Текст книги "Звезды над нами"

Автор книги: (Алексрома) Ромаданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– В чем же спасение? – осторожно поинтересовался я, чувствуя какой-то подвох.

– В наведении порядка на местах собственными силами, – с готовностью ответил Иван Иваныч. – Если не мы – то кто? Одряхлевшая КПСС? Мечтающий прибрать нас к рукам Запад? Упражняющийся в словоблудии и краснобайстве парламент?

– А "мы" – это кто? Мы с вами? – горько усмехнулся я.

– Да, и не только мы, – невозмутимо ответил Иван Иваныч. = Вы знаете, что такое КМС?

– Кандидат в мастера спорта?

– КМС – это Комитет местного спасения, – расшифровал он, не реагируя на мою иронию. – Это -орган, объединяющий в себе лучших представителей своей Малой Родины, ее честных и деятельных патриотов. Пока не поздно, наш комитет должен взять в свои руки всю полноту районной власти. Демократия хороша для высокоразвитых, благоустроенных, так сказать, государств, а для спасения падающей в пропасть страны нужна диктатура, ибо только решительными действиями, без демократических сусальностей, можно остановить это падение.

– Вы полагаете, можно спастись в рамках отдельно взятого района, когда вся огромная страна падает в пропасть? – Покачал я головой.

– Наш комитет – это только начало, – не смутился Иван Иваныч. – Главное – подать пример, а затем, я уверен, подобные комитеты станут образовываться по всей стране, от Находки до Бреста, и вот тогда наступит черед создания общенационального комитета спасения. Это будет подлинноедвижение снизу!

"Нечто подобное я где-то уже слышал, – задумался я... и вспомнил. – Занзибаров!"

– Скажите, Занзибаров тоже входит в этот комитет? – спросил я.

– Занзибаров покончил жизнь самоубийством, – ответил Иван Иваныч, скорбно поджав губы.

– Как? – вылетело у меня от неожиданности.

– Повесился, – коротко ответил он.

Это известие потрясло меня. Я попытался представить, как лучезарный Занзибаров, из всех пор которого струилась заразительная жизненная энергия, натирает бельевую веревку куском хозяйственного мыла, разящим животным жиром... Нет, я не мог представить себе этого! Да, с этими КМС-овцами шутки плохи, если уж они переломили хребет такому зубру, как Занзибаров (я ни на йоту не сомневался, что дело не обошлось без их участия). Интересно только, чем он им не угодил? Может, тем, что был против пролития крови?

– Вы, наверное, полагаете, что одряхлевшие коммунисты и "краснобаи" из парламента добровольно сдадут власть? – задал я вопрос с дальним прицелом.

– Борьба за власть неизбежна, – согласился со мной Иван Иваныч, – но мы не хотим, чтобы в этой борьбе были человеческие жертвы, поэтому мы и призываем вас на нашу сторону.

– Не совсем понимаю, – отозвался я.

– Народ успел разувериться во всяческих партиях, организациях и движениях. Последняя его надежда – на небо. Вас еще не видели в лицо, но уже слагают о вас легенды, описывают в газетах ваши подвиги – не беспокойтесь, не реальные, – успокоил он меня, – у вас уже появились последователи, и вашим именем расписаны все стены домов в Углове. Всс, что вы ни скажете народу, будет им воспринято как великое откровение, потому что ваши слова упадут в благодатную почву...

"Уж не приложил ли свою руку КМС к культивации этой почвы?" – подумалось мне.

– Если выступлю я, – продолжил Иван Иваныч, – то это приведет лишь к расколу населения на враждебные лагеря, часть будет "за", часть – "против", и о последствиях такого раскола можно лишь догадываться. Но если выступите вы, за вами пойдет подавляющая часть народа, верьте мне. Каждый отдельно взятый человек относится к пророкам и мессиям с долей скептицизма, но у толпы – своя психология, ей нужен вожак, нужен лидер, за идеи которого и умереть не страшно... Но до этого, надеюсь, дело не дойдет, – поспешил он поправиться.

– Скажите честно, – попросил я, – вы считаете, что я на самом деле мессия?

