Текст книги "Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение"

Автор книги: Алексей Юрчак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Сдвиг роли автора

В авторитетном языке существовало и множество других приемов аналогичного преобразования авторского голоса. Рассмотрим предложение из параграфа 5 нашей передовицы (единственный глагол выделен курсивом):

Интересы коммунистического строительства и формирования нового человека требуют дальнейшего совершенствования идеологической деятельности.

Поскольку в этом предложении сформулирован тезис о том, что предстоит сделать в будущем (продолжать совершенствование), может показаться, что, в отличие от предыдущих примеров, здесь не просто описываются уже известные факты, но также предлагается новая информация. Так ли это на самом деле? При подробном рассмотрении оказывается, что, хотя у этого тезиса есть субъект, этот субъект не является автором тезиса. Как строится несовпадение субъекта и автора и к чему оно приводит? Для ответа на этот вопрос рассмотрим, из каких логических элементов состоит эта фраза. Для простоты и наглядности анализа несколько упростим наше предложение, опустив фразу «и формирования нового человека» (это упрощение не повлияет на анализ). Теперь сравним нашу фразу (фраза 1) с двумя ее перефразировками (фразы 2 и 3):

Фраза 1. Интересы коммунистического строительства требуют дальнейшего совершенствования идеологической деятельности.

Фраза 2. Коммунистическое строительство требует дальнейшего совершенствования идеологической деятельности.

Фраза 3. Субъект требует дальнейшего совершенствования идеологической деятельности.

Во фразе 3 субъект, который требует, является непосредственным автором высказанного здесь тезиса – им может быть, например, генеральный секретарь, ЦК партии и так далее. Во фразе 2 субъектом, который требует, является «коммунистическое строительство» – этот субъект автором тезиса более не является, однако автора все еще можно вскрыть, поставив к фразе простой вопрос: «Чье коммунистическое строительство?», ответом на который будет имя или название автора. Во фразе 1 (которая использована в передовице «Правды») субъектом, который требует, являются «интересы коммунистического строительства». Этот субъект еще в меньшей степени имеет отношение к автору высказанного здесь тезиса. Теперь простой вопрос, «Чьи интересы?», не в состоянии выявить автора тезиса, поскольку ответом на этот вопрос может быть только фраза «интересы коммунистического строительства» – автор, высказавший этот тезис, в ней по-прежнему скрыт.

Вместо имени субъекта здесь фигурирует номинативная цепочка «интересы коммунистического строительства». Чем длинее такая номинативная цепочка197197
  А в этом языке нередко встречались и более длинные цепочки – например: «Критическое понимание интересов коммунистического строительства требует…»


[Закрыть], тем дальше или глубже скрыт непосредственный автор этого высказывания. В результате высказанный тезис о необходимости «дальнейшего совершенствования идеологической деятельности» функционирует здесь не как субъективное мнение автора и новая информация, которые могут быть оспорены, а как не имеющий автора, объективный, общеизвестный и неоспоримый факт. Этот вывод можно сформулировать в других терминах, которые упоминались выше: автор подобных заявлений предстает в роли ретранслятора известной информации, а не производителя новой.

В подобном сокрытии фигуры автора участвуют и другие механизмы авторитетного языка, включая механизмы макроуровня – такие, как организация логической и нарративной структур дискурса.

Замкнутая логическая структура

Как показал Майкл Урбан, логическая структура речей генеральных секретарей ЦК КПСС в 1970-х – начале 1980-х годов была организована вокруг идеи недостатка. В этих речах сначала назывался конкретный недостаток – например, недостаток производительности труда, продовольственных ресурсов, трудовой дисциплины, партийного контроля и так далее198198
  Urban 1986: 140.


[Закрыть], а затем предлагались методы его разрешения. Однако парадокс заключался в том, что ранее в этих же речах предложенные методы уже определялись как не подходящие для разрешения данной проблемы. Таким образом, логическая структура этих текстов строилась по принципу замкнутого круга – предлагались методы разрешения конкретной проблемы, но при этом утверждалось, что эти методы ее решить не могут.

Например, в выступлении перед ЦК партии 10 апреля 1984 года генеральный секретарь ЦК КПСС К.У. Черненко сделал заявление о том, что необходимо сильнее «стимулировать творческую инициативу» местных советов и заниматься привлечением «все более широких масс к заинтересованному участию в управлении производством, государством, обществом». Однако ранее в этой же речи Черненко заявил о вреде чрезмерной «творческой инициативы», поскольку она может привести к выходу деятельности из-под контроля партии199199
  Ibid: 141.


