Текст книги "Батый"

Автор книги: Алексей Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Заслуживает внимания и политика, которую Батый проводил в Иране. Ещё его отец Джучи вскоре после завоевания Хорезма поставил правителем завоёванных им областей онгута Чин-Тимура, которому были переданы также области Ирана – Мазендаран и Хорасан (на северо-востоке страны). Чин-Тимур продолжал исполнять свои обязанности и при Угедее. При нём состояли наместники, представлявшие интересы всех четырёх ветвей «Золотого рода», в том числе наместник Батыя хорезмиец Шараф ад-Дин, сын носильщика, человек весьма жестокий, виновный в незаконных поборах, вымогательствах, хищениях и пытках. В каждой иранской области Батыю, как мы уже говорили, принадлежал отдельный округ, в который также были поставлены его управители. После смерти Чин-Тимура власть над всеми иранскими областями перешла к уйгуру Куркузу, который прежде был секретарём при Чин-Тимуре. Выходец из небогатого селения, Куркуз начинал свою карьеру в орде Батыя, но затем обратил на себя внимание великого хана Угедея и его визиря Чинкая, тоже уйгура, правившего тогда всеми делами. Правление Куркуза оценивается в источниках весьма позитивно. «Он произвёл подушную перепись и определил твёрдые налоги, основал мастерские и проявил наибольшую справедливость и правосудие», – отмечал Рашид ад-Дин; «никто из эмиров, прежде швырявшихся головами людей, не имел теперь возможности притеснения, не в силах был зарезать даже курицы», – явно преувеличивая, писал Джувейни. Однако другим чиновникам, утратившим влияние в стране, такое понравиться не могло. Недоволен был и Батый, который, несмотря на участие в Западном походе, продолжал следить за событиями, происходившими в Хорасане. В страну вновь вернулся покинувший её было Шараф ад-Дин Хорезми, и именно после этого закрутилась интрига, имевшая своей целью отстранение Куркуза от власти. В ход было пущено всё: доносы, провокации, тайные убийства. Хорезми подговорил старшего сына Чин-Тимура Онгу-Тимура просить себе должность отца. Куркуза же оговорили, а когда он вознамерился поехать с жалобой к великому хану, схватили; в завязавшейся потасовке ему в кровь разбили лицо. Куркуз, однако, исхитрился послать к хану своего человека и передал ему окровавленную одежду. Это возымело действие: вскоре пришёл приказ Угедея явиться «всем эмирам и меликам, а там, в Хорасане, ни слова не допрашивать». Жалобщики отправились к великому хану, причём в дороге от руки подосланного убийцы пал один из них, бывший помощник Чин-Тимура Кул-Пулад, человек Батыя. Началось следствие, на ход которого повлияли вещи, казалось бы, совершенно не имеющие отношения к делу, – но такова уж была практика монгольского правосудия. Сперва пир для великого хана устроили в ставке Онгу-Тимура, но когда Угедей вышел из шатра, чтобы облегчиться, внезапно налетевший ветер опрокинул шатёр и покалечил одну из ханских наложниц. «Каан приказал растащить этот шатёр по кускам, и по этой причине дело Онгу-Тимура расстроилось». Когда же неделю спустя пир устроили в шатре, привезённом Куркузом, Угедей смог веселиться без помех. Больше того: ему поднесли в подарок пояс, и когда хан надел его, «некоторая тяжесть, которая была у него в пояснице от несварения желудка, прошла. Он счёл это за хорошеее предзнаменование – и дело Куркуза возвеличилось». Хан уличил Онгу-Тимура и его людей в преступлениях, однако сам наказывать их не захотел. «Так как ты находишься в зависимости от Бату, – заявил он сыну Чин-Тимура, – то я пошлю туда твоё показание. Бату знает, как лучше с тобой поступить». Но тут в дело вмешался Чинкай: «Судьёй Бату является каан. А это что за собака, что для его дела нужно совещание государей?» Угедей согласился с этими словами. И поскольку он был ханом милостивым и справедливым, то решил простить Онгу-Тимура и его людей. «Вас всех нужно убить, – сказал он, – но ради того, что вы прибыли издалека и ваши жёны и дети ожидают вас, я дарую вам жизнь». Куркузу было поручено ведать «всеми областями за Джейхуном (Амударьёй. – А. К.)», однако с условием, что он не будет мстить своим обидчикам; в противном случае его тоже ждало наказание. Все отправились обратно, и по дороге Куркуз заехал к брату Бату Тангуту – видимо, для того, чтобы заручиться его поддержкой. Примирение с Бату, однако, не состоялось. Вскоре после прибытия в Хорасан Куркуз схватил Шараф ад-Дина Хорезми – главного зачинщика смуты, и, вопреки запрету великого хана, приказал подвергнуть его жестоким пыткам. Хорезмиец сознался в злоупотреблениях. Налицо было прямое нарушение воли Угедея, а потому Куркуз вновь направился к великому хану для объяснений. Но погубило его не это. По пути, в Мавераннахре, он затеял спор с одним из эмиров только что умершего Чагатая. Куркуз вёл себя вызывающе; эмир пригрозил расправой, обещая доложить о его поведении. «Кому ты обо мне доложишь?» – с издёвкой возразил Куркуз, намекая, что Чагатая нет в живых, а больше за эмира заступиться некому. Об этой выходке было доложено вдове Чагатая, и та пожаловалась великому хану. Оскорбление было слишком сильным; уйгур переступил ту грань, за которой прощения ему не было. Великий хан приказал схватить его и «набить ему рот землёй так, чтобы он умер». Это произошло перед самой смертью Угедея [37]37
  Такова версия Рашид ад-Дина. По версии же Джувейни, ко времени стычки Куркуза с эмиром Чагатая умер и Угедей, о чём Куркуз будто бы узнал в дороге от встретившегося ему гонца.
  8 А. Карпов


