Текст книги "Похождения Жиль Бласа из Сантильяны"

Автор книги: Ален Лесаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)

ГЛАВА II

Сантильяна дает отчет о своей поездке министру, который поручает ему устроить приезд Лукресии в Мадрид. О прибытии этой актрисы и ее первом выступлении при дворе

По возвращении в Мадрид я застал графа-герцога в нетерпеливом ожидании известий относительно успеха моей поездки.

– Жиль Блас, – сказал он мне, – видел ли ты эту актрису? Стоит ли она того, чтобы выписать ее ко двору?

– Ваша светлость, – отвечал я ему, – молва, которая обычно больше, чем нужно, хвалит красивых женщин, еще недостаточно хорошо отзывается о юной Лукресии: это существо изумительное как по красоте своей, так и по талантам.

– Возможно ли, – воскликнул министр с чувством внутреннего удовлетворения, которое я прочел в его глазах и которое внушило мне мысль, что он послал меня в Толедо в своих собственных интересах, – возможно ли, чтобы она была так прелестна, как ты говоришь?

– Увидев Лукресию, – отвечал я, – вы согласитесь, что расхваливать ее можно, только преуменьшая ее прелести.

– Сантильяна, – сказал министр, – расскажи мне подробнее о твоем путешествии; мне будет очень приятно о нем услышать.

Желая удовлетворить своего начальника, я принялся за рассказ и изложил ему все, вплоть до истории Лауры. Я сообщил, что эта актриса родила Лукресию от маркиза де Мариальва, португальского вельможи, который, проездом остановившись в Гренаде, влюбился в Лауру. Когда я, наконец, подробно описал ему все, что произошло между актрисами и мною, он сказал мне:

– Я чрезвычайно рад тому, что Лукресия – дочь дворянина; это еще повышает мой интерес к ней. Необходимо привлечь ее сюда. Но продолжай, как начал, – добавил он, – не вмешивай меня в это дело; пусть все исходит от Жиль Бласа де Сантильяны.

Я отправился к Карнеро и сказал ему, что его светлость желает, чтобы он послал приказ, коим король принимает в придворную труппу Эстрелью и Лукресию, артисток толедского комедийного театра.

– Разумеется, сеньор де Сантильяна, – ответил Карнеро с хитрой улыбкой, – ваше желание будет немедленно исполнено, ибо, по всей видимости, вы интересуетесь этими двумя дамами.

Тут же он собственноручно написал приказ и поручил мне самому его отправить, а я немедленно переслал его Эстрелье с тем же лакеем, который сопровождал меня в Толедо. Неделю спустя мать и дочь прибыли в Мадрид. Они остановились в меблированных комнатах в двух шагах от Принцева театра, и первою их заботою было послать мне записку с извещением. Я тотчас же отправился в эту гостиницу, где (после тысячи предложений услуг с моей и стольких же выражений благодарности с их стороны) предоставил им готовиться к дебюту, пожелав, чтобы он сошел удачно и с блеском.

Они велели известить публику о себе, как о двух новых актрисах, которых придворная труппа приняла по королевскому приказу. Для первого раза они выбрали комедию, в которой обычно выступали в Толедо при общих рукоплесканиях.

В каком уголке мира не любят новостей в области театра? В тот день в комедийном доме наблюдался необыкновенный наплыв зрителей. Легко понять, что и я не пропустил этого представления. Я немного волновался, пока не началось действие. Как ни был я убежден в талантах матери и дочери, я все же дрожал за них: такое живое участие принимал я в их судьбе. Но едва они раскрыли рты, как рукоплескания, которыми их встретили, сняли с меня всякий страх. Все оценили Эстрелью как законченную комическую артистку, а Лукресию – как чудо на ролях любовниц. Эта последняя завоевала все сердца. Одни восхищались красотой глаз, другие были тронуты сладостью голоса, и все, потрясенные ее прелестью и живым блеском молодости, вышли из театра очарованные ею.

Граф-герцог, который еще больше, чем я думал, интересовался дебютом этой актрисы, был в тот вечер в театре. Я видел, как по окончании пьесы он вышел, по-видимому, чрезвычайно довольный двумя комедиантками.

