Текст книги "Море зовет"
Автор книги: Алексей Новиков-Прибой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Два друга
(Главы из романа)
Радостное приобретение
Недалеко от города, ярко пестреющего в июльском зное зеленью деревьев, золотом церквей, железными и тесовыми крышами домов, вдоль отлогого берега реки одиноко шел человек. В его походке чувствовалась твердость двадцатипятилетнего мужчины. Под ногами шуршала галька. Левой рукой он поддерживал связку удилищ на плече, а в правой нес ведерко из-под наживки и рыбу; нанизанная на шпагат, она сверкала чешуей, как длинные и гибкие слитки серебра. Парусиновые штаны и такая же толстовка с широкими карманами не стесняли его движений. Встречный ветерок на миг отгонял зной и ерошил на обнаженной голове вьющиеся волосы, черные, с синеватым отливом, как весеннее перо тетерева-косача. Смуглое, с крупными чертами лицо выражало здоровье и силу.
Это был художник Степан Романович Басыгин. Весною он кончил Академию художественных наук и, вернувшись на родину, в Сибирь, дни и ночи проводил среди дикой природы. Сейчас он с рыбной ловли возвращался домой и чувствовал себя отлично. Его узкие и цепкие глаза не отрывались от реки: изумительна была игра вод, позолоченных полуденным солнцем. Где-то на юге, за тысячи верст, родилась она мелкой и узкогрудой речушкой. Другие вливавшиеся воды постепенно расширяли и углубляли ее, возле этого города река была широка и быстроходна. У художника, смотревшего на нее, складывался в мозгу образ: голубая и ослепительно сияющая змея пробирается через огромнейшие сибирские просторы. Извиваясь, она перерезала степи и долины, вторгалась в тайгу, раздвигала каменные утесы и мчалась дальше, к Ледовитому океану.
Проходя мимо затона, художник завернул к плотам. Зачем? Об этом он не думал. Поздоровавшись с плотовщиками, он подсел к ним на бревна. Закурили и понемногу разговорились. Степан Романович внимательно всматривался в загорелые лица собеседников. У него уже создавалась привычка по внешним чертам изучать характер человека. Плотовщики недоверчиво косились на этого странного человека. Вдруг послышались скулящие звуки. Художник, оглядываясь, спросил:
– Собачонка, что ли?
– Щенок наш, Буек, – ответили ему.
Художник, страстный охотник и любитель собак, заинтересовался щенком и обшарил взглядом плоты. Ничего не заметив, он спросил:
– Да где же он?
Оглянулись и плотовщики. Один из них, постарше, лысый, желтобородый, сказал:
– А и вправду нет его. Визжит, а самого не видно.
Все бросились на звуки щенка. Кто-то заметил просунутую между разъединившимися бревнами мордашку. Щенок жалобно скулил, как бы прося помощи. Оказалось: играя, он свалился в воду и попал под бревна. Как вытащить Буйка? Голова его не проходила между бревен. Один из плотовщиков сквозь щели поддерживал попавшего в западню щенка. Остальные загалдели, горячо обсуждая, как его спасти. Художник молча стал раздеваться. Все посмотрели на него с недоумением, как на юродивого. А желтобородый старик, пугливо мигая глазами, предупредил:
– Осторожнее, парень. Тут глубоко. Придется под плоты нырять сажени на две. Долго ли до греха? А тогда отвечай за тебя! Давай-ка лучше обвяжем тебя, мил человек, концом веревки. Оно надежнее будет.
Художник бросил в ответ:
– Ерунда! Я плаваю хорошо. И ныряю неплохо.
Он смело погрузился в прохладную воду и, еще раз взглянув на человека, поддерживающего щенка, скрылся под плотами. С детства у него сохранилась привычка нырять с открытыми глазами. Под плотами было темно. Только кое-где просвечивали узкие солнечные полоски. Левой рукой он перебирал, словно считая, бревна над головою, а правой выгребал, работая при этом и ногами. Изумрудно-золотистая полоса света засияла сильнее. В ней обозначилась шевелящаяся тень. Это болтал ногами щенок. Художник схватил его одной рукой и, погрузившись глубже, чтобы не удариться головою о бревна, нырнул в обратный путь.