[Закрыть]. Куркуз бежал, пытался сопротивляться, но его схватили. Суд над ним состоялся уже при Туракине-хатун. Бывший покровитель Куркуза Чинкай к тому времени бежал, защитить уйгура было некому, и «после того, как доказали за ним вину, его убили, наполнив его рот камнями». Наместником Хорасана был назначен эмир Аргун (родом ойрат, из числа личных слуг Угедея), а его помощником (наибом) – Шараф ад-Дин Хорезми. К последнему Туракина-хатун относилась с крайней неприязнью (очевидно, как к ставленнику Батыя), однако она «сильно благоволила эмиру Аргуну, через которого Шараф ад-Дин устроил свои дела и получил ярлык… Благодаря этому он возвратился вместе с эмиром Аргуном и, когда прибыл в Хорасан, взял в свои руки все дела». Это было явно на руку Батыю. Но слухи о злоупотреблениях наиба, очевидно, дошли и до него, и он направил за Шараф ад-Ди-ном своих людей. В ставке Батыя состоялось разбирательство, однако «благодаря ходатайству и авторитету Аргуна и взятым им (Шараф ад-Дином. – А. К.) на себя обязательствам по сбору налогов» хорезмиец был оправдан. Он действительно умел, как никто, выбивать налоги из населения, добиваться своего самыми бесчеловечными способами, и правители Монгольской империи – как Батый, так и те, кто представлял интересы великого хана, – не могли не оценить его стараний. Шараф ад-Дин бесчинствовал в городах Ирана до самой своей кончины (случившейся около 1245/46 года), и лишь после этого, как пишет Джувейни, «весь народ успокоился» ¹¹. Что же касается эмира Аргуна, то он в своей политике ориентировался не столько на Батыя, сколько на великих ханов – сначала Гуюка, а затем Менгу. Впрочем, его методы выбивания податей и налогов не слишком отличались от тех, что практиковал Шараф ад-Дин, и мы ещё поговорим об этом.