[Закрыть]. Таким образом, инициативу нужно было, с одной стороны, стимулировать, а с другой стороны, ограничивать. В этой же речи Черненко призвал советских граждан еще сильнее «организовывать» и «контролировать» промышленное производство; однако ранее в этой речи он заявил, что в прошлом меры по организации и контролю не привели к требуемым результатам. Урбан приводит много других примеров из речей Черненко и заключает: в выступлениях генерального секретаря одни и те же действия определялись одновременно и как способ преодоления недостатков, и как их причина200200
  Urban 1986: 141.


[Закрыть]. Главным выводом этих речей была идея о том, что советские люди должны выработать новые методы и подходы путем использования старых методов и подходов, а также что они должны в дальнейшем участвовать в действиях, которые ранее не принесли результатов201201
  Ibid: 140.


[Закрыть].

Такая замкнутая логическая структура авторитетного дискурса была прямым результатом парадокса Лефора – точнее, того, как он спроецировался на структуру советской идеологии (см. главу 1). Появилась эта замкнутая структура не в результате сознательного манипулирования идеологическим языком сверху, а в результате его спонтанной гипернормализации. Иными словами, как и другие элементы языковой формы, замкнутая логическая структура возникла в результате попыток большого количества людей, участвующих в производстве текстов на этом языке, сделать свой собственный субъективный авторский голос как можно менее заметным. Эта задача стала важна, как мы видели, из-за исчезновения внешней господствующей фигуры авторитетного дискурса, способной публично комментировать и оценивать авторитетные высказывания.

Наш вывод отличается от того вывода, который сделан в работе Урбана, – он считает, что логическая замкнутость партийных текстов была результатом сознательной манипуляции языком со стороны партийного руководства, которое таким образом воспроизводило себя как единственного автора и огранизатора политического языка, а значит, и воспроизводило свою власть. В отличие от Урбана мы считаем, что эта структура стала результатом незапланированной мутации идеологического дискурса, описанной выше. Более того, рассмотренные принципы авторитетного языка не только не были результатом чьего-то исчерпывающего анализа – они даже не были до конца понятны партийному руководству, по крайней мере до начала перестройки, когда авторитетный язык неожиданно попал в сферу публичного обсуждения и анализа.

В рассматриваемой передовице «Правды» есть множество других примеров логически замкнутой риторики. Например, предложение в 10-м параграфе звучит так:

Главное, на что должны быть нацелены усилия партийных организаций, – дальнейший рост внутренней зрелости, идейности трудящихся, развитие и укрепление у них качеств политических борцов.

«Внутренняя зрелость» и «идейность» представлены здесь как недостаточно развитые и пока не достигшие требуемой высоты. Задача партии заключается в преодолении этого недостатка и стимулировании дальнейшего роста этих параметров. Однако ранее, в параграфе 3 этой же статьи, советские трудящиеся были охарактеризованы как люди, чей «идейно-политический и нравственный облик и характер» состоит из «беззаветной преданности идеям коммунизма и уверенности в торжестве этих идей». Согласно этой фразе, внутреннюю зрелость и идейность советских людей нельзя интерпретировать как недостаточно высокие. Таким образом, текст передовицы формулирует важную задачу на будущее (параграф 10), предварительно заявив, что эта задача уже решена (параграф 3).

Как уже говорилось, в более ранний, сталинский период советской истории – до того как идеологический язык пережил процесс гипернормиализации – логическая структура его текстов не была замкнутой. Эту разницу в логических структурах идеологического языка сталинского периода и периода позднего социализма можно проиллюстрировать, сравнив нашу передовицу от 1 июля 1977 года с передовицей в той же газете «Правда» от 21 сентября 1935 года. Темы и заголовки обоих текстов похожи: «Качества советского гражданина» (1935 год) и «Идейность советского человека» (1977 год). В передовице 1935 года (как и в передовице 1977 года) дается характеристика советского человека. Например:

…высокая сознательность революционного рабочего класса, его неутолимая воля к победе, его непримиримость и решительность, нашедшие свое лучшее выражение в партии большевиков, должны стать главной чертой каждого трудящегося страны советов.