Плотовщики испуганно ждали, разинув рты и затаив дыхание. Странный человек с черными длинными волосами исчез и не показывался. Прошло, может быть, не больше минуты, но у людей, внимание которых напряжено, создается преувеличенное представление о времени. У каждого из них мелькала мысль об ответственности. Не утонул ли он? Поэтому все очень обрадовались, когда художник, держа в руке Буйка, показался на поверхности реки. Подплывая к плотам, он тяжело дышал. Плотовщики прониклись к нему таким уважением, что помогли ему забраться на бревна. Он начал одеваться, а они, обступив его, качали головами и говорили:
– Ну, брат, ты и чудила. Разве можно так рисковать?
– Я бы за пятерку не полез.
– Хоть бы щенок был дельный. А то так себе – рвань какая-то. Черт с ним совсем – пусть тонет.
– Да и надоел он нам. По всей ночи скулит. Спать не дает…
Художник осмотрел Буйка: действительно, он был какой-то нескладный и очень худой. Под мокрой прилипшей шерстью проступали ребра. Дрожь током пробегала по всему его хилому телу. Он ошалело крутился, отряхиваясь, фыркая и не переставая скулить. Спаситель его, проникаясь к нему еще большей жалостью, обратился к плотовщикам:
– Отдайте мне щенка.
Желтобородый старик ответил нехотя:
– Отдать можно. Только вон как ребята.
Остальные сразу замолчали, опустили головы.
– Вы все равно не стали бы спасать своего Буйка.
– Да ведь это неизвестно, – сказал один из плотовщиков и посмотрел вдоль реки туда, где через нее ажурными переплетами перекинулся железнодорожный мост.
Художник настаивал:
– Сами же вы сказали, что щенок никуда не годится.
– Да это кто-то сдуру ляпнул. А по правде – из него должен выйти хороший кобель. Захудал он у нас без молочка.
– Ну как тут вас понять? – рассердился художник. – Только что я слышал от вас: щенок надоел нам, не дает по ночам спать своим скуленьем.
– Привыкнет – перестанет скулить, – равнодушно ответил кто-то.
Желтобородый старик заискивающе посмотрел на художника, посоветовал:
– Ты вот что, мил человек, дай-ка ребятам на табачок целковый и забирай Буйка. Каяться не будешь. Щенок, видать, из породистых собак. Не иначе как от лайки происходит.
Басыгин заплатил назначенную сумму. Плотовщики повеселели и на его расспросы рассказали ему, откуда и при каких обстоятельствах они достали щенка. А когда он, захватив Буйка, сходил с плотов, на него все посмотрели, как на чудака, не знающего цену деньгам.
На горячей гальке художник задержался, пока щенок не обсох. Согревшись, он начал ласкаться к своему спасителю. На плотах Буйка, очевидно, не баловали: он опаршивел. Но что-то благородное было в выражении его коричневых глаз. Художник погладил его по костлявой спине и сказал:
– Ого! В твоих глазах много огня. Это хороший признак, дружище. Поэтому отныне ты будешь носить другое имя: Задор. Оно больше к тебе подходит.
И Басыгин с новым другом пошел домой.
В разлуке
Комната художника Басыгина была просторная, в два окна, из которых одно выходило на восток, другое – на полдень. Вся мебель состояла из одного простого стола, трех венских стульев и одной старой железной кровати. На полках, прикрепленных к задней стене, были расставлены сотни две потрепанных книг. В переднем углу стоял ящик с красками, палитрой и набором всевозможных кистей. Над кроватью висели двуствольное центральное ружье, патронташ и брезентовая охотничья сумка. Самого художника не было дома.