Любопытствуя узнать, действительно ли они произвели на него впечатление, я последовал за ним на его половину и, проникнув в кабинет, куда он только что успел войти, спросил:

– Ну, как, ваша светлость? довольны ли вы маленькой Мариальвой?

– Моя светлость, – отвечал он с улыбкой, – была бы крайне привередлива, если бы она отказалась присоединиться к голосу публики. Да, дитя мое, твое путешествие в Толедо было удачным. Я восхищен твоей Лукресией и не сомневаюсь в том, что король посмотрит на нее с удовольствием.

ГЛАВА III

Лукресия производит при дворе большой фурор и играет перед королем, который в нее влюбляется. Последствия этой любви

Дебют двух новых актрис вскоре нашумел при дворе; на следующий же день о нем заговорили на утреннем приеме у короля. Некоторые сеньоры в особенности превозносили юную Лукресию; они так привлекательно нарисовали ее портрет, что он пленил монарха. Однако король, не показывая вида, будто слова их произвели на него впечатление, хранил молчание и, казалось, не обращал на них никакого внимания.

Но едва очутившись наедине с графом-герцогом, он спросил, что это за актриса, которую так расхваливают. Министр отвечал ему, что это молодая комедиантка из Толедо, которая в прошедший вечер дебютировала с большим успехом.

– Эта актриса, – добавил он, – зовется Лукресией (имя весьма подходящее для особ ее ремесла); она – знакомая Сантильяны, который так хорошо отзывался о ней, что я счел желательным принять ее в труппу вашего величества.

Король улыбнулся, когда услыхал мое имя, припомнив, может быть, в эту минуту, как я в свое время познакомил его с Каталиной, и предчувствуя, что при данной оказии я окажу ему ту же услугу.

– Граф, – сказал он министру, – я хочу завтра посмотреть на игру этой артистки; я поручаю вам поставить ее в известность.

Граф-герцог, пересказав мне этот разговор и передав волю короля, отправил меня к нашим актрисам, чтобы их предупредить. Это повеление было немедленно исполнено.

– Я прихожу, – сказал я Лауре, которая первой вышла ко мне, – сообщить вам великую весть: завтра среди ваших зрителей будет властелин королевства; министр приказал оповестить вас об этом. Я не сомневаюсь, что вы с вашей дочерью приложите все усилия, дабы оправдать ту честь, которую государь собирается вам оказать; но я советую вам выбрать пьесу, в которой имеются музыка и танцы, дабы показать все таланты, какими обладает Лукресия.

– Мы последуем вашему совету, – отвечала Лаура, – и сделаем все возможное; не наша будет вина, если король останется недоволен.

– Он, безусловно, останется доволен, – сказал я, увидев Лукресию, вошедшую в утреннем туалете, который придавал ей еще больше очарования, чем самые роскошные из ее театральных костюмов. – Он тем более будет доволен вашей любезной племянницей, что больше всего прочего любит танцы и пение; он, может быть, даже почувствует искушение бросить ей платок.

– Я нисколько не желаю, – возразила Лаура, – чтобы он испытал такое искушение; несмотря на свое королевское всемогущество, он может тут натолкнуться на некоторое препятствие к исполнению своих желаний; Лукресия, хоть и воспитана за кулисами театра, обладает добродетелью, и, какое бы удовольствие ей ни доставляли рукоплескания, она все же предпочитает слыть честной девушкой, нежели хорошей актрисой.

– Тетушка, – сказала тогда маленькая Мариальва, вмешавшись в наш разговор, – зачем создавать химеры и самим же с ними бороться? Мне никогда не придется быть в таком затруднительном положении, чтоб отвергать вздохи короля: изящество его вкуса спасет его от упреков, которые он заслужил бы, опустив свой взор до меня.

– Но, обворожительная Лукресия, – сказал я ей, – если бы случилось так, что государь увлекся вами и избрал вас своей возлюбленной, неужели у вас хватило бы жестокости заставить его томиться в ваших сетях, как обычного поклонника?