Даже на примере этого небольшого отрывка видно, что логическая структура аргументации в этом виде политического дискурса, в отличие от авторитетного дискурса позднего социализма, не является замкнутой. Здесь сначала перечисляются характеристики рабочего класса, а затем вводится новая информация – о том, что эти характеристики должны стать чертой каждого советского трудящегося, включая тех, кто не является представителем рабочего класса. Разница логических структур в текстах 1935 и 1977 годов отражает разницу дискурсивных режимов этих двух эпох советской истории. В сталинский период наличие внешней фигуры идеологического языка позволяло этому языку оставаться логически открытым, поскольку ее голос претендовал на уникальную способность выражать некий якобы объективный, независимый, внешний канон истины. Таким образом, создавалось пространство публичного метадискурса, в котором проводилась оценка и корректировка идеологического языка по отношению к этому внешнему канону. Но когда в позднесоветский период позиция внешней фигуры исчезла, логическая структура идеологического языка замкнулась. Теперь то, что представлялось как новая информация, было ограничено рамками уже существующей информации, которая уже упоминалась где-то раньше, в каких-то предыдущих текстах и высказываниях.

Замкнутая нарративная структура

Важным принципом любого идеологического дискурса является использование в нем ограниченного числа господствующих означающих (master-signifer), позволяющих связывать разноплановый символический материал (различные не связанные друг с другом высказывания, тексты, тезисы, лозунги, изображения и так далее) в единую идеологическую систему. Подобные означающие выполняют особую роль в пространстве символического, являясь тем, что Лакан называл «точками сшивки» (points de capiton) разрозненного символического материала в однородную символическую ткань202202
  «Точки сшивки» (points de capiton) – это стежки, сшивающие в нескольких местах две стороны матраса, для того чтобы набивочный материал не смещался из стороны в сторону, а распределялся единым и равномерным образом. С помощью этой метафоры Лакан описывает господствующие означающие, которые «сшивают» различные высказывания и символы в единое символическое поле (Lacan 1988: 267). См. также: Žižek 1991b.


[Закрыть].

Например, как пишет Славой Жижек, в контексте современных экономических отношений господствующим означающим дискурса о цене являются деньги. В контексте докапиталистического обмена (бартера), когда товары обменивались напрямую, они функционировали как означающие друг друга: то есть любой товар мог выражать (означать) цену любого другого товара. Но когда одно означающее (деньги) стало выражать цену всех других означающих (товаров), эти последние выстроились в новую цепочку отношений – потеряв неопосредованные отношения друг с другом, они приобрели одинаковые отношения с означающим деньги. Символическая система экономических отношений преобразовалась из системы «каждый представляет каждого» в систему «один представляет всех». Деньги приобрели в ней роль единого означающего цены любого товара, то есть стали господствующим означающим системы экономических отношений. В капиталистической экономике это преобразование символической системы остается «невидимым», поскольку роль денег здесь нормализовалась – деньги приобрели качество естественного носителя цены. Цена товара получила денежное выражение, абстрагированное от социально-экономических отношений; эта цена стала восприниматься как естественная и неотъемлемая черта товара, как элемент его внутренней природы. Именно это явление Маркс назвал «товарным фетишизмом»203203
  См.: Žižek 1991a: 16—26.


[Закрыть].

Советский авторитетный дискурс тоже был «сшит» в единую символическую ткань одним господствующим означающим, который можно назвать тремя именами – Ленин-партия-коммунизм204204
  Каждое из этих господствующих означающих маркировало широкое пространство смысла. Это очевидно из того факта, что название каждого означающего могло быть заменено целым набором синонимов: «коммунизм» также назывался развитым социализмом, светлым будущим, прогрессом, бесклассовым обществом; «Ленин» мог быть заменен на марксизм-ленинизм, научный коммунизм, передовое учение; «партия» могла быть заменена на направляющую силу советского общества, передовой отряд или даже комсомол и так далее. (Seriot 1985: 96, 120). См. также: Lefort 1986: 297; Stump 1998: 12, 92.


[Закрыть]. Эти три имени и понятия было невозможно отделить друг от друга; каждый из них был синонимом двух других. «Ленин» (а также «ленинизм» и «марксизм-ленинизм») был научным методом описания и совершенствования социальной реальности; «партия» была агентом, который пользовался этим методом для описания и совершенствования реальности; а «коммунизм» был целью, к которой агент стремился в этой работе. Таким образом, эти три понятия складывались в единое и неделимое означающее –  ленин-партия-коммунизм.