У двери, на разостланном мешке, положив голову на передние лапы, лежал серый щенок, купленный случайно на плотах. Он был чисто вымыт зеленым мылом. Новый хозяин кормил его теперь аккуратно, давая ему через каждые три-четыре часа порцию молока с примесью небольшого количества хлеба. Несколько дней прошло, как его вселили в эту комнату, а он все еще никак не может привыкнуть к новой обстановке. Широкий его лоб с белой звездочкой то и дело морщился от мрачных раздумий, а коричневые, чуть прищуренные глаза наливались тоской. За короткое время такие крутые перемены произошли в его молодой, начинающейся жизни. Труднее всего было примириться с отсутствием матери.
Недавно еще, каких-нибудь три недели назад, он жил вместе с братьями и сестрами верст за триста от города, на кордоне, во дворе, под крыльцом, в пахучей постели из сена. Кто был у него отец? Ему в в голову не приходили такие мысли. Но мать, Лыску, – эту красавицу, в серой атласной шерсти, остроухую, с белым пятнышком на лбу, с добрыми карими глазами, – разве можно когда-нибудь забыть? Она так заботливо относилась к своим детям и первое время почти не разлучалась с ними. Когда стояли еще холода, приятно было прижаться к ее теплому телу. Один только запах, исходивший от нее, обнадеживал его и радовал. А стоило, бывало, прильнуть к сосцу, как в него начинала вливаться теплая, чуть-чуть сладковатая, необыкновенно вкусная струя молока, немного опьяняя голову.
До двенадцати дней он был слеп. Но и тогда уже ему хотелось скорее познать мир, погруженный во мрак, познать хотя бы одним только чутьем. Он чаще, чем его братья и сестры, уползал из гнезда. Но вдруг, опомнившись от увлечения, он начинал понимать свое одиночество. Куда его занесло? Холод покалывал тело, страх сжимал сердце. Щенок, дрожа, жалобно скулил. Но мать всегда в такие моменты откликалась нежным повизгиванием, призывая заблудившегося сына к себе. И случалось, что в волнении он не мог разобрать, откуда, с какой стороны исходил знакомый голос, и уползал от гнезда дальше. Тогда мать сама подходила к нему, бережно брала его в пасть и относила к братьям и сестрам.
Из пяти щенят только один был с белой звездочкой на лбу. На это обстоятельство сразу обратил внимание старый лесник, хозяин Лыски. Каждый день в свободное время он вместе со своим внуком, подростком Илюшей, наблюдал за молодым собачьим потомством. О чем говорили эти люди, щенята не понимали, но их удивляли человеческие голоса, странные и загадочные, совершенно не похожие на собачий лай.
– Можно всех распродать, а этого, с белой звездочкой, оставим для себя. Вылитая мать! И такой же будет охотник. Из него выйдет славный пес. Заблудиться мне, Павлу Родионову, в своем собственном лесном обходе, если только я ошибаюсь. Обрати, внучек, внимание – он самый крупный из всех щенят. Вероятно, первым родился. А заряд-то какой в нем заложен! Всегда он наверху других находится. Мать сосет лучше всех. И резвостью бог не обидел его. Мы назовем его Шустрым. Ты согласен, внучек?
Старый лесник, ухмыляясь в рыжую бороду, добродушно поглядывал на Илюшу, а тот, во всем соглашаясь с ним, восторженно отвечал:
– Согласен, дедушка. Мне он тоже нравится больше всех. Осенью белковать буду с ним.
– У нас дело пойдет. Ты на охоте с одной собакой, я – с другой. Вдвоем мы добудем пушнины пропасть.
Старый лесник, желая показать свое знание перед внуком, брал щенят из гнезда и относил их в сторону. Лыска бросалась к своим детям и первым брала Шустрого, относя его обратно в гнездо. Потом уже проделывала то же самое с остальными.
– Видал? – спрашивал лесник, обращаясь к Илюше. – И у матери Шустрый на первом месте. Верный признак – самый лучший щенок.
Потом не в первый уже раз заглядывал в насильно разжатый рот Шустрого, считая поперечные рубцы на нёбе, стараясь по ним определить охотничьи задатки будущей собаки.
– И тут все ладно. Пес будет на славу.