Установить своё влияние над Ираном ни Бату, ни его преемнику Берке так и не удастся, несмотря на все их старания и на все потрясения в империи монголов. Судьбы этой части Монгольской державы всё дальше расходились с судьбами Дешт-и-Кипчак, и объединить их под одной властью было не под силу никому. Позднее, когда великим ханом станет Менгу, он передаст Иран и сопредельные земли своему младшему брату Хулагу, и тот превратит их в новый, пятый улус Монгольской империи – государство ильханов. Правители Дешт-и-Кипчак, наследники Батыя, вступят с Хулагу и его преемниками в жестокую междоусобную войну, которая не даст перевеса ни одной из сторон и завершится в конце концов признанием существующих границ.

К 1246 году вопрос с избранием Гуюка наконец-то решился. Тянуть дальше с созывом курултая и ждать, когда Батый соизволит приехать в Монголию, было нельзя. «Так как во все концы государства, в близкие и отдалённые области, отправились гонцы с приглашением и созывом царевичей, эмиров, меликов и писцов, – сообщает Рашид ад-Дин, – то все они, повинуясь и следуя приказу, выступили из своих обиталищ и родных мест». Само избрание должно было состояться во владениях Угедеева рода, в ставке Туракины-хатун. Сюда к лету указанного года и начали прибывать «царевичи и эмиры правого и левого крыла… каждый со своими подчинёнными и приверженцами… за исключением Бату, который был на них обижен по какому-то поводу и который уклонился от участия [в курултае], сославшись на слабое здоровье и болезнь ног» ¹².

Отсутствие Батыя историки объясняют по-разному. Иногда полагают, что у него имелись серьёзные основания опасаться за свою жизнь: его вражда с Гуюком и другими царевичами достигла такой степени, что Гуюк вполне мог или обвинить его в каком-нибудь преступлении и предать казни или тайно отравить во время пиршественного угощения ¹³. Трудно сказать, насколько обоснованы такие подозрения: всё же Гуюк был крайне заинтересован в том, чтобы Бату признал его, и вряд ли готов был уже тогда воевать с ним или (в случае его гибели) с его братьями. Но у правителя Улуса Джучи имелся и иной резон не ехать в Монголию. Как отмечают исследователи, само его участие в церемонии провозглашения нового хана, при которой он, как и все царевичи, должен был по обычаю обнажить голову и развязать пояс, являя тем полнейшую покорность, а затем вместе с другими поднять нового хана на белом войлоке и преклонить перед ним колени, означало бы его отказ от роли старшего в роду наследников Чингисхана – роли аки ¹⁴. Поступать так Бату, очевидно, не захотел. Более того, позднее он будет ставить себе в заслугу тот факт, что не участвовал в выборах Гуюка, а сами выборы объявит незаконными, проведёнными в нарушение ясы, установлений Чингисхана. Но в то же время он, очевидно, не хотел открыто демонстрировать своё неприятие власти Гуюка. Мнимый характер его болезни, судя по свидетельству Рашид ад-Дина, ни для кого не являлся секретом. Тем не менее Бату сделал всё, чтобы не дать повода для прямых обвинений в свой адрес. Он отправил в Монголию многих из своих братьев, а также правителей тех стран, которые были покорены им или находились под его протекторатом, в том числе русского князя Ярослава Всеволодовича, обоих грузинских царей Давидов, иконийского султана Рукн ад-Дина, родичей правителей Мосула и Алеппо и др. Своеобразным «жестом доброй воли» стала и присылка на курултай послов «франков», то есть монахов-францисканцев во главе с Джиованни дель Плано Карпини, которых ради такого случая везли с исключительной поспешностью. (Примечательно, что в восточных источниках среди всех этих посланцев Бату не упомянут оказался один только правитель Руси. Это выглядит странно, особенно на фоне того, что, по свидетельству Плано Карпини, именно Ярославу вместе с монахами-францисканцами монголы «всегда давали высшее место».) Всего же, по словам Плано Карпини, для участия в курултае было призвано «более четырёх тысяч послов в числе тех, кто приносил дань, и тех, кто шёл с дарами султанов, других вождей, которые являлись покориться им, тех, за которыми они послали, и тех, кто были наместниками земель» ¹⁵. Всё это множество правителей и владык, говоривших на разных языках, облачённых в разные одежды и непохожих друг на друга, с диковинными дарами, привезёнными из своих стран, должно было зримо продемонстрировать величие Монгольской державы, простиравшейся от Средиземного до Жёлтого моря.