– Если честно, то меня это не интересует, мой дорогой, – не замедлил с ответом Иван Иваныч. – Но, по-моему, мессия узнается по своим делам. Если вы действительно выступите перед народом с обращением, то вы на самом деле станете мессией!

– Что же я должен сказать в этом обращении?

– Все, что угодно, но в конце не забудьте добавить, что впредь деятельность всех партий, включая КПСС, приостанавливается, парламент распускается и вся власть переходит к КМС. Всего три пункта. Очень просто.

– А если я откажусь?

– Давайте говорить прямо, – улыбнулся, сгибая губы подковкой, Иван Иваныч. – На карту поставлено многое, и даже не наши с вами судьбы и не судьба Угловского района, а гораздо шире... Здесь уже не до шуток. Я не хочу вас запугивать и тем более шантажировать, но давайте разберем два варианта. Вариант А: вы выступаете с обращением к народу, становитесь, тем самым, полноправным мессией, и вам прощаются все ваши человеческие грехи. Вариант Б: вы отказываетесь выступать, доказывая тем самым лишь свою мессианскую "профнепригодность", и с васспрашивают как с обычного простого смертного, по всей строгости закона. А преступления за вами числятся тяжелые...

– Тяжелые? – невольно переспросил я, будто и впрямь только что узнал о своих преступлениях.

– Попытка изнасилования в поезде малолетней Прохоровой = это раз, – посмотрел он на меня в упор. – Покушение на жизнь гражданина Стрельникова – это два.

– Покушение?! – я чуть было не подпрыгнул на стуле от радости, узнав, что тот самый паренек жив.

– Рано радуетесь, – вытянул губы в прямую линию Иван Иваныч, сообразив, что допустил тактическую ошибку. – Он, между прочим, до сих пор лежит в реанимации в бессознательном состоянии, и если он умрет.. а он ведь может умереть, не так ли? – Иван Иваныч с трудом подавил в себе улыбку, торжествуя блистательное исправление ошибки. – Так вот, если он вдруг умрет, вас будут судить за умышленное убийство, а это, извините, пахнет высшей мерой наказания.

При последних словах Иван Иваныч все же не смог сдержать в себе легкой улыбки, и во мне возникло жгучее желание вмазать "крюком с правой" по его ярко-замечательным губам, чтобы сложить их в горестную трубочку под правым ухом.

– Я подумаю, – процедил я сквозь зубы, поднимаясь со стула.

– Только думайте, пожалуйста, быстрее, – совсем уже рассмеялся Иван Иваныч. – На 12 часов дня в городе назначен митинг, и я очень надеюсь, что вы на нем выступите.

Пожелав мне "спокойной ночи и приятных сновидений", Иван Иваныч кликнул караулившего под дверью седого, и тот отвел меня в небольшую комнату на том же втором этаже, всю обстановку которой составляли кровать и тумбочка. Седой, не прощаясь, вышел, и с другой стороны двери клацнул ключ в замке. Я остался один взаперти. Что делать? Бежать? Да, бежать, и как можно скорее! Я распахнул окно и, глотнув освежающей прохлады, выглянул во двор: внизу выгуливал поджарую овчарку слоноподобный охранник, кажется, один из тех, с которыми я ехал в машине. Обернувшись на шум раскрытого окна, собака предупреждающе зарычала, а охранник и не дернулся, демонстративно проигнорировав мои тщетные поползновения. Пути к отступлению отрезаны! Что делать??? Закрыв окно, я еще раз внимательно осмотрел комнату и увидел другую дверь, помимо входной. Неужели, черный ход?! Но нет, моя наивная надежда тотчас лопнула: за этой второй дверью оказался совмещенный санузел. Таким образом, я зашел в тупик и решил сначала принять горячую ванную, а уж потом – кардинальное решение. Налив воды, я погрузился в нее по самый подбородок и пустился в размышления.