Проходили дни, недели. Щенята подрастали, крепли. Можно было уже не ползать, а ходить на своих собственных ногах. Давно открылись глаза, с удивлением рассматривая маленький полумрачный мирок под крыльцом. Но вот наступило время, когда Лыска вывела своих детей на просторный двор, обнесенный высоким забором. В глаза ударило буйным светом весны. Кое-где была еще прохладная грязь, но сверху обдавало теплом. Шустрый, подняв мордашку, впервые заглянул в голубую высь и на мгновение замер – там нечто так блестело, что трудно было смотреть. Однако его чуткие ноздри ничего не улавливали с неба, а между тем земля была полна всевозможных запахов, и это привлекало его больше всего. Нужно было во всем разобраться. Он вместе с братьями и сестрами вопросительно обнюхивал каждый предмет.
С каждым днем становилось все теплее. Грязь подсыхала. Лыска со своими детьми с раннего утра и до позднего вечера находилась теперь на дворе. О, это было самое блаженное время! Можно было порезвиться вдоволь. И сама мать принимала участие в играх детей, вырабатывая в них ловкость. Она отбегала от них на некоторое расстояние и внезапно ложилась на землю. Щенята гурьбой бросались за ней, возглавляемые всегда Шустрым. И в тот момент, когда уже можно было в шутку схватить ее зубами, она вдруг отпрыгивала в сторону. Щенята проносились мимо. Иногда Лыска, уносясь от них, припадала к земле перед самым их носом, поперек их пути, а они, не рассчитав своего бега, кубарем катились через нее, сталкиваясь друг с другом. Тогда между ними начиналась возня, пускались в дело зубы, слышались угрожающие рычания. Но от этого никому не было больно – укусы были несерьезные, и, кроме того, пушистая шерсть предохраняла каждого щенка от нанесения ран. Другое было дело, если схватят за губу или за ногу. У потерпевшего невольно вырывался плаксивый визг. Но сейчас же подбегала мать и отбрасывала в сторону того, кто нарушал правила собачьей игры.
Наигравшись, щенята вместе с матерью ложились на солнцепеке и дремали в том блаженном состоянии, которое всегда бывает после усталости. Лень было даже поднять голову на крики журавлей, проносившихся низко над кордоном. Хотелось спать. И только неимоверная любознательность заставляла молодняк открыть глаза и следить за полетом пернатых вестников весны.
Первое время, попадая в руки человека, Шустрый немного беспокоился. Но тут же находилась его мать, с любовью поглядывая и на него и на своих хозяев. Кроме того, эти люди ласкали его, поглаживая по шерстистой спинке или почесывая за ухом. А это было настолько приятно, что невольно жмурились глаза. Постепенно он привык к человеческим лицам и каждый раз при встрече с людьми испытывал необычайную радость.
Мир, как оказалось, не оканчивался только одним двором. Лыска вывела своих детей за пределы забора. Был сумрачный и ветреный день. Глухо шумела тайга и угрожающе качала вершинами деревьев. Получалось впечатление, что лес наступает на кордон. Это настолько было ново, что Шустрый сразу лишился обычного своего мужества. Он принизился и, шевеля висячими ушами, хрящи которых не успели еще затвердеть, пугливо поджал хвост между ног. Не вернуться ли ему на двор? Но мать находилась здесь же, не проявляя никакой тревоги. Значит, бояться было нечего. А через неделю-другую его неудержимо тянуло в тайгу, в ее таинственные и загадочные дебри. Где кончаются ее пределы? Все здесь возбуждало интерес. Стучали дятлы, ворковали тетерева, пели на разные голоса маленькие пичужки, прославляя приход весны. А главное, как освоиться в таком разнообразии запахов? Каждый цветок, каждая травка, каждое дерево, каждый след, будь то заячий, беличий или лисий, имел свой особенный запах.