– Почему нет? – отвечала она. – Да, конечно! И, не говоря уже о добродетели, самолюбие мое было бы больше польщено, если бы я противостояла его страсти, чем если бы ей уступила.

Я немало был удивлен, услыхав такие речи из уст воспитанницы Лауры, и, поздравив эту последнюю с прекрасными нравственными правилами, которые она внушила Лукресии, откланялся дамам.

На следующий день король, которому не терпелось увидать Лукресию, поехал в театр. Сыграли пьесу, пересыпанную пляской и пением, в которой наша юная актриса явилась в полном блеске. Я от начала до конца не спускал глаз с государя и старался прочитать в его взгляде, что он думает. Но король посрамил мою проницательность величественным видом, который он все время сохранял перед людьми. Я лишь на следующий день узнал то, что жаждал услышать.

– Сантильяна, – сказал мне министр, – я только что от короля, который говорил со мной о Лукресии так оживленно, что я не сомневаюсь в его увлечении этой юной актрисой; а так как я сообщил ему, что это ты выписал ее из Толедо, то он выразил желание поговорить с тобою наедине. Иди немедленно к дверям его опочивальни; там уже отдано приказание тебя впустить. Беги же и возвращайся поскорее, чтобы дать мне отчет об этом разговоре.

Я прежде всего полетел к королю и застал его одного. В ожидании меня он ходил взад и вперед большими шагами, и казалось, что мысли его сильно заняты. Он задал мне несколько вопросов о Лукресии, историю коей заставил меня рассказать. Затем он спросил, не было ли уже у этой маленькой осе бы каких-нибудь галантных приключений. Я смело утверждал, что нет, несмотря на рискованность подобных утверждений; это, как мне показалось, доставило королю большое удовольствие.

– Если так, – подхватил он, – то я выбираю тебя своим ходатаем перед Лукресией; я хочу, чтобы она при твоем посредстве узнала о своей победе. Пойди, извести ее об этом, – прибавил он, вручая мне шкатулку, в которой было драгоценных камней больше чем на пятьдесят тысяч эскудо, – и скажи, что я прошу ее принять этот подарок в ожидании более прочных знаков моей страсти.

Прежде чем исполнить это поручение, я зашел к графу-герцогу, которому в точности передал все, что говорил мне король. Я ожидал увидеть министра скорее огорченным, нежели обрадованным, ибо воображал, как уже сказано, будто он сам имеет сердечные виды на Лукресию и с горестью узнает, что государь стал его соперником. Но я ошибался. Он не только не казался обиженным, но, напротив, проникся такой радостью, что, не будучи в силах ее скрыть, обронил несколько слов, которые я немедленно принял к сведению.

– О, клянусь богом, Филипп! – воскликнул он, – теперь я вас держу крепко! Вот когда дела начнут вас пугать!

Эта апострофа раскрыла передо мной весь маневр графа-герцога: я понял, что сановник, опасаясь, как бы государь не вздумал заняться серьезными делами, пытался отвлечь его удовольствиями, более подходящими к его характеру.

– Сантильяна, – сказал он затем, – не теряй времени; спеши, друг мой, исполнить данное тебе важное повеление, в котором многие придворные вельможи усмотрели бы для себя честь и славу. Вспомни, – продолжал он, – что теперь у тебя нет никакого графа Лемоса, который забрал бы себе лучшую часть почестей за такую услугу; ты один пожнешь и всю честь, и все плоды.

Таким образом, министр позолотил пилюлю, которую я кротко проглотил, не преминув почувствовать всю ее горечь. Ибо со времени моего заточения я приучился рассматривать вещи под углом зрения морали и, стало быть, не считал должность обер-меркурия столь почетной, как мне ее расписывали. Однако же, хотя я не был настолько порочен, чтобы исполнять ее без зазрения совести, я все же не обладал и такой добродетелью, чтобы совсем от нее отказаться. Итак, я тем охотнее повиновался королю, что видел, какое удовольствие мое повиновение доставляет министру, которому я всегда старался угодить.

Я счел нужным сперва обратиться к Лауре и побеседовать с нею наедине. Я изложил ей свою миссию в умеренных выражениях и под конец речи показал шкатулку. При виде таких драгоценностей эта дама не смогла сдержать радости и дала ей полную волю.