"Да-а, – сказал я себе, – эти КМС-овцы – совсем не овцы, они, похоже, ребята не промах. Им нужен мифический мессия, чтобы загрести жар его руками, а в случае провала своей затеи -свалить на него всю ответственность. "Мессия? Какой мессия? = сделают они удивленные лица. -Говорил от нашего имени? Нет, мы его не уполномочивали. Должно быть, это какой-то сумасшедший, страдающий манией величия. А может, и авантюрист с преступным прошлым..." Свалить все на "самозванца" – как это выгодно... и гнусно! Нет, они не дураки, и не случайно начали обрабатывать меня чуть ли не в последнюю минуту: никто не должен знать о нашей связи. И, в то же время, такие люди любят действовать наверняка, поэтому они не оставили за мной свободы выбора: если я откажусь, они сделают свое дело сами, хотя и с меньшими шансами на успех и с большими жертвами, а меня, как неудавшегося мессию, отдадут под суд за убийство (паренек при таком развитии событий не выживет – это ясно), и тогда мне грозит расстрел. Обычно за такие преступления, совершенные впервые, дают, по-моему, от 10 до 15 лет, но тут, опять-таки, случай не совсем обычный, ведь имнужно убрать свидетеля заговора, и это будет не трудно сделать, обладая властью. Высшая мера наказания... "Высшая!" Это слово как-то особенно мерзко звучит в сочетании с двумя другими, будто кто-то глумится над обреченным на смерть человеком. Преступника ставят к обшарпанной пулями стене, зачитывают простуженным голосом приговор, целятся в него мутным с похмелья глазом, дергают спусковой крючок... И все это называется высшей мерой! Я не хочу такой высшей меры!" – чуть не закричал я вслух, холодея сердцем в горячей воде.

"Что же делать?" – спросил я себя опять, немного успокоившись. Сердце мое постепенно оттаивало от смертно-ледяного холода, и я с удовольствием прислушивался к его громкому и упругому биению. "Может, все-таки принести себя в жертву? – пустил я его в галоп. – Нет, не годится, – поспешил я осадить его, – ведь своим отказом от сотрудничества с КМС я окончательно добью несчастного паренька... Что же делать???" И тут мне будто шепнула вода из неплотно закрученного крана: "Топис-с-сь..." Сердце мое тут же встало на дыбы, но я лишь больно хлестнул его: "Это выход!" Я торопился, чтобы не дать себе времени опомниться, но мозг мой работал четко: перво-наперво я крепко свел пальцы в замок за спиной, дабы не цепляться инстинктивно за край ванны, затем я резко и шумно выдохнул весь воздух из легких и с открытым ртом скользнул ягодицами по дну ванны, высоко поднимая ноги... В горло обжигающе хлынула горячая вода, и я почувствовал, как мой живот тяжело надувается, будто залитый водой воздушный шарик... В следующую секунду я ощутил в груди удушающий спазм и инстинктивно потянул в себя ртом, и новый поток воды ворвался теперь уже в легкие. В ужасе забыв о своих планах, я судорожно засучил ногами, одновременно пытаясь разжать руки, но ничего не получилось: пальцы были придавлены спиной... Изо рта моего безобразно вышел большой неровный пузырь с колышущимися краями -вытесненные водой из легких последние остатки кислорода... "Это конец", – булькнула вода надо мной, и колышущийся за ней белый потолок стал быстро темнеть, покрываясь рябью черных точек...

............................................................... ............................................................... ...............................................................

Ощущение смерти. Его невозможно передать, потому что не с чем сравнить. Полная пустота... С чем можно сравнить пустоту? Но это даже и не сама Полная Пустота, а только ее предощущение, некая нейтральная зона, отделяющая одну реальность от другой...

Как долго я пребывал в этой пустоте? Может, мгновение, а может, и целую вечность, ведь там нет времени... Но вот эта необъятная пустота начала сокращаться, сжиматься и конденсироваться, и из "ничего" чудесным и необъяснимым образом получилось "нечто", некая оболочка пустоты или даже некий символ оболочки пустоты, и я почувствовал мягкий толчок вверх, а в следующий момент неожиданно прозрел, приятно удивившись тому, что продолжаю существовать, несмотря на то, что не чувствую своего тела. Прозрев, я обнаружил, что окружающий мир изменился в моем восприятии, став более объемным и завершенным, и объяснялось это очень просто: я теперь мог видеть одновременно все вокруг себя, то есть одновременно все четыре стены, пол и потолок ванной комнаты, посередине которой я висел в воздухе.