Саженях в пятидесяти от кордона протекала широкая река. Впечатление от нее было не менее потрясающее, чем от леса. Она так заманчиво сверкала, что Шустрому хотелось побегать по ней, поиграть, покувыркаться со своими братьями и сестрами, но в то же время вода пугала его. Он приближался к берегу осторожной и вкрадчивой походкой и, потягивая чуткими ноздрями воздух, собирал на лбу морщины. Недалеко, направо, ниже по реке, работали люди, скатывая бревна в воду и связывая их в плоты. Конечно, ему не были понятны ни действия этих рабочих, ни их выкрики, но все явления жизни он старался отметить в своей молодой голове. Слева послышался странный стук, который с каждой секундой приближался и усиливался, рассыпаясь по тайге шумливым эхом. И вдруг из-за мыса, поросшего ельником, показалось здание, похожее на кордон, в котором живут его хозяева. Оно дымило огромной трубой и, вращая колесами, быстро неслось по течению. Шустрый был поражен таким зрелищем. Острая мордашка его, вдруг повернувшись, оглянулась назад – не уплывает ли вот так же и его кордон? Нет, все оставалось на месте.
С этих пор Шустрого постоянно тянуло к реке. Иногда, не выдержав, он один выбегал на берег. Нужно же было посмотреть, как чайки, ничего не боясь, садятся на поверхность воды, как на отмелях в прозрачных струях табунками плавают рыбешки, как люди переправляются на лодках на противоположную сторону суши. Все здесь вызывало восторг в собачьем уме…
По мере того как подрастали щенята, материнского молока им стало не хватать. Зато их подкармливали остатками с хозяйского стола. Это было не так плохо. А сама Лыска, истощенная, теперь чаще, чем раньше, отгоняла их от своих чрезмерно оттянутых сосцов. Но забота о детях у нее не исчезла. Она убегала далеко в лес и, рыская в глухих зарослях, промышляла охотой. Дети ждали ее с большим нетерпением, ибо не раз она возвращалась домой с зайчонком в пасти. Тогда для них наступало настоящее торжество. Щенята с жадностью набрасывались на зайчонка, сладостно вонзали острые, как шило, зубы в молоденькое, не успевшее еще остынуть мясо и с глухим рычанием, захлебываясь и ощетиниваясь, рвали его на части.
Да, веселое было время. Шустрый каждый день встречал, находясь в самом восторженном настроении. Но он и не подозревал, какие каверзы ожидали его в жизни. Однажды, сгорая от любознательности, он вышел к реке один. Потом ему захотелось приблизиться к плотовщикам, чтобы лучше рассмотреть, чем занимаются эти люди. Это случилось после обеда, как раз в то время, когда рабочие, вооружившись длинными шестами, начали отталкивать плоты от берега на середину реки. Щенок, как всегда, смотрел на них изумленными глазами. Несколько раз он даже тявкнул, но не от злобы, а так себе – для приличия. Один молодой парень заметил его, сейчас же спрыгнул на сушу и ласково поманил к себе. Инстинкт предосторожности подсказал Шустрому, что надо на всякий случай отступить от приближающегося парня, но тот в этот момент зачмокал губами. А эти звуки всегда связывались у щенка с приятным сосанием матери. Он доверчиво завилял хвостом, подпуская к себе человека. Не было особой тревоги и тогда, когда он очутился в чужих руках – привык к этому. Но вдруг он заметил, что между берегом и плотами образовалось водное пространство, и с каждой секундой оно увеличивалось. Мало того, кордон вместе с огородами и окружающим лесом начал удаляться. Смутное беспокойство охватило щенка. Он рванулся, но человеческие руки стиснули его крепче. Пришлось заскулить, чтобы разжалобить двуногое существо. А плоты тем временем, спускаясь вниз по течению реки, постепенно, наискосок, приближались к середине ее, на стрежень. На берегу показалась серая собака с острыми стоячими ушами. Шустрый сразу узнал в ней свою мать и громко заплакал, призывая ее на помощь. Она сейчас же откликнулась ему голосом, полным горя и отчаяния, и в безумстве заметалась по суше. Вслед за этим произошло то, что заставило его сразу замолчать и в ужасе раскрыть глаза. Раньше он не раз наблюдал, как чайки садились на реку и плавали по ней. Но то были птицы. Они и по воздуху могут плавать, размахивая большими крыльями, Но как могла решиться его мать на то, чтобы броситься в воду! Высунув над водой только голову и подвывая, она быстро удалялась от берега. Расстояние между плотами и ею все сокращалось. Это радовало щенка, и в то же время нельзя было избавиться от надвигающегося предчувствия чего-то страшного. Предчувствие это скоро оправдалось. На плотах вдузуг поднялся галдеж:
– Она перекусает нас всех!