– Сеньор Жиль Блас, – воскликнула она, – не стесняться же мне перед лучшим и первейшим из своих друзей. Мне не к лицу было бы рядиться в личину притворной строгости нравов и кривляться перед вами. О, да, не сомневайтесь, – продолжала она, – я в восторге от того, что дочь моя одержала такую неоценимую победу; я понимаю все выгоды, которые она может принести. Но, между нами будь сказано, я побаиваюсь, как бы Лукресия не взглянула на дело иными глазами: будучи дочерью подмостков, она тем не менее так привержена к добродетели, что уже отказала двум молодым дворянам, очень богатым и достойным любви. Вы скажете, – продолжала она, – что эти два сеньора – не короли. С этим я согласна, и весьма вероятно, что любовь коронованного поклонника сломит добродетель Лукресии; тем не менее я вынуждена сказать вам, что дело еще не решено, и заявляю, что не стану принуждать свою дочь. Если она, вовсе не почувствовав себя польщенной мимолетным увлечением короля, почтет эту честь за бесчестье, то пусть наш великий монарх не прогневается на нее за отказ. Приходите завтра, – добавила она, – и я скажу вам, должны ли вы отнести ему благоприятный ответ, или же вернуть эти драгоценности.

Я не сомневался в том, что Лаура скорее будет убеждать Лукресию уклониться от пути долга, нежели на нем оставаться, и сильно рассчитывал на эти убеждения. Однако же на следующий день я с удивлением узнал, что Лауре труднее оказалось склонить свою дочь ко злу, чем другим матерям наставить своих на путь добра. И, что всего удивительнее, Лукресия, после нескольких тайных собеседований уступившая желаниям монарха, так раскаялась, что внезапно ушла от мира и постриглась в монастырь Воплощения господня, где вскоре заболела и умерла с горя. Лаура, со своей стороны, не будучи в силах утешиться после утраты дочери и упрекая себя в ее смерти, удалилась в обитель Кающихся грешниц, чтобы оплакать там наслаждения своей юности. Король был тронут неожиданным пострижением Лукресии; но так как длительная печаль была не в характере этого молодого властителя, он постепенно утешился. Что же касается графа-герцога, то хотя он и не проявил своих чувств в отношении этого происшествия, однако же был сильно им огорчен, чему читатель без труда поверит.

ГЛАВА IV

О новом назначении, которое министр дал Жиль Бласу

Я тоже очень тяжело перенес гибель Лукресии, и так мучила меня совесть за мое соучастие в этом деле, что, считая себя обесчещенным (несмотря на высокий ранг любовника, чьей страсти мне пришлось содействовать), я решил навсегда отказаться от роли меркурия. Я даже сообщил министру о своем отвращении к ношению кадуцея и просил его употреблять меня на другие дела.

– Сантильяна, – сказал он мне, – деликатность твоих чувств меня радует, и если ты такой честный малый, то я дам тебе занятие, более подходящее для твоего благонравия. Вот в чем дело: выслушай внимательно тайну, которую я собираюсь тебе доверить. За несколько лет до моего возвышения, – продолжал он, – случай однажды привел мне на глаза даму, которая показалась мне такой статной и красивой, что я приказал лакею последовать за ней. Я узнал, что она – генуэзка, по имени донья Маргарита Спинола, которая живет в Мадриде с доходов от своей красоты; мне даже донесли, что Франсиско де Валеакар, алькальд королевского двора, человек состоятельный, старый и женатый, сильно тратится на эту прелестницу. Это донесение, которое должно было бы внушить лишь презрение к ней, напротив, пробудило во мне мощное желание разделить ее милости с Валеакаром. Мне пришла эта прихоть, и, чтобы ее удовлетворить, я прибег к посреднице в любовных делах, у которой хватило ловкости вскоре устроить мне тайное свидание с генуэзкой, за каковым последовало еще несколько, так что мой соперник и я за свои подарки пользовались одинаково радушным приемом. Возможно, что был у нее еще какой-нибудь поклонник, столь же счастливый, как и мы. Как бы то ни было, Маргарита, принимая столь сложно переплетающиеся ухаживания, неожиданно сделалась матерью и произвела на свет мальчика, честь рождения коего она приписывала каждому из своих любовников в отдельности. Однако ни тот, ни другой, не имея возможности похвастаться тем, что он отец этого ребенка, не пожелали его признать. Таким образом, генуэзка была вынуждена кормить его плодами своих любовных похождений, что она и делала в течение восемнадцати лет, а затем, скончавшись, оставила своего сына без денег и, что хуже всего, безо всякого образования. Вот эту тайну, – продолжал министр, – я и хотел тебе открыть, а сейчас сообщу тебе о великом замысле, который я выносил в душе. Я хочу извлечь из неизвестности этого бедного ребенка и, перебросив из одной крайности в другую, признать его своим сыном и вознести на вершину почестей.