Внизу прямо под собой я увидел нечто особенно отвратительное и гадкое – голое тело с раскрытым по-рыбьи ртом и выпученными красными глазами... Но самое неприятное заключалось в том, что это жалкое тело показалось мне знакомым, и я не без брезгливого удивления догадался, что вижу перед собой свою телесную оболочку, свой опустевший кокон.

Оставив эту мерзость разлагаться в воде – чем быстрее это произойдет, тем лучше! – я легко пролетел через крышу, не задев ни одного ее атома, и очутился на просторе. Внизу, перед домом, все так же невозмутимо прогуливался охранник с собакой. "Счастливо оставаться!" -крикнул я им, взмывая резко вверх, но даже чуткая собака и ухом не повела... А я поднимался все выше и выше и летел все быстрее и быстрее, и уже звезды превращались в светящиеся прямые линии, а скорость все нарастала!

Когда скорость превысила какой-то предел, само пространство свернулось вокруг меня в бескрайний темный тоннель, в конце которого забрезжил яркий, но не слепящий белый свет, манящий своим мягким ласковым сиянием. Свет становился все ближе и ближе, и его искрящиеся потоки все плотнее и плотнее овевали меня, и при соприкосновении с ними я слышал чарующие и торжественные звуки, будто ангелы трубили в фанфары... И вот настал тот долгожданный момент, когда я полностью окунулся в этот уютный светящийся мир, и уже не стало никакого движения, а были лишь покой и радость.

Навстречу мне вышел искрящийся любовью Занзибаров, и я тотчас понял, что это уже не тот Занзибаров, которого я знал на Земле, а "Занзибаров" в кавычках, как бы актер, игравший прежде роль земного Занзибарова, и мы тепло обнялись с ним, как, должно быть, обнимаются после удачной премьеры друзья-артисты, представлявшие на сцене заклятых врагов. "Пошли, – сказал мне "Занзибаров", – я отведу тебя к Нему". Мне сразу же стало ясно, что Он – это Он, и я с готовностью пошел за Занзибаровым, не задавая ненужных вопросов. И я увидел Его... Он был в белых, сотканных из света, просторных одеждах, и лик Его был озарен всепрощающей родительской любовью.

– Зачем ты так рано пришел сюда? – спросил Он строго, но без упрека.

– Мой человеческий ум слаб, – признался я. – Я не знал, как поступить, и решил, что это лучший выход.

– Это последний выход, и потому не лучший, – сказал Он. = Ты должен вернуться обратно.

– Я не хочу возвращаться, – возразил я. – Там ложь и разврат, жестокость и грязь... Я не в силах исправить мир людей, и только сам погрязаю в грехе. И потом... я не хочу снова умирать!

– Ты должен вернуться, чтобы завершить свою миссию, – мягко настаивал Он.

– Но я не могу понять, в чем она заключается... Скажи мне! – взмолился я.

– Я не могу тебе сказать, пока ты ее не выполнишь, а после ты и сам узнаешь, – ласково, как ребенку, улыбнулся Он мне. = Ты должен сам понять. А теперь тебе надо идти – ты должен торопиться!

Он подал знак "Занзибарову", и тот вывел меня через открывшийся в световом полотне проем в полутемный длинный коридор, освещавшийся за счет света, который пробивался через щели из-за множества дверей. Ближайшая дверь, сделанная, на вид, из толстого листа прочной стали, сильно выгибалась и дрожала, готовая вот-вот сорваться с петель, а за ней гудел, беснуясь, мощнейший световой ураган, выбивающийся из-под нее ослепляющим сквозняком, и свет тот внушал таинственный страх, который мучительно хотелось преодолеть, чтобы узнать Последнюю Великую Тайну или даже Великую Последнюю... Завороженный, я метнулся к этой двери, но "Занзибаров" ловко поймал меня и оттащил, и я вдруг почувствовал облегчение, будто вырвался из смертельной западни... "Нужно искать дверь, за которой меньше всего света", – сказал знающий "Занзибаров".

