Текст книги "Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение"
Автор книги: Алексей Юрчак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Вспоминая период до начала перестройки, поэт Иосиф Бродский тоже писал, что, по его мнению, большинство советских граждан в те годы воспринимало диссидентов как что-то неважное, не заслуживающее внимания. Бродский высказался по этому поводу в ответ на утверждение Вацлава Гавела, который уже в в 1990-х годах написал о том, что граждане социалистических стран избегали диссидентов из-за страха перед государством, а также из-за стыда, который они испытывали за этот свой страх. Бродский не согласился с Гавелом – по его мнению, главной причиной, по которой люди избегали диссидентов, был отнюдь не страх. «Учитывая видимую стабильность системы», диссиденты большинством людей попросту «сбрасывались со счета», утверждал Бродский. Они воспринимались как «хороший пример того, чего не следует делать», а значит, и как «источник значительного морального успокоения», подобно тому как больной человек воспринимается «здоровым большинством»284284
Brodsky, Havel 1994.
[Закрыть]. Несмотря на то что Бродский, как и Гавел, практически не публиковался в советское время, преследовался государством и в конце концов был изгнан из СССР, он, тем не менее, не отождествлял себя с позицией Гавела285285
Подробнее о Бродском и причинах такого дистанцирования см. главу 4.
[Закрыть]. Тех, кого Бродский назвал «здоровым большинством» – то есть большинство советских граждан, – в наших примерах мы назвали (и они называли друг друга) «нормальными людьми» и «своими». Именно этим людям желание разоблачить «официальную ложь» было незнакомо не потому, что они верили в буквальный смысл официальной пропаганды, а потому, что они не воспринимали ее ни как правду, ни как ложь. Для сравнения с мнением Бродского интересен опыт другого «неформального» советского художника, Ильи Кабакова. Кабаков – ставший всемирно известным в позднесоветский и постсоветский периоды благодаря инсталляциям, в которых он исследовал чувство отчужденности и скуки, так характерное для советской повседневности, – тоже отказывался считать себя художником-диссидентом. Когда Кабаков впервые приехал в Соединенные Штаты в конце 1980-х годов, его попросили дать интервью для готовящегося к публикации англоязычного сборника, Soviet Dissident Artists («Советские художники-диссиденты»). В начале беседы американский редактор сборника попросил Кабакова рассказать о его диссидентском прошлом, на что Кабаков тут же ответил: «Я не был диссидентом. Я ни с кем и ни с чем не сражался. Этот термин ко мне неприменим»286286
Kabakov 1995: 142.
[Закрыть]. Очевидно, что Кабаков сторонником советской системы тоже не был. Однако его ответ показывает нежелание согласиться со стереотипом упрощенного «бинарного» описания социалистической системы и советского субъекта, которые подразумевались в заданном вопросе.
Среди представителей молодого поколения в период позднего социализма, личное знакомство с настоящими диссидентами было настолько же редким, как и знакомство с настоящими активистами. Немного чаще можно было встретить людей, которые были настроены критически по отношению к советской системе и время от времени высказывались соответствующим образом в кругу близких друзей, но при этом в диссидентских кругах не состояли и активной диссидентской деятельностью не занимались. Были и те, кто порой высказывался критически не только в узком кругу близких друзей, но даже и на работе, среди коллег. С точки зрения большинства «нормальных людей» такие личности были не просто странными, но и потенциально опасными, поскольку они ставили под угрозу «нормальную жизнь» как таковую.
Алексей, 1958 года рождения, работавший в начале 1980-х годов в одном из ленинградских книжных издательств, так описывает своего коллегу комсомольского возраста, тоже работавшего в издательстве:
Например, он отказывался платить комсомольские членские взносы, мотивируя это моральными соображениями. …Он был тихий, но диссидентствующий. Большинству из нас он не нравился. То, что он делал, казалось не только глупым, но и бесполезным. Но главное, это могло создать проблемы для других людей, работавших с ним287287
Авторское интервью, Санкт-Петербург, 1994 год.