Услышав этот сумасбродный проект, я не мог молчать.

– Как, сеньор, – вскричал я, – возможно ли, чтобы ваша светлость возымела столь странное намерение? Простите мне этот эпитет; он вырвался у меня из преданности к вам.

– Ты найдешь, что оно вполне благоразумно, – поспешно подхватил он, – когда я изложу причины, меня к сему побудившие: я вовсе не хочу, чтобы мои родичи по боковым линиям стали моими наследниками. Ты скажешь, что я еще не в таком возрасте, чтобы потерять всякую надежду иметь детей от графини Оливарес. Но всякий сам себя лучше знает. Скажу тебе только, что у химии нет таких средств, к которым бы я не обращался, чтобы вновь стать отцом, – и все тщетно. Итак, если судьба, возмещая природный недостаток, дарит мне ребенка, чьим отцом я, может быть, являюсь на самом деле, то я и усыновляю его. Это – дело решенное.

Увидев, что министр крепко забрал себе в голову это усыновление, я перестал противодействовать, зная, что он человек, способный скорее сделать глупость, чем отступиться от своего мнения.

– Теперь все дело только в том, – добавил он, – чтобы дать воспитание дону Энрике-Филиппу де Гусман, ибо это имя он, по моему желанию, должен носить перед всем светом, прежде чем получит ожидающие его титулы.207207
  Хулиан, внебрачный сын графа-герцога Оливареса, был узаконен им под именем Энрике де Гусман, представлен ко двору и пользовался всеми преимуществами своего нового положения.


[Закрыть] Тебя же, дорогой Сантильяна, я избрал, чтобы руководить этим воспитанием; я полагаюсь на твой ум, на твою привязанность ко мне: ты позаботишься о его штате, о приискании ему различных учителей, словом, о превращении его в законченного кавальеро.

Я попытался было уклониться от занятия этой должности, указав графу-герцогу на то, что мне не пристало воспитывать молодых дворян, поскольку я никогда не занимался таким делом, требующим больших знаний и нравственных качеств, чем я могу предъявить. Но он прервал меня и зажал мне рот, сказавши, что во что бы то ни стало желает видеть меня гувернером этого приемыша, которого он предназначает для отправления высших государственных должностей. Итак, я приготовился занять это место, чтобы угодить светлейшему сеньору; а он, в награду за такую любезность, увеличил мой маленький доход рентою в тысячу эскудо с командорства Мамбра, которую он мне выхлопотал или, вернее, пожаловал сам.

ГЛАВА V

Сын генуэзки усыновлен законным актом и назван доном Энрике-Филиппом де Гусман. Сантильяна набирает штат для юного вельможи и нанимает ему всякого рода учителей

В самом деле, граф-герцог не замедлил узаконить сына доньи Маргариты Спинолы, и акт усыновления был составлен с разрешения и одобрения короля.

Дон Энрике-Филипп де Гусман (таково было имя, данное этому отпрыску нескольких отцов) вышеозначенным актом объявлялся единственным наследником графства Оливарес и герцогства Сан-Лукар. Дабы всем была известна эта декларация, министр приказал Карнеро сообщить ее послам и испанским грандам, которые пришли в немалое удивление. Мадридские зубоскалы долго забавлялись по этому поводу, а поэты-сатирики не упустили такого прекрасного случая, чтобы обмакнуть свои перья в желчь.