– Не давай ей вылезать на плоты!
– Бей ее, стерву!
Щенок не понимал, что эти выкрики относились к его матери. Он только видел, как человек, находящийся на заднем плоту, поднял длинный шест. Лыска, несмотря на угрозу, упорно гналась за сыном. Оставалось преодолеть каких-нибудь полторы сажени, и она была бы на плотах. Но в это время шест обрушился на ее голову. На момент она погрузилась в воду, захлебываясь, но тут же снова показалась на поверхности и, оглушенная, закружилась на одном месте. Потом направилась к берегу, оглашая реку воплями нестерпимой боли.
Шустрый понял, что разлука с матерью совершилась. Он сам завизжал благим матом и, вырываясь, начал кусать своего противника. Но рука перехватила его пасть и сжала так, что нельзя стало дышать. Перед глазами, помутившимися от слез, померк весь белый свет.
У нового хозяина
Через месяц все кости Задора обросли тугим мясом, а кожа покрылась густой серой шерстью. Он стал проявлять необыкновенную игривость и все больше привязывался к хозяину. Началась домашняя дрессировка. Щенок быстро усваивал житейские правила: спать он должен только на определенном указанном месте, нельзя гадить в комнате, без разрешения хозяина нельзя дотрагиваться до пищи. Дальше внушалось ему, чтобы он никого не признавал из посторонних лиц. Достигалось это очень просто: по просьбе художника кто-нибудь из соседей или из знакомых художника подманивал Задора к себе, а когда он приближался к чужому человеку, ласково виляя хвостом, тот хватал его за ухо и давал ему трепку или стегал прутом. Щенок опрометью бросался к хозяину и, жалуясь на обиду, плакал, как ребенок. Художник гладил его по лоснящейся спине и мягко приговаривал:
– Ах, Задор, какой ты глупый! Разве можно доверяться чужим людям?
Однажды утром сосед схватил его и посадил в кадушку, которую плотно накрыл дерюгой. Получился непроглядный мрак. Щенку, вероятно, показалось, что померк весь мир и ему никогда уже больше не видать белого света. Он жалобно заскулил, а потом в течение целых суток, голодный и объятый ужасом, не переставал завывать. На второй день, когда хозяин выручил его из мрачной неволи, он невероятно обрадовался. С этой поры ни один человек не мог подманить его к себе. Дальше оставалось внушить ему, чтобы он от чужих людей не брал пищу. Художник брал недоваренную кость, закладывал перочинным ножом под слой мяса большую дозу самой крепкой горчицы или уксусной эссенции. Такая кость доставалась Задору через чужого человека. Он набрасывался на нее и глодал ее с большим увлечением. Но какой ужас охватывал его, когда вместе с мясом попадала на язык горчица или эссенция. У щенка, вероятно, было такое ощущение, что его пасть наполнилась огнем, а чуткие собачьи ноздри разрываются на части. И еще хуже становилось, если он вдыхал струю свежего воздуха. Задор начинал метаться, как безумный, фыркая, чихая, мотал головой и нестерпимо взвизгивал, а из его коричневых глаз градом катились слезы. Ему в это время, очевидно, казалось, что наступает смертный час. У художника в таких случаях всегда заранее была приготовлена вода. Он брал щенка на руки, промывал ему пасть и, давая ему пить, журил покровительственным тоном:
– Ах, дуралей! Опять ты нарвался на неприятность.
Успокаиваясь, Задор в знак благодарности лизал хозяину руки.
