веласкесу, после чего заверил меня, что постарается упрочить мое положение, если только у хозяина не будет повода для недовольства мною.

Поблагодарив монаха за оказанное мне благоволение, я вышел из монастыря вместе с нищим, который сообщил мне, что сеньор Балтасар Веласкес – это старый суконщик, человек богатый, простоватый и добродушный.

– Я не сомневаюсь в том, – добавил он, – что вам будет отлично житься у него в доме.

Я справился о месте жительства купца и немедленно же туда направился, пообещав нищему не забыть о его услуге, как только пущу корни на новом месте. Я вошел в просторную лавку, где двое молодых сидельцев, опрятно одетых, прогуливались взад и вперед и прохлаждались в ожидании покупателей. Я спросил, тут ли хозяин, и добавил, что хочу поговорить с ним от имени отца Алехо. При звуке этого достопочтенного имени меня проводили в заднюю каморку, где сидел купец, перелистывая толстый реестр, лежавший на столе.

Я почтительно ему поклонился и сказал:

– Сеньор, вы видите перед собой молодого человека, которого отец Алехо рекомендует вам в лакеи.

– Добро пожаловать, дитя мое, – отвечал он. – Довольно того, что тебя направил ко мне этот святой муж. Я принимаю тебя на службу предпочтительно перед тремя-четырьмя другими лакеями, которых мне навязывают. Это – дело решенное; твое жалованье исчисляется с сегодняшнего дня.

Мне недолго пришлось прожить у этого купца, чтобы убедиться, что он именно таков, каким мне его описали. Он показался мне даже столь простодушным, что я невольно подумал о том, как трудно мне будет удержаться, чтобы не сыграть с ним какой-нибудь штуки. Он овдовел за четыре года до этого, и у него было двое детей: сын, которому скоро должно было стукнуть двадцать пять, и дочь, которой только что пошел одиннадцатый год. Дочь, воспитываемая старой дуэньей и руководимая отцом Алехо, шествовала по стезе добродетели. Но Гаспар Веласкес, несмотря на все усилия, употребляемые для того, чтобы сделать из него порядочного человека, обладал всеми пороками молодого вертопраха. Случалось, что он исчезал из дому на два-три дня; а если по возвращении отец осмеливался сделать ему выговор, то Гаспар заставлял его замолчать, отвечая ему в еще более повышенном тоне.

– Сипион, – сказал мне однажды старик, – у меня есть сын, который составляет несчастье моей жизни. Он погряз во всякого рода распутстве. Я глубоко удивляюсь этому, так как ничего не жалел для его воспитания. Я дал ему хороших учителей, а мой друг, отец Алехо, приложил все усилия, чтобы поставить его на правильный путь. Но, увы! он не сумел этого добиться: Гаспар предался распущенности. Ты, может быть, скажешь, что я обращался с ним слишком мягко в дни его отрочества и что это его погубило. Ничуть не бывало: его наказывали, когда я почитал за нужное применить строгость, ибо, при всем своем добродушии, я обладаю и твердостью, когда обстоятельства того требуют. Однажды я даже отдал его в исправительный дом, но от этого он еще хуже обозлился. Одним словом, он – один из тех негодяев, которых ни добрый пример, ни уговоры, ни наказания не могут исправить. Одно небо лишь в силах сотворить такое чудо.

Хоть я и не принял близко к сердцу горести несчастного отца, однако же притворился растроганным.

– Как мне жаль вас, сеньор! – сказал я ему. – Такой отменный человек, как вы, заслуживает лучшего сына.

– Что делать, дитя мое! – отвечал он. – Господь пожелал лишить меня этого утешения. Среди всех поводов к жалобам, подаваемых мне Гаспаром, – продолжал он, – есть один, который (скажу тебе по секрету) всего более меня тревожит: это его попытки меня обкрадывать, которые, увы, часто увенчиваются успехом, несмотря на мою бдительность. Лакей, место которого ты занял, был с ним в стачке; потому-то я его и прогнал. Относительно тебя я питаю надежду, что ты не дашь моему сыну соблазнить себя. Ты будешь служить моим интересам; я не сомневаюсь в том, что отец Алехо увещевал тебя в этом смысле.

– Еще бы! Его преподобие наставляло меня в течение часа, чтобы я не помышлял ни о чем, кроме вашего блага. Но уверяю вас, что для этого мне не нужно его увещаний. Я готов честно служить вам и обещаю, что усердие мое выдержит любое испытание.