[Закрыть].
Проблемы для других могли варьироваться от выговора комсоргу отдела, в котором работал этот уклоняющийся от взносов комсомолец, до долгих и нудных обсуждений, которые должны были вести на собраниях его товарищи и коллеги, до крайне неприятной процедуры его исключения из комсомола, в которой они вынуждены были бы принимать участие.
Поэтому люди с такими принципами подчас подозревались большинством в «ненормальности» – в моральных, а то и психических отклонениях (подобно тому, как больной человек воспринимается здоровым большинством, по меткому выражению Бродского – выше). Эдуард, 1960 года рождения, вспоминает об отношении его коллег по радиотехническому НИИ, где он работал, к одному молодому инженеру. В середине 1980-х годов стало известно, что этот инженер распространял диссидентскую статью, в которой критиковалась война в Афганистане: «В институте многие считали, что этот парень был психически нездоров. Поговаривали даже, что еще он распространял порнографию, хотя я в это не верил»288288
Не секрет, что с 1960-х годов Советское государство часто относилось к диссидентам как к психически больным людям. Когда диктор редакции международного вещания «Радио Москва» Владимир Данчев в прямом эфире на английском языке неожиданно высказался против советской войны в Афганистане, он был немедленно помещен в психиатрическую больницу. На вопросы западных журналистов о преследовании Данчева один советский чиновник ответил: «Его никто не преследовал. Больных не преследуют, а лечат» (см.: Chomsky 1986: 276; см. также главу 7).
[Закрыть]. В данном случае, поскольку многим казалось, что такие люди не понимают, как устроена реальность, это непонимание воспринималось многими как проявление моральных или психических отклонений.
Олеся, искусствовед 1962 года рождения, столкнулась с одним «диссидентствующим» студентом, когда в начале 1980-х годов она училась в университете:
Он постоянно говорил что-нибудь скептическое о партии, советской системе и тому подобное. Все мы в то время, конечно, рассказывали анекдоты про Брежнева. Это было в норме вещей. Но этот человек не просто рассказывал анекдоты – он делал глубокие выводы и хотел поделиться ими с тобой… Все вокруг считали его действия глупыми. Как в поговорке: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет». …Его слова производили сильное впечатление – они вызывали не то что страх, а скорее неприятные ощущения. Одно дело читать Достоевского, и совсем другое в реальности сталкиваться с его героями. Читать о них может быть интересно, но встречаться с ними – не очень. Когда реальный человек стоит перед тобой и постоянно говорит что-то скептическое, становится неприятно. Он ожидает от тебя какой-то реакции, но тебе нечего ответить. Не потому, что ты не способен анализировать как он, а потому, что тебе не хочется этого делать289289
Авторское интервью, 1994 год, Санкт-Петербург.
[Закрыть].
Упоминая героев Достоевского – идеалистов, правдоискателей, отверженных, психически неуравновешенных, – Олеся проводит знакомую уже аналогию с «ненормальными» людьми, имеющими какие-то отклонения. Повторимся, что все вышесказанное не имеет отношения к реальным диссидентам и, естественно, не призвано бросить тени на людей, чьи действия в советский период были действительно героическими и чаще всего исходили из приверженности высокоморальным ценностям. Однако то, как «диссиденты» и «активисты» воспринимались «нормальными людьми» в доперестроечные годы, важно не само по себе, а как симптом отношения последних к советской системе, который еще раз показывает, что это отношение нельзя свести ни к сопротивлению, ни к конформизму. В основе этого отношения лежала иная логика, заключающаяся в постоянной внутренней трансформации системы без ее прямой поддержки или прямого ей противодействия.
Перформативность идеологических ритуалов
В обязанности Ирины, комсорга одного из отделов большой научной библиотеки (см. выше), входили регулярные сборы комсомольских взносов у рядовых комсомольцев ее отдела290290
Комсомольские взносы составляли от 2 копееек в месяц у школьников и студентов до 1% от месячной зарплаты у работающих.