Именно это господствующее означающее сшивало советский авторитетный дискурс в единое символическое полотно. То есть любое упоминание Ленина, партии или коммунизма (или их синонимов) было упоминанием «объективной научной истины», которая находилась за пределами авторитетного дискурса и не могла быть поставлена под сомнение средствами этого дискурса. В любом высказывании на авторитетном языке должна была проводиться прямая связь с этой внешней неоспоримой истиной (таким образом происходило «вшивание» этого высказывания в единое символическое полотно авторитетного дискурса). На практике это означало, что любой партийный сектретарь, рядовой комсомолец или политинформатор должны были связать свой текст (свое выступление, характеристику, отчет, политинформацию) с понятием внешней неоспоримой истины, выраженной символами партия, Ленин или коммунизм. Для этого можно было процитировать Ленина, вставив цитату из его работ в свой текст (вспомним, как Суслов использовал короткие ленинские цитаты для подтверждения самых разных, даже противоречащих друг другу идей) или включив его портрет в агитационные материалы (вспомним, что художники использовали «посмертные маски» Ленина – то есть прямые «цитаты» ленинского облика). Можно было также сослаться на решения недавнего пленума партии или на речь генерального секретаря или процитировать программу партии. Можно было упомянуть коммунизм, коммунистическое строительство, коммунистическое воспитание, марксистско-ленинское сознание и так далее. В следующих главах мы увидим множество примеров того, каким образом это господствующее означающее вводилось в авторитетные тексты, документы или изображения, создававшиеся рядовыми советскими гражданами.

А сейчас важно подчеркнуть, что господствующим означающим советской идеологической системы был именно символ Ленин-партия-коммунизм, а не такие символы, как, скажем, Сталин или Брежнев. Это значит, во-первых, что любой советский руководитель, включая даже Сталина, мог получить легитимность только путем установления прямой связи между собой и Лениным – либо как его соратник, либо как продолжатель его дела, либо как верный марксист-ленинист. Во-вторых, любой руководитель, включая Сталина, мог в одночасье потерять легитимность, если партией было показано, что прямая связь между ним и Лениным отсутствовала или была искажена – то есть что он был либо врагом Ленина, либо исказителем ленинских идей. Действительно, Сталин всегда представлял себя человеком, которого Ленин лично выбрал продолжателем своего дела. Для этого Сталину потребовалось избавиться от целого ряда документов, в которых Ленин его критиковал205205
  Включая знаменитое сегодня ленинское «письмо к съезду», в котором Ленин, незадолго до своей смерти, предупреждал делегатов XIII съезда об опасности избрания Сталина на пост генерального секретаря партии.


[Закрыть]. Последовавшее после смерти Сталина осуждение культа личности и массовых репрессий было именно осуждением Сталина, а не критикой партии как таковой. Это стало возможно благодаря партийной риторике «восстановления» прямой связи с Лениным. Сталин теперь был показан исказителем ленинских идей, и его связь с Лениным была разорвана, а вместо нее партия теперь восстанавливала «истинную» связь со своим вождем. Сталин на практике был обвинен в извращении идей Ленина, его тело было вынесено из ленинского мавзолея, его образ исчез с изображений, на которых он соседствовал с Лениным (в книгах, кинофильмах, стихах, песнях)206206
  Например, в фильмах Михаила Ромма «Ленин в октябре» и «Ленин в 1918 году», снятых в сталинский период (в 1937 и 1939 годах), были вырезаны и пересняты сцены, в которых Ленин появляется в обществе Сталина (см.: Булгакова 1994).


[Закрыть]. Эта критика была представлена как возвращение партии на истинно ленинский курс. Центральной идеей «секретной речи» Хрущева на XX съезде КПСС в феврале 1956 года было то, что Сталин исказил факты и что в действительности он не был выбран Лениным на роль своего преемника. Ленин и ленинизм упоминаются в речи Хрущева более ста раз и всегда в противоставлении Сталину. Вот лишь несколько примеров из этой речи: «Разрешите, прежде всего, напомнить вам, как сурово осуждали классики марксизма-ленинизма всякое проявление культа личности»; «Как показали последующие события, тревога Ленина не была напрасной: Сталин первое время после кончины Ленина еще считался с его указаниями, а затем стал пренебрегать серьезными предупреждениями Владимира Ильича»; «Сталину были совершенно чужды ленинские черты – проводить терпеливую работу с людьми, упорно и кропотливо воспитывать их» и так далее.