Но кто выслушал лишь одну сторону, тот ничего не слышал. Молодой Веласкес, этот дьявольский вертопрах, заключив по моей физиономии, что меня не труднее будет совратить, чем моего предшественника, увлек меня в укромное место и заговорил со мной в таких выражениях:

– Послушай, любезный! Я уверен, что мой родитель поручил тебе за мной шпионить. Берегись! Предупреждаю тебя, что это занятие связано с некоторыми неприятностями. Ежели только я замечу, что ты за мною подглядываешь, ты у меня сдохнешь под палками. Но если ты, напротив, пособишь мне обманывать отца, то можешь широко рассчитывать на мою признательность. Нужно ли говорить яснее? Ты будешь получать свою долю со всего, что нам удастся подтибрить. Выбирай же, что хочешь: выскажись немедленно либо за отца, либо за сына; нейтралитета здесь быть не может.

– Сеньор, – отвечал я, – вы здорово прижали меня к стене. Вижу, что мне волей-неволей придется стать на вашу сторону, хотя в глубине души мне противно обманывать сеньора Веласкеса.

– Тебе тут нечего совеститься, – возразил Гаспар. – Это – старый скряга, который все еще хотел бы водить меня на помочах, злюка, отказывающий мне в самом необходимом, раз он не хочет оплачивать моих развлечений. Ибо в двадцать пять лет развлечения – это необходимость. С этой точки зрения ты и должен смотреть на моего отца.

– Этим все сказано, сударь, – заметил я, – невозможно устоять против столь справедливых жалоб. Я готов помогать вам в ваших похвальных предприятиях. Но будем тщательно скрывать наш уговор из опасения, как бы вашего верного союзника не вытолкали в шею. Вам, мне кажется, недурно было бы притвориться, будто вы меня ненавидите: при людях говорите со мною грубо; не стесняйтесь в выражениях: несколько пощечин или пинков в зад тоже не испортят дела. Напротив, чем больше знаков неприязни вы мне окажете, тем крепче будет доверять мне сеньор Балтасар. Я, со своей стороны, прикинусь, будто избегаю вашего общества. Прислуживая вам за столом, я буду делать вид, что исполняю это неохотно, а вы не обижайтесь, если в разговорах с другими я буду поносить вас на чем свет стоит. Вы увидите, что таким поведением мы обманем всех домочадцев и что нас сочтут за смертельных врагов.

– Черт побери! – воскликнул молодой Веласкес при этих словах. – Я восхищаюсь тобою, мой друг: ты проявляешь поразительный для своих лет талант к интригам. Я извлекаю из этого самые отрадные для себя предзнаменования; надеюсь, что с помощью твоей смекалки я не оставлю своему отцу ни пистоля.

– Вы оказываете мне слишком много чести, – сказал я, – столь твердо рассчитывая на мою ловкость. Я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доброе мнение, и ежели в том не успею, то, по крайности, это произойдет не по моей вине.

Я не замедлил доказать Гаспару, что был, действительно, таким человеком, какой ему требовался, и вот в чем заключалась моя первая услуга. Денежный сундук сеньора Балтасара помещался в опочивальне старика, между кроватью и стеной, и во время молитвы служил ему аналоем. Всякий раз как я на него взглядывал, он радовал мой взор, и нередко я мысленно обращался к нему со словами:

«О, сундучок, мой дружок! Неужели ты навсегда для меня заперт? Неужели же мне так и не удастся взглянуть на сокровища, которые ты скрываешь?»

Пользуясь разрешением когда угодно заглядывать в спальню, куда вход был запрещен только одному Гаспару, я однажды увидал, как его отец, думая, что никто за ним не наблюдает, отпер и запер сундук, а затем сунул ключ за настенный ковер. Я хорошо заметил место и сообщил о своем открытии молодому барину, который от радости обнял меня и проговорил:

– О, милейший Сипион! Какую весть ты мне приносишь! Теперь, друг мой, мы оба разбогатеем. Сегодня же я дам тебе воску: ты снимешь слепок с ключа и вручишь его мне. Полагаю, что мне нетрудно будет сыскать услужливого слесаря здесь в Кордове, которая среди испанских городов занимает далеко не последнее место по количеству жуликов.

– А для чего, – спросил я Гаспара, – понадобился вам поддельный ключ? Ведь мы же можем пользоваться настоящим?

– Конечно, – отвечал он, – но я боюсь, как бы мой отец, из подозрительности или по иной причине не вздумал спрятать его в другое место; всегда вернее – иметь собственный ключ.