[Закрыть]. Ирина сдавала собранные взносы в комитет комсомола библиотеки, который, в свою очередь, направлял их в райком. Если взносы платились не вовремя или не в полном объеме, Ирина могла получить официальный выговор от комитета комсомола. Выговоры были не так уж безобидны – они могли отрицательно повлиять на карьеру, привести к потере денежной премии, закрыть возможность поездки за рубеж с экскурсионной группой и так далее. Однако некоторые комсомольцы тянули с выплатой взносов, воспринимая их как неприятную формальность и пустую трату денег. Когда Ирина напоминала членам своей комсомольской группы о необходимости платить взносы, многие иронизировали над ней, называя ее «сборщиком подати». Эта ироничная фраза выдает недовольство рядовых комсомольцев принудительной процедурой сбора взносов, но при этом она также отражает их понимание того, что Ирина была всего лишь посредником (сборщиком подати, а не тем, кто ее установил и кто ее получает), выполняющим задачу, предписанную «сверху», невыполнение которой чревато для нее неприятностями. Понимание этой роли Ирины не позволяло подавляющему большинству комсомольцев тянуть с уплатой взносов. По выражению Ирины, «все мы были своими… Никто никого не заставлял платить силой… Я просто подходила к человеку и по-дружески объясняла: “Ты же знаешь, что райком требует от нас сдавать взносы. Пожалуйста, не создавай нам проблем”». Повторяющийся ритуал сбора взносов, включая процесс уговоров, переговоров и упреков между комсоргами и рядовыми комсомольцами, так же как и другие ритуалы и высказывания авторитетного дискурса, способствовал возникновению новой общности людей, которая отличалась от той «коммунистической молодежи», ради создания которой этот и другие ритуалы создавались. Вместо создания общности сознательных комсомольцев такие практики вели к формированию незапланированной общности своих, с ее особым отношением к авторитетному дискурсу и собой этикой взаимопонимания и взаимной ответственности. Молодой человек из одного вышеупомянутого примера, который отказывался платить взносы «из принципа», вызывал у них гораздо большее раздражения, чем комсорг Ирина, которая собирала взносы и которую они называли «сборщиком подати». Ирина была своей, а он своим не был.
Множество других ритуалов комсомольской жизни также способствовало возникновению в советской повседневности смыслов и отношений, которые отличались от тех, что буквально заявлялись в авторитетном дискурсе. Одним из самых важных и массовых ритуалов были регулярные комсомольские собрания. По словам Ирины, которая отвечала за проведение собраний в своем отделе научной библиотеки, комитеты комсомола получали из райкома списки тем, которые необходимо было обсудить на собраниях. Ирина описывает распространенное отношение к собраниям так: «Ни у кого не было ни малейшего интереса ходить на эти собрания… Но все прекрасно понимали, что их необходимо проводить и что это не моя личная прихоть. Почему их надо было проводить, никто не задумывался». Программист Николай, 1959 года рождения, вспоминает, что он посещал комсомольские собрания в своем институте вычислительной техники, «наверно, из-за стадного инстинкта. Потому что большинство людей вокруг меня тоже ходило». К тому же он чувствовал моральную ответственность перед своим комсоргом: «Все зависело от того, как наша компания относилась к человеку, который отвечал за эти собрания… Если это был нормальный человек, конечно, мы ходили на собрания, чтобы у него не возникало проблем»291291
Авторское интервью, 1994 год, Санкт-Петербург.
[Закрыть]. Похожую ситуацию описывает Олеся, упоминавшаяся выше:
Ты знал, что на комсомольские собрания надо ходить, что просто игнорировать их нельзя. …Действовала система круговой поруки, определенного морального обязательства – если ты не платил взносы или не ходил на собрания, кто-то получал из-за тебя выговор. У нас комсоргом была очень приятная девушка. Если ты не приходил на собрание и из-за этого не набирался кворум, необходимый для голосования, какой-нибудь идиот из райкома мог дать ей по голове. Этой милой девушке, с которой ты дружил, с которой ты каждый день пил кофе292292
Авторское интервью.