Мы пробежали вдоль целого ряда интенсивно светящихся дверей и распахнули белую легкую дверцу, из-под которой струилось тихим ручейком ровное голубоватое свечение... Нашему взору предстала залитая каким-то неестественным светом, бледным и ярким одновременно, огромная комната без стен и потолка, в которой стоял просторный стол, а вокруг стола – прозрачные люди в зеленых халатах и белых марлевых повязках. Я отшатнулся в испуге, и, осторожно закрыв дверь, мы помчались дальше, пока не остановились у массивной резной двери, под которой трепетала золотистая полоска света. Мы потихоньку просунули головы в эту тяжело отворившуюся дверь, и увидели необъятных размеров зал, слабо освещенный дрожащим светом канделябров. Высокие стенызала были завешаны причудливыми гобеленами мягких тонов, а по украшенному паркетной мозаикой полу передвигались в неспешном и плавном танце под клавесинную музыку маленькие и странные, но симпатичные существа: пухленькие, с круглыми детскими мордашками и слюдяными крылышками, как у стрекоз.

– Пошли дальше! – сказал я "Занзибарову", убирая голову обратно за дверь.

– Дальше идти нет времени, – ответил он. – Давай пройдем через зал вон к той двери, – он показал на маленькую, точно потайную, дверцу в боковой стене зала.

– А если там западня? – усомнился я.

– Придется рискнуть.

"Занзибаров" первым вошел в зал, увлекая меня за собой. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как маленькие подвижные существа вовлекли нас в свой танец и закружили в хороводе. Свечи разгорались все сильней, музыка становилась все громче, а мы с "Занзибаровым" все энергичнее выделывали замысловатые па... И тут я с ужасом почувствовал, как у меня за спиной отрастают аккуратные крылышки, а сам я, помимо своей воли, время от времени вспархиваю к потолку, чтобы выкупаться в плотном ярко-золотистом свете. Я отыскал взглядом "Занзибарова": его голова, руки и ноги стали совсем крошечными, и он напоминал теперь в своем увлеченном порхании отвратительно-красивую крылатую личинку. Я с трудом выдернул его из этого заразительного хоровода и протащил, упирающегося, к заветной дверце. Забыв обо всех предосторожностях, я настежь распахнул дверцу и, ввалившись вместе с "Занзибаровым" в открывшийся сумрачный проем, плотно захлопнул ее с облегчением.

– Ты что, сдурел? – спросил я только теперь опомнившегося "Занзибарова".

– Извини, увлекся, – вздохнул он, обрывая с моей спины ломкие крылышки.

Придя в себя, мы огляделись и увидели, что находимся в совсем темном коридорчике, в котором была видна всего одна дверь, кроме той, через которую мы вошли. Растворив со ржавым скрипом эту кованую железом дверь, мы очутились на пороге клетушки с каменными стенами и крохотным окошком под потолком, через которое мягко пробивался пыльный сноп вечернего солнца, окрашивая грубые шершавые стены в нежный латунный цвет. "Давай останемся здесь, – предложил я "Занзибарову". – Тут тихо и уютно, да и свет совсем не яркий". В ответ "Занзибаров" выразительно постучал пальцем по виску: дурак, это же камера смертника! Меня передернуло, и я поспешно захлопнул дверь этой ловушки, оставшись в полной темноте. "Занзибаров!" – позвал я, ничего не видя перед собой. Никто не ответил. Я пошарил руками в темной пустоте и нащупал мягкую, будто обшитую дерматином, дверь. Не теряя времени на раздумья, откуда она взялась, я толкнул ее ногой и попал из полной темноты в абсолютную черноту. Мне стало страшно, и это был уже не тот возвышенный страх, который я испытал перед первой ослепительно-таинственной дверью, а самый обычный животный ужас, ложащийся тяжелым грузом на сердце и провоцирующий предательское бурчание в желудке...