После нескольких таких уроков он хорошо усвоил, что во всем мире нет у него другого более надежного друга, кроме хозяина. Этот человек делал для него только хорошее: и обласкает, и накормит, и выручит из беды, и облегчит страдания. Поэтому нельзя было не проникнуться беспредельной любовью к хозяину. Время шло. Задор рос, становился умнее. Он знал, что можно было гонять со двора чужих кошек, но со своим черным котом ему полагалось жить в мире, в добрососедских отношениях. И еще одно правило он усвоил: по утрам, пока хозяин не проснулся, нужно вести себя тихо. Молодой пес неподвижно лежал на полу, положив морду на передние лапы. Но стоило хозяину только открыть глаза, как он, не вставая, начинал бить пушистым хвостом по полу. Художник приветствовал его:
– С добрым утром, Задор!
Задор моментально вскакивал, поднимал передние лапы на кровать и, радостно повизгивая, целовал хозяина. Художник ласково трепал его по спине, а потом говорил:
– Ну, Задор, начнем одеваться. Подавай вещи.
Художник нарочно разбрасывал вещи по разным углам. Задор и в этом деле проявлял большую сообразительность: сначала подавал брюки, а потом – носки и ботинки.
Самое большое удовольствие он переживал, когда хозяин брал его с собою на рыбную ловлю. Хорошо было порезвиться по цветущим лугам, а еще лучше обследовать болота и озера. В них всегда найдется какая-нибудь водоплавающая дичь, к которой тянул его прирожденный инстинкт. Задор уже не боялся воды и свободно плавал. Иногда близко вырывалась из травы утка и, отлетев немного, падала. Он опрометью бросался за ней. Она опять еле поднималась и опять падала. Казалось, что ничего не стоит ее поймать. Но Задор не понимал, что утка обманывает его: своим кряканьем она предупреждает детей об опасности, а его отводит подальше от них. Потом она высоко взвивалась и исчезала вдали, оставляя его в дураках. Задор по своему характеру был смел и решителен, но по молодости он еще многого не знал в жизни. Однажды ему пришлось наткнуться на журавлиху. При ней были маленькие дети. Защищая их, она поднялась во весь рост, замахала огромными крыльями и с каким-то шипящим верещанием смело двинулась на щенка. Для него это было неожиданным чудовищем, угрожающим его жизни. Он взвизгнул и, подняв хвост, в ужасе метнулся к ногам хозяина. Художник погладил щенка и промолвил:
– Эх, трусишка! Птицы испугался.
Но Задор еще долго не мог успокоиться и все лаял в ту сторону, куда улетела журавлиха.
Наступил охотничий сезон. Басыгин забросил свои удочки и ходил только с ружьем. Задор, несмотря на свою молодость, уже помогал хозяину в охоте. Обладая хорошим чутьем, он разыскивал дичь, а убитую вытаскивал из воды и подавал своему благодетелю. Глубокой осенью началась охота за пушниной. Задор не разлучался со своим хозяином, часто оглашал лес лаем. Это означало, что он нашел какого-то зверька. По интонации собачьего голоса художник мог определить, в кого ему предстоит сделать выстрел, в белку, колонка или куницу. Иногда особым лаем Задор извещал хозяина, что попался глухарь. Охотник осторожно приближался на лай, а огромнейшая и очень осторожная птица, занятая собакой, не замечала, что к ней, держа ружье наготове, крадется человек. Раздавался выстрел, и она, ломая сучки, падала на землю. Для Задора было большой радостью схватить ее зубами и потрепать, пока она не перестанет биться, а потом поваляться на ней, проявляя свое торжество.
Когда выпал снег, Басыгин начал своего питомца запрягать в санки. Постепенно, по мере его возмужалости, ему увеличивали тяжесть груза. К концу зимы он и это искусство постиг в совершенстве. У него хорошо развилась грудная клетка, ноги окрепли. Закончилось это тем, что на следующий год, к удивлению всех людей, художник начал кататься на собаке по городу.