[Закрыть].
В данном случае вновь комсорг был своим (а райкомовский работник – нет). В обязанности Ирины и других комсоргов входило проведение ежегодных «ленинских зачетов» среди рядовых комсомольцев. Зачеты проводились комсомольскими комитетами в форме личных собеседований, вопросы для которых присылались из райкома, и результаты тоже отсылались в райком. На зачете человека в принципе могли спросить о его комсомольских обязанностях, проверить его знание советской конституции, последних заявлений партии, событий в стране и за рубежом и так далее. На практике, однако, большинство ленинских зачетов, как и других комсомольских ритуалов, трансформировалось посредством процесса, который мы назвали выше перформативным сдвигом – на уровне формы эти ритуалы тщательно воспроизводились, что было запечатлено в отчетах о них, но констатирующий смысл этих практик был изменен. Когда подходило время проводить ленинский зачет, вспоминает Ирина, «мы собирались всем комитетом и между собой обсуждали каждого комсомольца. Разговор был такой: “Все знают этого человека?” – “Да”. – “Хороший человек?” – “Да”. – “Ладно, поставим ему зачет”». Зачет «ставился» до самой процедуры зачета. После этого человека вызывали в комитет на короткую беседу, а иногда с ним переговаривали прямо на рабочем месте.
Люба, 1958 года рождения (см. выше), столкнулась с тем, как работали ленинские зачеты, в роли секретаря комитета комсомола школы в 1973 году, в самом начале внедрения этой системы293293
Система ленинских зачетов была введена в комсомольскую практику в 1970 году, к 100-летию со дня рождения Ленина.
[Закрыть]. Люба вспоминает:
Была система ленинских зачетов. Надо было как бы переаттестацию проводить каждому комсомольцу. Каждому человеку задавали вопросы. Причем круг вопросов был отрепетирован заранее, чтобы мы, комсомольские работники, не попали впросак, чтобы быть уверенными, что мы сами знаем ответы. …Мне сказали: «Ты будешь проводить зачет» – и дали мне список вопросов и ответы к ним, которые я выучила. Но, естественно, эти ленинские зачеты быстро стали показными. И единственный вопрос, который меня попросили задавать в старших классах, как секретаря комсомольской организации, был вопрос: «Что такое БАМ?» Они все были подготовлены. Просто собирали весь класс и говорили: вам будет задан вопрос, что такое БАМ. Так вот, это – Байкало-Амурская магистраль. Все. И больше не надо было ничего говорить. Ни там, где эта магистраль строится, ни на каком съезде комсомола было принято постановление ее строить. Надо было только расшифровать название, о чем всех заранее предупредили294294
Авторское интервью, Санкт-Петербург, 1994 год.
[Закрыть].
Важно было в принципе удостовериться, что человек понимает необходимость соблюсти ритуал и относится к членам комитета как к своим – то есть готов «сдать» зачет, прослушав, что именно его якобы спросили и что именно он якобы ответил. Большинство людей это понимало, действовало соответственно и «проходило» зачет без всяких проблем. В таком случае этот ритуал сводился на практике к воспроизводству формы зачета, в то время как буквальный смысл идеологического экзамена, ради которого ритуал зачета создавался, был почти полностью потерян. Однако, если человек не участвовал в ритуальном воспроизодстве формы – либо «из принципа», либо по безалаберности, – комитет комсомола мог наказать его тем, что начинал трактовать идеологические формальности буквально, требуя, чтобы человек действительно прошел всю процедуру зачета до мелочей и чтобы был составлен реальный отчет об этой процедуре. Иными словами, комсомольский комитет мог начать придерживаться именно констатирующего смысла авторитетных высказываний и ритуалов, который в других случаях он обычно игнорировал. По словам секретаря комитета комсомола НИИ Андрея (см. выше),
почти все молодые люди в нашем институте были своими… Они понимали, что система включала в себя множество совершенно бессмысленных вещей. Поэтому наш комитет старался не мучить ни себя, ни других ненужными поручениями. Однако, если человек был слишком ленив или вел себя излишне вызывающе, мы следовали ритуалу, призывали его измениться, а в крайнем случае давали ему выговор295295
Авторское интервью, 1994 год.