Таким образом, культ личности Сталина и его огромная личная власть не базировались и не могли базироваться исключительно на одном лишь насилии или угрозе207207
  Как порой доказывает Александр Эткинд (см.: Etkind 2013: 30—31.).


[Закрыть] – они стали возможны благодаря тому, что Сталин смог показать легитимность своей роли как продолжателя ленинского учения, как человека, которого Ленин сам выбрал на эту роль, как вождя, имеющего универсальное знание и понимание ленинских идей. Но как только роль Сталина как продолжателя ленинского учения была публично поставлена партией под сомнение, а Сталин был публично представлен как исказитель ленинских идей, его образ быстро (посмертно) потерял легитимность. Таким образом, в советском политическом дисурсе, даже в годы культа личности, означающее «Сталин» не было господствующим означающим – оно определялось через господствующее означающее Ленин-партия-коммунизм, а не наоборот. Именно поэтому критика Сталина в середине 1950-х не привела к кризису господствующего означающего советской идеологии – то есть не повлекла за собой падения всего символического порядка (что произошло во время перестройки), коммунистической партии или подрыва ее руководящей позиции в советском обществе. Партия теперь могла представить критику Сталина как возврат к истинному Ленину208208
  Это можно описать как «харизматический имперсонализм» (charismatic impersonalism) – один из центральных принципов власти в КПСС, согласно которому роль некой деперсонифицированной «партии» была намного важнее роли ее любого конкретного лидера (см. подробнее об этом принципе в: Jowitt 1993: 3—10). То, какую позицию занимал генсек ЦК КПСС по отношению к идеологической системе, отличало Советский Союз от нацистской Германии. В нацистской Германии идеология строилась на так называемом «принципе фюрера» (Führerprinzip), согласно которому фюрер (Гитлер) играл роль господствующего означающего в нацистском идеологическом дискурсе. Это делало нацистскую систему потенциально более уязвимой и менее долговечной, чем советская система, где господствующим означающим мог быть не конкретный действующий руководитель партии, а лишь абстрактный «Ленин» и деперсонифицированная «партия». См. также: Žižek 1982 и Nyomarkey 1965: 45.


[Закрыть]. Однако, как мы видели выше, критика Сталина привела к исчезновению позиции «внешнего редактора» авторитетного дискурса, что толкнуло этот дискурс в сторону гипернормализации. Лишь когда в последние годы перестройки впервые прозвучала публичная критика Ленина и ленинизма, что привело к кризису именно господствующего означающего советского авторитетного дискурса, советская система начала быстро разваливаться209209
  См.: Юрчак 2007, а также более развернутый вариант этого аргумента в: Yurchak 2007.


[Закрыть].

Перформативность идеологии и советская реальность

Мы перечислили лишь несколько принципов авторитетного языка. С первого взгляда может показаться, что они были призваны выполнять классическую функцию идеологии – манипулировать сознанием аудитории, заставляя ее воспринимать некое случайное описание реальности как истиное и не поддающееся сомнению. Принято считать, что идеологический язык всегда выполняет эту функцию210210
  См., например: Seriot 1986; Fairclough 1995; Hodge, Kress 1988; Fowler 1991.


[Закрыть]. Однако это мнение ошибочно. Как мы уже говорили, невозможно разобраться в том, как слушатели интерпретируют то или иное идеологическое высказывание и какую роль идеологический язык играет в том или ином контексте, если ограничить анализ лишь самим высказыванием. В случае с советским авторитетным языком этот вывод особенно очевиден. Наличие в текстах, написанных этим языком, таких инструментов, как пресуппозиция, само по себе совсем не обязательно заставляло аудиторию интерпретировать эти тексты определенным образом. Пресуппозиция действительно может влиять на то, как слушатель или читатель интерпретирует текст, но это влияние не имеет гарантии на успех.