Внешнюю сторону происходящего подробно описал очевидец, Плано Карпини. Он со своими спутниками прибыл в ставку Гуюка 22 июля 1246 года и спустя несколько дней был отправлен в ставку Туракины, где «уже был воздвигнут большой шатёр, приготовленный из белого пурпура [38]38
  В данном случае слово «пурпур», очевидно, является не обозначением цвета, а синонимом драгоценной («царственной») ткани, которая может быть разных цветов.


[Закрыть]… и собрались все вожди… В первый день все одеты были в белый пурпур, на второй – в красный, и тогда к упомянутому шатру прибыл Куйюк (Гуюк. – А. К.): на третий день все были в голубом пурпуре, а на четвёртый – в самых лучших балдакинах… Вожди говорили внутри шатра и, как мы полагаем, рассуждали об избрании». Так продолжалось около четырёх недель. Наконец, всё сборище отправилось в урочище, расположенное в нескольких километрах от ставки Туракины, где «был приготовлен другой шатёр, называемый у них Золотой ордой». По первоначальной задумке, провозглашение Гуюка великим ханом должно было состояться 15 августа (в христианский праздник Успения Божьей Матери), однако внезапно начавшийся ливень с крупным градом, приведший к настоящему наводнению, во время которого погибло несколько десятков человек ¹⁶, заставил отложить торжества. 24 августа Гуюк был посажен «на императорском престоле, и вожди преклонили пред ним колена». Плано Карпини – единственный из всех авторов – описал внешность нового великого хана: «…Император может иметь от роду сорок или сорок пять лет или больше (в действительности сорок лет или чуть больше. – А. К.); он небольшого роста; очень благоразумен и чересчур хитёр, весьма серьёзен и важен характером. Никогда не видит человек, чтобы он попусту смеялся и совершил какой-нибудь легкомысленный поступок». Жестокий от природы, Гуюк внушал страх своим подданным. И то, что его воцарение сопровождалось природными катаклизмами – бурей и небывалым градом с человеческими жертвами, – наверное, напугало многих.

Персидский историк Рашид ад-Дин, пользовавшийся документами из монгольских архивов, раскрыл перед нами суть того, что обсуждалось в ханском шатре. С кандидатурой Гуюка определились сравнительно быстро; против него никто открыто не высказывался. «Относительно ханского достоинства царевичи и эмиры так говорили; “Так как Кудэн, которого Чингисхан соизволил предназначить в кааны, не совсем здоров [39]39
  Так в некоторых рукописях Рашид ад-Дина. В других иначе: «Так как Кудэн… скончался». По всей вероятности, Кудэн умер во время курултая или же сразу после его завершения.


[Закрыть], а Ширамун, наследник по завещанию каана, не достиг зрелого возраста, то самое лучшее – назначим Гунж-хана, который является старшим сыном каана”. Гуюк-хан прославился военными победами и завоеваниями, и Туракина-хатун склонилась на его сторону, большинство эмиров было с ней согласно. После словопренья все согласились на возведение его на престол, а он, как это обычно бывает, отказывался, перепоручая это каждому царевичу, и ссылался на болезнь и слабость здоровья». Отказ Гуюка носил ритуальный характер и был обязательным элементом церемонии интронизации. Но в ходе ритуальных препирательств, когда царевичи и нойоны уговаривали его занять место отца, Гуюк выговорил важное условие, менявшее существующий порядок наследования ханского престола. «После убедительных просьб эмиров он сказал: “Я соглашусь на том условии, что после меня каанство будет утверждено за моим родом”. Все единодушно дали письменную присягу: “Пока от твоего рода не останется всего лишь кусок мяса, завёрнутого в жир и траву, который не будет есть собака и бык, мы никому другому не отдадим ханского достоинства”. Тогда, исполнив обряд шаманства, все царевичи сняли шапки, развязали кушаки и посадили его на царский престол».