Я спросил у графа-герцога, где находится молодой человек, коего он собирается поручить моей заботливости.

– Он живет в здешнем городе, – отвечал министр, – под надзором своей тетки, у которой я его заберу, как только ты управишься с устройством его дома.

Это вскоре было исполнено. Я нанял дом и великолепно его обставил. Я принял на службу пажей, привратника, гайдуков и с помощью Капориса составил штат прислуги. Набрав всю челядь, я доложил об этом графу-герцогу, который тут же велел послать за новым и сомнительным отпрыском фамилии Гусманов. Я увидел высокого юношу с довольно приятным лицом.

– Дон Энрике, – сказал министр, указывая на меня пальцем, – вот кавалер, которого я избрал вашим руководителем на жизненном пути; я вполне ему доверяю и даю ему над вами неограниченную власть. Да, Сантильяна, – добавил он, обращаясь ко мне, – я поручаю его вам и не сомневаюсь, что ваши отзывы о нем будут благоприятны.

Эту речь министр еще дополнил увещаниями, побуждавшими молодого человека подчиняться моему руководству, после чего я увез дона Энрике в его дом.

Как только мы туда прибыли, я устроил смотр всем его слугам, объяснив ему обязанности, которые каждый из них нес в его доме. Он, казалось, совершенно не был ошеломлен переменой своего положения и, охотно принимая знаки уважения и почтительности, которые ему выказывались, держал себя так, точно всю жизнь был тем, чем стал случайно. Дон Энрике был неглуп, но грубо невежествен, еле умел читать и писать. Я приставил к нему наставника, чтобы тот преподал ему начатки латыни, и нанял учителей географии, истории и фехтования.

Легко понять, что я не позабыл и учителя танцев, но тут я весьма затруднялся в выборе: было в те времена в Мадриде великое множество славных танцмейстеров, и я не знал, которому отдать предпочтение.

Находясь в такой нерешительности, я однажды увидел, что во двор нашего дома входит богато одетый человек. Мне доложили, что он желает говорить со мною. Я пошел ему навстречу, воображая, будто это по меньшей мере кавалер ордена св. Иакова или Алькантары, и спросил, чем могу ему служить.

– Сеньор де Сантильяна, – ответил он, предварительно отвесив мне несколько поклонов, которые выдавали его ремесло, – так как мне сказали, что ваша милость выбирает наставников для сеньора дона Энрике, то я пришел предложить вам свои услуги. Зовут меня Мартин Лихеро, и я, слава богу, пользуюсь некоторой известностью. Не в моих привычках ходить и выклянчивать себе учеников (это пристало только мелким учителям танцев); я обычно жду, чтоб за мною прислали, но, преподавая у герцога Медина Сидония, у дона Луиса де Аро и у некоторых других господ из дома Гусманов, прирожденным служителем коего я в некотором смысле состою, я счел долгом опередить ваше приглашение.

– Из этих слов я усматриваю, – ответил я ему, – что вы как раз тот человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?

– Четыре двойных пистоли, – отвечал он, – это обычная цена, но я даю не более двух уроков в неделю.

– Четыре дублона в месяц?! – воскликнул я. – Это много!

– Много? – спросил он изумленным тоном. – Ведь даете же вы пистоль в месяц учителю философии!

Против столь забавной реплики невозможно было устоять; я от души рассмеялся и спросил у сеньора Лихеро, думает ли он в самом деле, что человек его ремесла стоит дороже, чем преподаватель философии.

– Разумеется, думаю, – сказал он. – Мы приносим больше пользы, чем эти господа. Что такое человек, прежде чем он прошел через наши руки? Чурбан, увалень. Но наши уроки постепенно развивают его и незаметно придают ему форму. Короче говоря, мы обучаем его двигаться грациозно, мы придаем ему важную и благородную осанку.

Я сдался на доводы этого учителя и пригласил его давать уроки дону Энрике из расчета по четыре дублона в месяц, коль скоро такова была цена, установленная гроссмейстерами этого искусства.