[Закрыть].
Аналогично действовал комитет комсомола научной библиотеки. Ирина объясняет: «Отношение комитета к рядовому комсомольцу зависело от того, как этот человек относился к нам [членам комитета]». Проблема могла возникнуть, если действия человека создавали неприятности членам комитета или человек вел себя вызывающе и отказывался относиться к членам комитета как к своим. Например, рассказывает Ирина,
если при поступлении на работу комсомолец забывал или не хотел вставать на учет в комсомольской организации296296
Комсомольцы были обязаны быть членами своей первичной комсомольской организации. Поэтому при смене места работы или учебы было необходимо «сняться с учета» в старой организации и «встать на учет» в новой.
[Закрыть] библиотеки, мы вызывали его в комитет. Если он нам грубил, мы легко могли сделать ему официальный выговор или даже отправить его документы в райком для дальнейшего рассмотрения. Но если человек приходил и говорил по-дружески: «Ребята, поймите, закрутился с делами, не успел зарегистрироваться», – мы его понимали и прикрывали297297
Авторское интервью. Взаимоотношения, которые описаны в этих примерах, имеют много общего с хорошо изученными взаимоотношениями внутри современной «западной» бюрократии. Однако разница состоит в том, что в советской ситуации изменение смысла поручений, ритуалов и текстов было неотъемлемой частью самой идеологической практики, а не ее нарушением. Благодаря этому здесь существовали гораздо более открытые договоренности между руководством и рядовыми членами по поводу того, как осуществлять такое изменение смысла.
[Закрыть].
В данном случае «разговаривать по-дружески» и «относиться как к нормальным людям» означало, с одной стороны, понимать трудности положения, в котором находится другой человек, и пытаться их не усугублять, а с другой стороны, понимать, что основная часть идеологических ритуалов – это всего лишь необходимая проформа, благодаря формальному соблюдению которой может существовать «нормальная жизнь». Это двоякое понимание было важным критерием принадлежности к своим.
Как видно из примеров, следование авторитетному дискурсу на уровне не только формы, но и буквального смысла могло использоваться комитетом в качестве мер воздействия на тех, кто отказывался от участия в чисто формальной процедуре, принятой между своими. Причем зачастую исключение из круга своих было не менее, а порой и более ощутимым наказанием, чем выговор по комсомольской линии. Заметим, что в описанных случаях идеологический институт (комитет комсомола) осуществлял неформальное (то есть неидеологическое) наказание человека (лишал его принадлежности к своим), но делал это посредством использования власти, которую этому идеологическому институту делегировало государство. Неформальное наказание осуществлялось путем применения формальных процедур. Вообще, в контексте комсольской деятельности создание всевозможных сообществ своих и воспроизводство принадлежности к ним рядовых комсомольцев происходило через использование делегированной власти государства – правда, использования ее таким образом, который государство не предполагало.
Комитеты комсомола практиковали взаимоотношения такого типа и с рядовыми комсомольцами, и с райкомами. Вспомним, что, когда секретарь комитета комсомола Андрей организовывал систему политинформаций, он договаривался «по-дружески» не только с комсомольцами своей организации, но и с инструктором райкома (см. выше). Инструктор должен был согласиться, что выполнить на практике все порученные лекции Андрею вряд ли удастся, а значит, часть лекций будет существовать только на бумаге. Во время разговора инструктор не проговаривал свое согласие буквально, но подразумевал его.