Огромное количество однотипных пресуппозиций в авторитетном языке позднесоветского периода не означало, что советский читатель обязательно оказывался одурманен или терял возможность сомневаться в описании реальности, которое делалось в авторитетных текстах211211
  Как уже говорилось выше, такой взгляд повторяет ошибочные подходы к анализу языка, в которых считается, что смысл языковых высказываний можно понять прямо из их лингвистической структуры, не принимая во внимание сложных контекстов, в которых эти высказывания существуют. Именно эта ошибочная точка зрения на функционирование языка проповедуется многими лингвистами, анализирующими советский язык или любой идеологический язык вообще (см.: Thom 1989; Epstein 2000).


[Закрыть]. Идеологический эффект этих пресуппозиций заключался не в прямом навязывании аудитории некой конкретной интерпретации, а в более косвенном влиянии на аудиторию. С одной стороны, как мы видели, пресуппозиция способствовала деперсонализации языка, в результате которой субъективный голос каждого конкретного автора оказывался скрыт. Тот, кто писал или говорил на этом языке, превращался из производителя новых высказываний в ретранслятора существующих высказываний, что уменьшало личную ответственность автора за сказанное. С другой стороны, постоянное повторение форм этого описания реальности создавало у говорящих и у аудитории впечатление неизменности и неизбежности именно такого способа описания реальности, независимо от того, верили они ему или нет.

Таким образом, языковые формы, которые, возможно, сформировались в советском идеологическом языке как способы создания пресуппозиций, начали выполнять несколько иную задачу. Как мы видели, в ранние периоды советской истории идеологический язык использовался в первую очередь для контроля над констатирующей составляющей смысла (буквальным смыслом), заключенной непосредственно «внутри» самих высказываний (именно поэтому Сталин с такой тщательностью редактировал книги по истории, научные статьи, художественные тексты и так далее). Однако позже, в период позднего социализма, когда авторитетный дискурс пережил перформативный сдвиг, эта изначальная цель была потеряна. Теперь констатирующий смысл высказываний на авторитетном языке стал относительно неважен и у них появилась новая функция, заключавшаяся не в представлении спорных фактов в виде неоспоримой истины, а в создании ощущения того, что именно такое описание реальности, и никакое иное, является единственно возможным и неизменным, хотя и не обязательно верным.

Этот вывод важен не только для анализа советского политического языка, но и в более широком смысле для анализа любого дискурса. Проблема в том, что анализ таких дискурсивных инструментов, как пресуппозиция, часто сводится к анализу лишь констатирующей составляющей дискурса, а перформативная составляющая при этом игнорируется. Однако в результате определенных изменений (например, «перформативного сдвига», как в случае советского политического языка) смысл пресуппозиций может меняться непредсказуемым образом, оказываясь открытым для новых, незапланированных интерпретаций. Очевидно, что не учитывать перформативную составляющую смысла нельзя.

Мы начали эту главу с анализа исторических условий, в которых возник авторитетный язык позднего социализма. Повторим некоторые выводы. В конце 1950-х годов, с исчезновением голоса «внешнего редактора» идеологического языка, который публично комментировал и оценивал идеологические высказывания, структура этого языка изменилась. На уровне формы он претерпел процесс гипернормализации: его форма застыла, став повторяющейся, легко цитируемой и одновременно по-особому громоздкой. Это изменение авторитетного языка не было кем-то специально запланировано. Оно произошло спонтанно, в результате изменения некоторых исторических условий: во-первых, с исчезновением внешнего редактора идеологических высказываний исчезла и четкая норма этих высказываний; во-вторых, огромное количество людей, участвовавших в воспроизводстве авторитетных высказываний, теперь пыталось сделать свой авторский голос в таких текстах менее заметным и выраженным. Все авторы авторитетных текстов, включая даже руководство партии, теперь выступали в роли ретрансляторов известной информации, а не производителей новой. Авторитетный язык потерял функцию буквального описания реальности, преобретя новую перформативную функцию. Для большинства советских граждан теперь было куда важнее участвовать в повторении точных лингвистических форм этого языка, чем воспринимать их как буквальную репрезентацию реальности.