Слова присяги, данной Гуюку, повторяли слова монгольской пословицы, некогда озвученной самим Чингисханом, и именно по поводу избрания его будущих наследников. Но слова эти были переиначены так, что получили смысл, отличный от того, который вкладывал в них великий основатель Монгольской империи. Ибо когда Чингисхан объявлял своим наследником Угедея, тот, соглашаясь принять после отца власть, обратился к нему с такими словами: «…Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить (каанство. – А. К.). Но… что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, “хоть ты их травушкой-муравушкой оберни – коровы есть не станут, хоть салом обложи – собаки есть не станут?!”». – «Вот это дело говорит Угедей», – отвечал Чингисхан, а потом, объявляя его своим наследником, добавил: «Моё повеление – неизменно… Ну а уж если у Угедея народятся такие потомки, что хоть травушкой-муравушкой оберни – коровы есть не станут, хоть салом окрути – собаки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не родится?» ¹⁷Слова эти означали, что при определённых обстоятельствах преемником Чингисхана может стать любой из его потомков от четырёх старших сыновей. Гуюк же потребовал клятвы в том, что ханское достоинство останется в исключительном владении его рода. Наверное, немногие заметили тогда, как ловко изменил он слова отца и деда. Гуюк добился желаемого: клятва была произнесена и записана. Но никаких реальных последствий, как оказалось, она не имела. На деле вышло так, что Гуюк стал последним монгольским ханом из Угедеева дома. И решающую роль в этом сыграл Бату, который на курултае не присутствовал и никакой клятвы не давал.

По установившейся традиции избрание хана должно было завершиться раздачей щедрых даров. Не стал нарушать обычай и Гуюк. «По обыкновению все принялись за чаши и неделю занимались пиршествами, – повествует Рашид ад-Дин, – а когда кончили пировать, он раздарил много добра хатунам, царевичам, эмирам-темникам, тысячникам, сотникам и десятникам». Но тогда же начались расправы и казни. Хотя мать нового великого хана в первые месяцы после избрания сына продолжала держать в своих руках нити управления страной, с её приближёнными расправились весьма решительно и безо всякой пощады. Первой пала Фатима. Её обвинили в том, что она навела порчу на брата Гуюка Кудэна. Когда же Кудэн умер, Фатиму подвергли пыткам и после того, как она созналась, предали позорной и мучительной смерти: ей зашили верхние и нижние отверстия тела, а затем, завернув в кошму, бросили в воду. Казнён был и ставленник Туракины и Фатимы Абд-ар-Рахман. Чинкай же, Махмуд Ялавач и Масуд-бек, напротив, вернули себе прежние должности. Спустя несколько месяцев умерла и Туракина-хатун. При каких обстоятельствах это произошло, осталось невыясненным.

Репрессии обрушились и на родню великого хана. Сразу по завершении курултая был устроен суд над братом Чингисхана Тэмугэ-Отчигином. Это трудное дело было доверено Менгу-хану и брату Батыя Орде – старшим и наиболее влиятельным Чингисидам, если не считать Бату и Гуюка. Как видно, в тех случаях, когда затрагивались общие интересы всех Чингисидов, противоречия между соперничающими домами отступали на второй план. Вот и здесь споров не возникло: Отчигин был обвинён в попытке захватить престол, осуждён на смерть и предан казни вместе с другими эмирами. Его обвинители ссылались при этом на предписание самого Чингисхана, установившего, что «всякого, кто, превозносясь в гордости, пожелает быть императором собственною властью без избрания князей, дóлжно убивать без малейшего сожаления» ¹⁸. Тогда же была казнена и младшая дочь Чингисхана Алталун (или Чаур-сечен, как называл её отец). В чём состояла её вина, неизвестно. Находившийся в ставке Гуюка Плано Карпини полагал, будто «тётка нынешнего императора» была виновна в отравлении великого хана Угедея: «Над ней и очень многими другими был произведён суд, и они были убиты» ¹⁹. Но это, скорее всего, домысел, основанный на смешении разных слухов, доходивших до членов францисканского посольства и касавшихся разных лиц (в отравлении Угедея подозревали, напомню, Абикэ-беги). Позднее, уже после смерти Гуюка, сыновей Угедея обвинят в том, что они, «преступив древний закон и обычай, не посоветовавшись с родичами, ни за что убили младшую дочь Чингисхана, которую он любил больше всех своих детей» ²⁰. И тем нечего будет сказать в своё оправдание.