Я одобрил такую предосторожность и, согласившись с его мнением, стал выжидать случая, чтобы снять слепок, что и было исполнено в одно прекрасное утро, покамест старый хозяин находился в гостях у отца Алехо, с коим он обычно вел весьма продолжительные беседы. Но этим я не ограничился, а, воспользовавшись ключом, отпер сундук, который, будучи набит множеством мешков и мешочков, вызвал в душе моей сладостное смятение. Я не знал, на каком мешке остановиться, – такое влечение чувствовал я и к большим, и к малым. В конце концов (поскольку опасение быть застигнутым врасплох не позволяло мне произвести длительный осмотр) я наудачу захватил один из самых объемистых. Затем, заперев сундук и снова засунув ключ за шпалеры, я вышел из горницы со своею добычею, которую спрятал в чуланчике в ожидании момента, когда смогу передать ее молодому Веласкесу, ожидавшему меня в условленном для свидания доме, куда я не замедлил отправиться, дабы уведомить его о том, что я проделал. Он так был мною доволен, что осыпал меня ласками и щедро предложил мне половину денег, находившихся в мешке.

– Нет, нет, сеньор, – сказал я, – этот первый мешок предназначается вам одному; воспользуйтесь им для своих надобностей. Я еще неоднократно буду возвращаться к сундучку, где, хвала небу, имеется довольно денег для нас обоих.

В самом деле, через три дня я похитил второй мешок, где, как и в первом, лежало пятьсот эскудо, из коих я согласился принять только четверть, несмотря на все настояния Гаспара, убеждавшего меня поделиться с ним по-братски.

Едва молодой человек увидел себя обладателем такой круглой суммы, а стало быть, и возможности удовлетворить свою страсть к женщинам и картам, как он всецело предался этим наклонностям. Он даже имел несчастье увлечься одной из тех прославленных прелестниц, которые способны в кратчайший срок поглотить самое крупное состояние. Он впал из-за нее в чудовищные расходы, а это поставило меня в необходимость так часто навещать сундук, что Веласкес, наконец, заметил покражу.

– Сипион, – сказал он мне однажды утром, – я вынужден доверить тебе тайну: меня обкрадывают. Кто-то отпер мой сундук и вытащил оттуда несколько мешков. Это – факт. Кого мне обвинить в этой проделке? Или, вернее, кто, кроме моего сына, мог ее совершить? Вероятно, Гаспар тайком пробрался в мою спальню или же ты сам его туда провел: ибо я весьма склонен подозревать, что ты с ним сговорился, хотя вы как будто не ладите друг с другом. Тем не менее я не хочу давать веры своим подозрениям, поскольку отец Алехо поручился мне за твою честность.

Я отвечал, что, слава богу, чужое добро меня не соблазняет, и сопроводил эту ложь лицемерною ужимкой, которая послужила мне к оправданию.

Действительно, старик больше со мной об этом не заговаривал; но все же он не преминул и на меня распространить свое недоверие: ограждая себя от наших покушений, он заказал новый замок для своего сундука и отныне всегда носил ключ в кармане. Таким путем было прервано всякое сообщение между нами и мешками. Мы очутились в довольно глупом положении, в особенности же Гаспар, который, не будучи в состоянии по-прежнему тратиться на свою нимфу, боялся лишиться ее навсегда. У него все же хватило ума изобрести способ, который позволил ему еще некоторое время продержаться на поверхности; а состоял этот способ в том, что он взаимообразно присвоил себе деньги, которые перепали на мою долю от кровопусканий, учиненных мною на теле сундука. Я отдал ему все до последней монетки, что, как мне кажется, может сойти за возмещение убытков старику, передним числом, в лице его будущего наследника.

Исчерпав этот источник и видя, что никакого другого у него уже нет, молодой человек погрузился в глубокую и черную меланхолию, которая мало-помалу помутила его рассудок. Он стал смотреть на отца не иначе, как на человека, который составляет несчастье всей его жизни. Предавшись глубокому отчаянию и глухой к голосу крови, этот несчастный возымел ужасное намерение отравить родителя. Он не удовольствовался тем, что посвятил меня в свой богомерзкий умысел, но предложил мне даже стать орудием его мести. При этом предложении меня охватил ужас.

– Сеньор! – воскликнул я, – возможно ли, чтобы небо окончательно отвратилось от вас и позволило вам принять столь гнусное решение? Как! Вы были бы способны лишить жизни того, кто даровал вам жизнь? Здесь, в Испании, в самом лоне христианской веры, мы стали бы свидетелями преступления, одна мысль о коем привела бы в ужас самые варварские народы! Нет, дорогой мой хозяин, – продолжал я, бросаясь к его ногам, – вы не совершите поступка, который возмутил бы против вас весь свет и повлек бы за собою позорное наказание!