"Нет, не может быть, чтобы была абсолютная темнота, потому что нет ничего абсолютного", -я стал отчаянно всматриваться в черноту объявшей меня пустоты, и чем дольше и дальше я в нее всматривался, тем больше она давила на меня, и я почувствовал, что это уже не сама пустота, а некий ее густой тяжелый концентрат вязко пропитывает все мое сознание. В этом черном концентрате, как в тяжело кипящей смоле, стали образовываться моментальные прорывы с безобразными рваными краями, и сквозь эти прорывы, как через мутное стекло, я увидел полукруг сведенных макушками человеческих голов. В то же время я неприятно ощутил свое ноющее тело и обнаружил, что лежу на чем-то жестком и колком с закрытыми глазами... Разлепив веки, я увидел все те же головы склонившихся надо мной людей. Сам я лежал совершенно голый на мокром и колючемсинтетическом ковре и дрожал от холода.

– Закутайся, водолаз! – бросил мне седой сдернутое с кровати одеяло.

– М-м-мерси, – простучал я зубами.

– Насилу откачали, – буднично сказал он, закуривая.

– Юрий Палыч, принесите коньяку, – попросил его Иван Иваныч.

Кивнув на дверь двум своим подручным, седой вместе с ними вышел, чтобы всего через полминуты вернуться с пузатым "Наполеоном" и тонкими ломтиками лимона на подносе.

– Выпейте с нами, – сказал ему Иван Иваныч, имея ввиду "вы заслужили".

Мы молча опрокинули по стопке, и седой почтительно, как сценический лакей, удалился.

– Не ожидал я от вас таких фокусов, – пожурил меня Иван Иваныч, отправляя в рот лимонный ломтик вместе с коркой. = Жуйте цедру – это полезно.

– Какие "фокусы"?! – невольно скривился я, глядя на него. = Просто заснул и случайно захлебнулся... А вы как узнали?

– Скажите спасибо Юрь-Палычу – он все про всех знает. Удивительный дар у человека. – Иван Иваныч мелко пожевал, тщательно размельчая цедру, а затем спросил, как бы между прочим. – Вы Занзибарова хорошо знали?

– Спросите у Юрь-Палыча, – усмехнулся я.

– А все же? – не отставал Иван Иваныч.

Я внимательно посмотрел на него. Мне стало ясно, что перед тем, как очнуться, я сквозь бред звал Занзибарова, а это слышал Иван Иваныч, и теперь его преследует шальная для атеиста мысль: уж не встретил ли я на том свете покойного президента ВТЭКа и не рассказал ли он мне чего-то такого...

– Что вы себе вообразили? – глянул я на него в упор, покрепче закутываясь в одеяло.

– Я?! – слегка смутился Иван Иваныч. – Я – ничего. А вы?

– Я – тем более, – опрокинул я вторую стопку. – И вообще, я хочу спать.

– Да, да, ложитесь, – поднялся Иван Иваныч. – Вам предстоит нелегкий день, так что высыпайтесь хорошенько. Спокойной ночи и приятных сновидений!

– Спасибо, вы мне это уже однажды пожелали, – усмехнулся я, укладываясь на кровать.

Я сразу провалился в бессвязный сон, в котором меня безотрывно преследовало ощущение чего-то липкого и тягучего. Несколько раз за ночь мне удавалось вырваться из плотно-тугой паутины сна, и, открыв глаза, я тупо пялился в темноту, словно искал в ней что-то осмысленное, но это длилось недолго: через несколько минут накопившаяся за сутки усталость тяжелым бетонным раствором шлепалась мне на веки, вновь замуровывая лицо и все тело в тесный саркофаг отключившегося сознания... Лишь когда забрезжил рассвет, мне удалось заснуть крепким спокойным сном, но он был до обидного коротким: не успел я им как следует насладиться, а меня уже растолкали.

– Вставайте, Сизов, – раздался надо мной обеспокоенный голос Иван Иваныча.

– Что случилось? – хмуро спросил я, морщась от пульсирующей в черепной коробке боли.

– Ничего, кроме сильной оттепели, – ответил он, явно раздраженный этим неподконтрольным явлением природы. – Дороги развезло, неизвестно, доберемся ли к началу.