В этих контекстах реальной «идеологической работы» не всегда можно было заранее разделить людей на своих и несвоих. Подчас такое разделение происходило лишь в конкретной ситуации, в конкретный момент, при конкретном взаимодействии с человеком. Причин тому было несколько. Во-первых, смысл любого дискурсивного события невозможно определить вне того или иного контекста в принципе. К тому же любой контекст не является чем-то раз и навсегда зафиксированным и полностью заранее определенным. Контекст – это не статичная сцена, на которой дискурсивное событие разворачивается, как пьеса в театре; контекст сам находится в непрерывном развитии и изменении, формируясь, в том числе, под воздействием непосредственного дискурсивного события, которое в нем разворачивается298298
Современные взгляды на взаимоотношения дискурса и контекста представлены в: Duranti, Goodwin 1992. См. также: Волошинов 1929.
[Закрыть]. Некоторая открытость и непредсказуемость любых дискурсивных событий имеет особое отношение к комсомольским ритуалам, в которых одни и те же идеологические высказывания могли интерпретироваться по-разному: в одних случаях буквально, а в других – только на уровне формы. Эти ритуалы были не статичными пространствами, в которых произносились авторитетные фразы, а динамичными и противоречивыми процессами, смысл которых не был заранее определен.
Случай, который произошел в комитете комсомола научной библиотеки в начале 1980-х годов, демонстрирует эту динамику идеологических ритуалов. Одному молодому библиографу, выпускнику кафедры классической филологии Ленинградского университета, предложили перейти на работу в качестве преподавателя латыни в духовной академии. Для советского человека переход на работу в религиозное учреждение был событием крайне неординарным. Такой шаг означал относительное «выпадение» человека из идеологического контекста повседневности и уход его в мир, к которому государство, несмотря на определенную терпимость, все же относилось с подозрением и враждебностью. Поскольку данный библиограф был комсомольцем, райком обязал комитет комсомола библиотеки провести с ним беседу, проверить его идеологическую благонадежность и представить рекомендацию о целесообразности «показательного» исключения этого человека из рядов ВЛКСМ299299
Последствия исключения из комсомола в те годы могли быть незначительными, а могли быть и серьезными. У этого человека могли возникнуть проблемы с возвращением на «обычную» советскую работу, если бы он этого захотел, проблемы с выездом за рубеж и так далее.
[Закрыть].
Вначале члены комитета комсомола были расположены к молодому библиографу положительно. Он был «нормальным человеком» и совсем не казался набожным. В преподавании латыни они ничего плохого не видели, особенно для специалиста по классической филологии. Более того, его знание латыни и классической литературы вызывало у них уважение. Однако мнение членов комитета неожиданно для них самих поменялось в процессе собеседования с этим человеком. Ирина вспоминает это событие (курсив мой):
Сначала нам не хотелось исключать его из комсомола. Лично у меня его эрудиция и интересы всегда вызывали уважение. Было очевидно, что с дипломом по классической филологии преподавать латынь в [духовной] академии ему будет намного интереснее, чем заниматься однообразной работой библиографа. Но в процессе беседы возникла проблема. Этот человек не хотел разговаривать с нами как с нормальными людьми. Он повел себя вызывающе, всячески пытаясь показать, что ему абсолютно плевать на наше мнение. И в общем, все мы, члены комитета, неожиданно для себя, начали на него нападать. Кто-то назвал его предателем родины, кто-то спросил с издевкой: «Ну а если бы тебе предложили работу в ЦРУ, ты бы тоже согласился?» Это, конечно, было идиотским сравнением. Ну при чем тут ЦРУ? Но после этих слов мы как-то все вместе набросились на этого парня. Все наше расположение к нему улетучилось300300
Авторское интервью, 1994 год.
[Закрыть].
Представители райкома, требовавшие провести это обсуждение в комитете комсомола, прекрасно сознавали, что оно является проформой, так как независимо от тона, в котором оно пройдет, и от его результатов райком уже заранее решил исключить этого молодого человека из комсомола. Непосредственные участники собеседования – члены комитета комсомола библиотеки – тоже понимали, что райком, скорее всего, будет принимать решение независимо от них. Частично по этой причине они собирались свести его собеседование к дружеской беседе и не акцентировать внимание на возможном исключении молодого человека из комсомола, показав себе и этому человеку, что они его в принципе прекрасно понимают и что все они являются своими. Члены комитета не предполагали того смысла, который этот идеологический ритуал приобрел в процессе встречи, когда члены комитета неожиданно для себя самих переориентировались с перформативного смысла авторитетного дискурса (с воспроизводства чистой формы ритуала, при наделении его своими новыми смыслами) на констатирующий смысл (непосредственный буквальный смысл высказываний на авторитетном языке), которому они обычно не придавали слишком большого значения.