Гуюк поспешил вмешаться и в наследование власти в Чагатаевом улусе. Ещё при жизни Чагатай сделал наследником престола внука Кара-Хулагу, четвёртого сына своего первенца Мутугэна; к нему и перешла власть после смерти деда. Однако Гуюк посчитал это несправедливым и сместил Кара-Хулагу, отдав власть его дяде, пятому сыну Чагатая Йису-Менгу. «Как может быть наследником внук, когда сын находится в живых?» – так объяснял Гуюк своё решение. Нет сомнений, что, высказываясь таким образом, он имел в виду и незаконность намерения его отца Угедея передать власть внуку Ширамуну в обход его, Гуюка. Но помимо личной обиды в действиях нового хана виден и политический расчёт. Йису-Менгу входил в число его друзей и сторонников; Кара-Хулагу же, напротив, считался сторонником Менгу, с которым у Гуюка была давняя вражда ²¹. Так что перемены в Чагатаевом улусе должны были привести к ослаблению позиций Менгу и его клана (и, соответственно, Батыя) и, напротив, укрепить собственные позиции великого хана. Однако добился Гуюк обратного: внёс раскол в лагерь своих союзников и в лице Кара-Хулагу приобрёл себе и своим детям смертельного врага. Будучи человеком «злым, жестоким, высокомерным и свирепым» (слова аль-Омари), он ни во что не ставил и собственных братьев и племянников, «стал распоряжаться ими самовластно» – и это привело в дальнейшем к трениям и расколу в его собственном стане – стане потомков Угедея.

В ближайшие после завершения курултая дни в ставке Туракины-хатун произошло ещё одно убийство, на этот раз тайное, а не явное, – русского князя Ярослава Всеволодовича. Об этом рассказывает Плано Карпини: «В то же время умер Ярослав, бывший великим князем в некоей части Руссии… Он только что был приглашён к матери императора, которая, как бы в знак почёта, дала ему есть и пить из собственной руки; и он вернулся в своё помещение, тотчас же занедужил и умер спустя семь дней, и всё тело его удивительным образом посинело. Поэтому все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землёю» ²². О «нужной», то есть насильственной, смерти великого князя Ярослава Всеволодовича, случившейся «в Татарах», знают и русские летописи. «…Злобе их и лести несть конца, – писал о татарах галицкий книжник, – Ярослава, великого князя Суздальского, зелием уморили». А в более поздних летописях XV века читается развёрнутый рассказ о смерти русского князя: «…Князь же великий Ярослав был тогда в Орде, у Кановичей, и много пострадал от безбожных татар за землю Русскую; Фёдором Яруновичем оклеветан был перед царём, и многую тяготу принял. И, пробыв долго в Орде, пошёл из Кановичей, и преставился в иноплеменниках насильственной смертью той же осенью и того же сентября 30-го [дня]» ²³.