Из Задора получился здоровенный пес. Он был красив в своей атласной дымчатой шерсти с желтоватыми подпалинами на животе, с белой звездочкой на лбу, с карими веселыми глазами. Трудно было определить, к какой породе он принадлежал. Что-то волчье было в его корпусе, в сильной клыкастой пасти, в лобастой голове с острыми торчащими ушами. Но в то же время его весьма подвижный и пушистый хвост, а также необыкновенная любознательность ко всему указывали на то, что он несомненно имел родство с сибирскими лайками. Нрав у него был мирный, но вместе с тем, если его задевали, он проявлял мужественную воинственность. У него не было привычки отступать перед врагом. Случалось, что, подняв шерсть на спине, он храбро врывался в кучу нападавших на него собак, сшибая их с ног своей могучей грудью, и горе было тем, которые не успели увернуться от его страшных челюстей. По обыкновению, его противники, охваченные паникой, с визгом разбегались по дворам, поджав хвосты и обагряясь кровью. Наконец все городские собаки узнали, что нельзя безнаказанно нападать на Задора, и ограничивали свою ненависть к нему только яростным лаем из-под ворот. А он шел вместе со своим хозяином, не обращая на них никакого внимания.
Задор оказался незаменимым стражем в доме. Ни один грабитель не мог бы ни отравить его, ни обмануть его бдительность. Слух у него был невероятно чуткий. Когда пес находился на дворе, можно было спокойно спать, не боясь ограбления.
У Задора проявилась еще одна черта его характера – гордость. Однажды весной художник пошел на гусиную охоту с жестяными силуэтами. На такой охоте собака была бы только помехой, и Задора оставили дома. Но версты за три от города он догнал хозяина, бросился к его ногам с радостным лаем и заюлил всем своим гибким туловищем. Художник сказал ему:
– Задор, иди домой!
Пес остановился, с недоумением глядя на хозяина, и перестал махать хвостом. По-видимому, он был обескуражен таким неожиданным поворотом дела. В его лобастой голове должен был возникнуть вопрос: почему на этот раз отвергается его помощь на охоте?
Художник повернулся и еще раз приказал, крикнув уже грозно:
– Марш домой!
Задор отпрянул от него сажени на две и, сев на задние лапы, заскулил. Художник пошел дальше, не оглядываясь. И только через четверть часа он осторожно повернул голову назад.
Пес продолжал сидеть на том же месте в горестном раздумье, не решаясь двинуться за хозяином.
На следующий день художник вернулся домой. Пес лежал на крыльце. При виде хозяина он не только не вскочил, но даже не пошевелился. Вид у него был подавленный и угрюмый, словно он заболел. Очевидно, он считал себя несправедливо обиженным, тем более что у хозяина за плечами висели три гуся.
– Задор, что с тобой?
Это было сказано ласково, но Задор даже не взглянул на своего любимого повелителя. Он встал, сошел с крыльца и, повесив хвост и голову, медленно пошел через двор. Двое суток не могли его выманить из-под амбара. Он лежал в полумраке, в одиночестве, без пищи. И только на третий день у него от сердца отлегло – он вышел из-под амбара. Хозяин позвал своего питомца:
– Задор, иди ко мне!
Пес подошел к нему нехотя, но сейчас же, когда тот обнял его и сказал несколько дружеских слов, он приветливо завилял хвостом. Карие умные глаза его сразу просияли.
На гнезде
Художник Басыгин ловил на озере рыбу.
Только что прошел, рассыпавшись блестящим жемчугом, мелкий дождь. Остатки жидких облаков разбрелись по небу, не заслоняя собою вечернего солнца. Зелень трав, ивняковых кустарников и редких ольховых деревьев посвежела и разноцветно заискрилась каплями росы. Широко расстилались поймистые луга. Пахло особенным запахом болотных растений: бывалый человек может определить его с завязанными глазами. Майский воздух был чист и прозрачен, и все в природе как будто обновилось.
Вдоль берега у художника были расставлены жерлицы с насаженными на них живцами. Каждое удилище с прикрепленным к нему маленьким колокольчиком было основательно воткнуто в землю. Примостившись на пеньке, Басыгин курил папиросу и ждал приятно волнующего звонка. Справа, оставляя темно-зеленые следы на матовой от росы траве, одиноко паслась гнедая лошадь. Она четко выделялась на фоне голубого неба. Из широкого кармана парусиновой блузы художник по привычке достал блокнот с карандашом и начал ее рисовать.