В «бинарных» моделях социализма, о которых мы критически писали в главе 1, советский авторитетный язык этого периода ошибочно рассматривается как ложная репрезентация действительности. А перформативная составляющая этого языка полностью игнорируется. Поэтому в них делается вывод о том, что советская действительность якобы трансформировалась либо в пространство всеобщей лжи, либо в некий постмодернистский мир, в котором реальность вообще перестала существовать, превратившись в симулякр. Примером последнего служит следующий вывод Михаила Эпштейна о советском языке. Эпштейн пишет:

Никто не знает точно… были ли в действительности собраны урожаи, о которых сообщалось в сталинский или брежневский период советской истории. Но сам факт того, что количество распаханных гектаров и намолоченных тонн зерна всегда сообщалось с точностью до десятой доли процента, придавал этим симулякрам характер гиперреальности. …Реальность, отличающаяся от идеологии, попросту перестала существовать – ее заменила гиперреальность, которая была более осязаемой и надежной, чем что-либо другое. На советской территории «сказка стала былью», как и в американском образчике гиперреальности, Диснейленде, где сама реальность превратилась в «мир грез»212212
  Epstein 2000: 5—6. Подобные аргументы встречаются и в ряде других работ; см.: Epstein 1991; Epstein 1995.


[Закрыть].

Какой бы привлекательной ни казалась эта идея о постмодернистском симулякре, мы не можем согласиться с нарисованной здесь картиной советской действительности. В ее основе лежит ошибочная модель языка и дискурса. Функция языка, согласно этой модели, состоит лишь в репрезентации (констатации) фактов, существующих независимо от языка. А поскольку советский авторитетный язык действительно не являлся «верной» репрезентацией реальности и при этом занимал доминирующее положение в пространстве публичного дискурса, Эпштейн заключает, что в Советском Союзе разница между истинной реальностью и ее псевдорепрезентацией попросту исчезла. Однако такое заключение ошибочно, поскольку в действительности функции советского авторитетного языка не ограничивались репрезентацией фактов реальности, а в период позднего социализма функция репрезентации в этом языке вообще свелась к минимуму. Именно поэтому в этот период для большинства советских людей было относительно не важно, насколько «верно» или «неверно» авторитетные высказывания отражают реальные факты. Вместо этого авторитетный язык приобрел важную перформативную функцию, которую Эпштейн в своем анализе игнорирует.

Вспомним пример из главы 1 – акт голосования на партийном собрании. Такой акт выполняет две функции. Во-первых, он является выражением мнения голосующего по поводу резолюции; в этом состоит его репрезентативный (констатирующий) смысл. Во-вторых, он является конвенциональным ритуалом, который маркирует это мнение голосующего, как легитимный, признанный голос; в этом состоит его перформативный смысл. Одновременное сосуществование констатирующей и перформативной составляющих делает акт голосования тем, чем оно является, – не просто репрезентацией личного мнения, а выражением мнения, которое легитимно признано как голос. Заметим еще раз, что, хотя констативный смысл акта голосования заключается в описании существующих фактов (поскольку мнение чаще формируется до момента поднятия руки или опускания бюллетеня), перформативный смысл акта голосования заключается не в описании существующих фактов, а в создании новых (создания определенного пространства легитимности посредством самого поднятия руки, в результате которого бывший кандидат вступает в должность, а голосующий субъект воспроизводит свой статус субъекта данного социального пространства, то есть получает легитимный доступ к определенному положению, статусу, роли гражданина, способности действовать в разных контекстах разными способами, включая способность за пределами этого ритуала голосования быть несогласным с его результатами, или не интересоваться ими, или даже быть не в курсе того, за что именно он проголосовал).

Все вышесказанное служит лишь повторением нашего тезиса: воспроизводство стандартных форм авторитетного языка не обязательно должно восприниматься аудиторией как описание реальности (истиное, ложное, непонятное и так далее), а может восприниматься, напротив, как лишь перформативный ритуал, который напрямую способствует существованию за его пределами вполне нормальной, сложной, многоплановой реальности, не имеющей прямого отношения к самому идеологическому описанию. Именно повторение авторитетных формул позволяло советским людям создавать огромное количество новых, неожиданных форм и смыслов существования внутри советского пространства – форм и смыслов реальности, которые были вполне конкретными и осязаемыми, хотя и не описывались советским идеологическим языком. В отличие от утверждения Эпштейна «реальность, отличающаяся от идеологии» не только не перестала существовать и не превратилась в симулякр, а, напротив, бурно расцвела внутри советского пространства огромным количеством новых, неожиданных форм. Именно к анализу этих новых форм советской реальности мы переходим в следующих главах.