Имя боярина Фёдора Яруновича, оклеветавшего князя Ярослава перед «царём» (Гуюком? или всё же Бату?), в других источниках не упоминается. Ничего не говорит об этом оговоре и Плано Карпини. Он называет по именам нескольких слуг русского князя, в том числе некоего Темира, «воина Ярослава», бывшего толмачом у Плано Карпини и его спутников во время их аудиенции у Гуюка. Через этого Темира велись весьма откровенные беседы между самим Плано Карпини и Ярославом; посланец папского престола склонял русского князя признать власть папы, принять унию с католичеством, объясняя это необходимостью объединить усилия всего христианского мира против «варваров». В «Истории монгалов», предназначенной для широкого круга читателей, Плано Карпини ни словом не обмолвился о тайных переговорах с русским князем, происходивших в далёкой Монголии. Но зато он подробно доложил о них папе Иннокентию IV, причём с его слов выходило, что Ярослав согласился с его увещеваниями. В послании от 23 января 1248 года, ссылаясь на Плано Карпини, понтифик уверял сына Ярослава, князя Александра Невского, в том, что его отец «смиренно и благочестиво отдал себя послушанию Римской церкви, матери своей, через этого брата, в присутствии Емера (Темира? – А. К.), военного советника, и вскоре бы о том проведали все люди, если бы смерть столь неожиданно и злосчастно не вырвала его из жизни» ²⁴. Как и некоторые другие приближённые Ярослава, Темир имел доступ в окружение великого хана (куда входило немало священников, в том числе и русских, ибо Гуюк открыто благоволил христианам). Но если в ставке великого хана или его матери действительно узнали о содержании сокровенных бесед русского князя, то это могло стать достаточным поводом для того, чтобы обвинить его в заговоре против монголов и предать смерти.

Впрочем, гибель Ярослава Всеволодовича можно объяснить иначе. Сам Гуюк или его мать могли убрать русского князя прежде всего как ставленника ненавистного им Бату. Эта версия больше похожа на правду, ибо смерть Ярослава выглядит всего лишь звеном в целой цепи схожих событий. Случайность это или нет, но в один год трагически ушли из жизни сразу три вассала Батыя, не устраивавшие правителей Каракорума: грузинская царица Русудан (покончившая с собой), султан Гийс ад-Дин (отравленный неизвестно кем во время осады одной из армянских крепостей) ²⁵и князь Ярослав (отравленный в самой Монголии). Известно, что, находясь в орде великого хана, Ярослав поддерживал постоянные связи с Батыем, обменивался с ним посланниками, о чём-то, видимо, информируя его и получая какие-то указания. Выше мы упоминали вскользь, что осенью 1246 года, ещё не зная о смерти князя, Батый отправил к нему некоего Угнея. Он явно использовал Ярослава в своих целях, и это не могло понравиться Гуюку. Плано Карпини объяснял случившееся убийство тем, что татары вознамерились «завладеть» землёй Ярослава, – получается, что в обход Бату? В подтверждение своих слов итальянец ссылался на то, что Туракина-хатун без ведома людей Ярослава «поспешно отправила гонца в Руссию к его сыну Александру, чтобы тот явился к ней, так как она хочет подарить ему землю отца. Тот не пожелал поехать, а остался, и тем временем она посылала грамоты, чтобы он явился для получения земли своего отца. Однако все верили, что если он явится, она умертвит его или даже подвергнет вечному плену». Последнее предположение – на совести итальянского монаха: ничего определённого о намерениях ханши он, разумеется, знать не мог. Между тем её желание передать ярлык на русское княжение сыну убитого – вполне в духе той политики, которую проводил её сын Гуюк в отношении других подконтрольных Бату земель. Вспомним, что он поддержал старшего грузинского царя Давида в пику ставленнику Бату Давиду Нарину. Позднее он поддержит султана Рукн ад-Дина, сместив его старшего брата, тоже ставленника Бату. Точно так же поддержка князя Александра Ярославича могла означать попытку Каракорума лишить Батыя его русских владений или по крайней мере ослабить его влияние там. Александр пока что в Каракорум за ярлыком не поехал. Позже папа Иннокентий IV будет воздавать ему хвалу за то, что он «не пожелал… подставить выю свою под ярмо татарских дикарей», – очевидно, имея в виду именно этот его отказ ответить на призывы Туракины. Но как раз в те дни, когда папа составлял своё послание, Александр уже находился в Орде.