– Вызывайте вертолет! – предложил я с издевкой, радуясь надежде на отсрочку своих "великих дел".

– Бросьте валять дурака! – разозлился Иван Иваныч, вытягивая губы в строгую прямую линию. В этот момент он мне чем-то напомнил мою, точнее сизовскую, тещу.

– Не кричите, у меня и так башка разламывается, – застонал я, как от пытки.

– Выпейте коньяку, – посоветовал он. – Полегчает.

– Я не пью по утрам.

– Тогда вот это, – он порылся в карманах пиджака и протянул мне анальгин. – Сейчас Юрь-Палыч принесет завтрак – быстро его поглощайте и одевайтесь – выезжаем немедленно!

– Слушайте, кто здесь мессия, вы или я?! – полувсерьез рассердился я, осмелев от ощущения, что мне уже нечего терять.

– Вы, вы, – тихо подтвердил он, не скрывая холодного пренебрежения в голосе.

– Тогда какого хера вы мной командуете!

Я резко вскочил с кровати, и одеяло спрыгнуло с моего голого тела... Иван Иваныч машинально посмотрел на мой приподнятый со сна фаллос и одобрительно покивал головой.

– Теперь я вижу, что вы главнее, – его губы изогнулись в масляной улыбке.

Я харкнул в его масляную рожу, но промахнулся... Он побелел и дернул назад правым плечом, явно готовясь ударить меня, но в этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Юрь-Палыч с ароматно дымящимся подносом.

– После, – тихо сказал Иван Иваныч как бы самому себе, а округлившиеся глаза его добавили: вот только сделаешь, что от тебя требуется, тогда узнаешь, сколько стоят твои потроха.

Сразу после завтрака мы погрузились в вороную "Волгу" и поехали... точнее, поплыли, потому что вода доходила местами до самого бампера, и машину спасало только то, что дорога была не обычной для таких мест, а асфальтированной. За рулем теперь сидел Юрь-Палыч – лицо его выражало крайнюю степень сосредоточенности, но, присмотревшись, можно было заметить, что он сосредоточенно дремлет: вся эта авантюра была для него, очевидно, не более чем рутиной. Рядом с ним надменно хмурился Иван Иваныч, который очевидно, все еще переживал мой плевок, а я жался на заднем сидении меж двух вчерашних бугаев – они поминутно молча соскакивали в воду, чтобы подтолкнуть забуксовавшую в снежной слякоти машину, и тогда я чувствовал затылком, как они матерятся сквозь зубы. Машина беспрестанно кренилась влево-вправо, будто ее болтало на волнах, и через полчаса этой болтанки у меня начались позывы морской болезни. Я закрыл глаза, и подкатившая тошнотная волна погрузила меня в полудремотное состояние.

Через какое-то время до моего сознания дошли заглушаемые ревом двигателя голоса и крики, но мне не хотелось открывать глаза, чтобы разобраться, в чем дело, и я готов был дремать до конца, пока не растолкают, но тут машина взрычала так, что волей-неволей пришлось очнуться... Продрав глаза, я увидел, что грозный рык исходит не от автомобиля, а от грязно-зеленого танка, который вытаскивает за трос нашу "волжанку" из месива проселочной дороги на шоссе. Вокруг стояли солдаты в бушлатах и, покуривая, что-то выкрикивали, должно быть, весело матерились...

– Откуда здесь танки? – заволновался я.

– Учения, – спокойно ответил Иван Иваныч, едва поворачиваясь в мою сторону нежно-розовым ухом.

– Опять учения! – я дернулся, порываясь выпрыгнуть из машины, но двое моих "попечителей" тяжело навалились с обеих сторон, плотно прижимаясь мокрыми плащами.

– Вам-то чего бояться?! – заорал Иван Иваныч, перекрикивая взревевший напоследок танк.