Этот неожиданный поворот был реакцией членов комитета не столько на идеологическую несостоятельность их коллеги, сколько на его отказ общаться с ними как с нормальными людьми. Для этих людей буквальный смысл стандартных фраз и обвинений авторитетного дискурса – «предатель родины», «наемник ЦРУ» и так далее – звучал нелепо. Обычно они не придавали ему большого значения. Но в контексте собеседования именно буквальный смысл этих фраз вдруг стал наиболее важен, превратив их в инструмент наказания. Написав в протоколе собеседования, что комитет рекомендует райкому исключить этого библиографа из комсомола, комитет исключал его из сообщества своих.
Для большинства комсомольских руководителей нижнего уровня – комсоргов, секретарей, членов комитетов – было важно, чтобы рядовые комсомольцы и вообще их сверстники ассоциировали их не столько с авторитетным дискурсом, сколько со своими. Находясь в более тесном взаимодействии с авторитетным дискурсом, чем большинство их сверстников, они занимали по отношению к нему одновременно несколько субъектных позиций – официальных лиц, которых государственный институт уполномочил говорить его языком; «нормальных» людей или «своих», которые обычно не интерпретировали свои авторитетные высказывания буквально; и людей, которые одновременно пользовались обеими этими позициями для достижения как общественно полезных результатов, так и личных задач или привилегий. Именно совокупность этих ролей позволяла секретарям, с одной стороны, не воспринимать свою комсомольскую деятельность слишком серьезно с идеологической точки зрения, как это делали активисты, а с другой – не относиться к ней с моральным безразличием и холодной прагматичностью циничных карьеристов.
В деятельности большинства этих людей авторитетный язык и язык повседневного общения среди своих были не двумя изолированными друг от друга (или противостоящими друг другу) языками, а языками, которые существовали во взаимнопродуктивном диалоге – каждый из них был возможен благодаря существованию другого. Участие большинства молодежи в воспроизводстве авторитетного дискурса на уровне формы способствовало повсеместному созданию сообществ своих, а принадлежность к этим сообществам, в свою очередь, способствовала дальнейшему воспроизводству формы авторитетного дискурса и изменению смыслов, которые с ним ассоциировались. Вспомним инструктора райкома Александра, который упоминался в начале главы. Когда Александр помогал своим бывшим коллегам из комитета комсомола НИИ составлять отчеты или писать тексты выступлений, он, по словам Андрея, сначала долго «отшучивался», после чего наконец «откашливался» и начинал «четким голосом» надиктовывать речь на авторитетном языке. Вспомним также партийного босса, описанного Виктором Пелевиным (в начале главы), который тоже сначала долго «прокашливался», перед тем как «громким, хорошо поставленным голосом» произнести партийную речь. Использование таких маркеров дискурса, как отшучивание, откашливание, переход с обычного голоса на четкий и хорошо поставленный, было не просто способом переключения с одного языка на другой (с повседневного на авторитетный), но еще и способом напомнить аудитории, что смысл последующих авторитетных высказываний этого человека нельзя понимать буквально, что для понимания этого смысла необходимо учитывать постоянное диалогичное сосуществование авторитетного языка с языком своих. Иными словами, эти маркеры играли роль метакомментариев, объясняющих, что буквальный смысл авторитетных высказываний человека был обычно не важен и что их следовало интерпретировать иначе. Аналогичную роль играли попытки Маши (члена комитета комсомола Калининградской школы – см. выше) поговорить в доверительном тоне с теми комсомольцами, которых она позже собиралась упомянуть в критическом свете во время своего выступления на комсомольском собрании школы.