Батый, несомненно, оставался главным соперником Гуюка. Но до открытого столкновения между ними пока что не дошло. Как Батый старался не переступать рамки дозволенного, так и Гуюк не хотел давать повод для того, чтобы его обвинили в возобновлении старой вражды. Убийство Ярослава – чем бы оно ни мотивировалось – было тайным. Внешне же всё выглядело так, что русскому князю оказали подобающую его статусу честь. После смерти его тело было отправлено домой – опять же с соблюдением всех формальностей. Уехали восвояси и правители других подчинённых Батыю областей, а также монахи-францисканцы, которым была вручена грамота от хана Гуюка, адресованная папе. На обратном пути монахов вновь принял Батый, но задерживать у себя не стал и лишь подтвердил всё, что было написано в грамоте Гуюка; «он прибавил, чтобы мы тщательно передали господину папе и другим владыкам о том, что написал император», – свидетельствует Плано Карпини. Тогда же, на обратном пути, монахи-францисканцы встретились с армянским полководцем Смбатом Спарапетом, братом царя Киликийской Армении Гетума I, направлявшимся к Гуюку. По сведениям одного из армянских историков, Смбат также побывал и у Батыя. Его принимали с почётом; от великого хана Гуюка Смбат получил ярлык, золотую пайцзу (металлическую пластину, служившую одновременно верительной грамотой и знаком отличия), а также жену-татарку ²⁶.

Что касается русских земель, то они остались в прежнем, обычном положении. Тот же Плано Карпини сообщает, что в бытность его на Руси туда для сбора дани был прислан «один сарацин, как говорили, из партии Куйюк-кана и Бату» ²⁷. Это надо понимать в том смысле, что сборщики дани, как и было заведено в Монгольской державе, представляли интересы, с одной стороны, правителя Улуса Джучи, а с другой – центральной власти. В соответствии с этим делилась и собранная дань: бóльшая её часть шла в Каракорум, меньшая оставалась у Батыя. «Партия» Гуюка и Бату, как видим, пока что могла быть представлена одним человеком. В свою очередь, Батый восстановил в отношении русских земель принятый в Монгольской империи порядок, по которому правители покорённых монголами стран утверждались в своих правах в ставке великого хана. Когда летом или осенью 1247 года к нему прибыл русский князь Андрей Ярославич, сын Ярослава Всеволодовича, просивший себе ярлык на великое княжение, а вслед за ним явился и его старший брат Александр, Батый не стал сам решать возникший между ними спор, но отправил обоих «к Кановичам», то есть в Каракорум ²⁸. Это тоже свидетельствовало о его нежелании идти на прямой конфликт с новым великим ханом.

В действительности же в отношениях между Бату и Гуюком назревал острый кризис. Покидая в ноябре 1246 года Монголию, Плано Карпини и его спутники заметили приготовления к новому большому походу на запад, который готовил великий хан. Им казалось, что целью этого похода является христианская Европа. «…Теперь, так как император избран… они начинают снова готовиться к бою», – писал Плано Карпини. Когда члены францисканской миссии возвращались домой, они встретили войско, «набранное у всех татар»; войско это продвигалось к границам Руси. Плано Карпини рисовал пугающую картину: «…в три или четыре года они дойдут до Комании (половецких владений на Дунае и Балканах. – А. К.), из Комании же сделают набег на вышеуказанные земли (Венгрию и Польшу. – А. К.)». Но не стали секретом для членов посольства и разногласия, существовавшие между Батыем и Гуюком; именно эти разногласия, казалось, давали надежду на то, что нового вторжения удастся избежать. «Между ними возник большой разлад, – доносил о Гуюке и Батые поляк Бенедикт, – и если бы он имел продолжение, то христиане смогли бы получить в течение многих лет передышку от тартар» ²⁹. Наблюдение очень тонкое! Однако общий смысл начавшихся передвижений монгольских сил францисканцы понимали не вполне верно. Может быть, Гуюк и имел намерение воевать с Европой («Император собственными устами сказал, что желает послать своё войско в Ливонию и Пруссию», – сообщал Плано Карпини), но позднее. Пока же его цели были иными.