"Ладно, мы еще посмотрим, кто больше испугается, – пообещал я ему про себя. – Ты хочешь, чтобы я выступил на митинге – я выступлю!" Я стал лихорадочно думать, что именно скажу людям = странно, но до этого момента я совершенно над этим не задумывался, не веря, очевидно, что на самом деле придется выступать, уж больно все походило на розыгрыш, – но мысли заикались в мозгу, не в силах преодолеть царивший в голове сумбур, и я так и не смог ничего придумать... "Остается лишь уповать на небеса, – вздохнул я украдкой. – Не может ведь Небо оставить меня в столь роковую минуту, будь я хоть мессия, хоть последний подонок. В конце концов, действительно не только моя судьба будет решаться... Нет, Небо не может не вмешаться, оно просто обязано подсказать мне, пусть в самый последний момент, что говорить!"

Примерно через час мы добрались до Углова и въехали на задний двор городской библиотеки, размещавшейся в старом трехэтажном особняке XIX века, который выходил фасадом на центральную площадь города. Возле заднего входа нас уже поджидало несколько человек, и стоило нам выйти из машины, как они тут же бросились пожимать руку Иван Иванычу, радостно вскрикивая: "Заждались, заждались!" – а на меня они поглядывали с каким-то не совсем понятным подозрительным интересом.

Вся эта развязная свита ввела меня чуть ли не под руки в высокий и просторный холл библиотеки, который показался мне в ту минуту возвышенным храмом, наполненным низким гулом, торжественным и слегка таинственным.

– Слышишь? – спросил меня Иван Иваныч, поднимая озаренное лицо к явственно гудящему куполу.

– Гудит, – неуверенно ответил я, только теперь начиная по-настоящему волноваться.

– Это люди зовут тебя, – окинул он меня возбужденным взглядом.

Я прислушался к рокоту многотысячной толпы за стеной, отдающемуся под куполом гулким эхом, и по спине прошла горячая дрожь – я ясно различил в этом гуле: "Зо-ро-ва-вель! Зоровавель!"

– Пойдемте на балкон, – сказал Иван Иваныч, увлекая всех за собой к широкой лестнице.

Я ступил на ступеньку – колено хлипко задрожало нервной дрожью... "Осторожно!" – в испуге подхватил меня Иван Иваныч, будто я был стеклянный и мог разбиться. Мы поднялись на самый верх и вышли на полукруглый балкон, нависший над людским океаном: при нашем появлении океан заволновался, забурлил, и обрушился на наши головы оглушающим звуковым шквалом... Я едва удержался на ногах под ударом этого шквала и затрясся от волнения, преследуемый чувством, что все это происходит с кем-то другим, но только не со мной... Наконец, шквал утих, и стоявший по правую руку от меня Иван Иваныч, коротко кивнув на микрофон, прошептал мне на самое ухо: "Говори!"

Я подошел на неверных ногах к показавшемуся мне непомерно большим микрофону, бросил взгляд на Небо, призывая его на помощь, и сказал: "Люди!" – "Люди!!!" – загремели динамики. = "Люди..." – вернулось эхом с дальнего конца площади. Океан застыл в тишине. Полный штиль. Я открыл рот, но слова застряли у меня в горле, и я понял, что не в силах нарушить этой торжественной тишины, потому что это было бы равносильно разрушению величественного храма... В образовавшемся звуковом вакууме раздался диссонансом одинокий свист, каркнула ворона на крыше соседнего дома, и все окончательно стихло... И тут по наэлектризованному тишиной воздуху будто прошел разряд = мгновенная вспышка, секундное озарение, и каждый услышал чсто-то свое.

Эпилог

Сразу после того памятного молчаливого митинга вызванные Иван Иванычем санитары затолкали меня в спецмашину и отвезли в психиатрическую больницу. Однако пробыл я в ней всего два дня, потому что уже через несколько часов перед зданием "скорбной обители" собралась внушительная толпа и потребовала моего освобождения, грозясь организацией общегородской забастовки, и меня выпустили, правда, с диагнозом "вялотекущая хроническая шизофрения" (припомнили "дважды два"!). Еще через три дня скончалась аленина мама: оказалось, что у нее рак желудка, про который она давно знала, но никому не говорила, даже своей дочери, – и сразу после ее похорон мы с аленой переехали в другой город, где у нее нашлись дальние родственники.