Текст книги "Море зовет"
Автор книги: Алексей Новиков-Прибой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Что стало с Полиной? Неужели погибла в море?
Я не мог больше заснуть. В больной голове муть.
Поднялся и вышел на верхнюю палубу.
Рассветает.
На мостике базы – вахтенный начальник и сигнальщики. Через бинокли и подзорные трубы смотрят за морем, за каждым движением судов, чтобы отметить все это в вахтенном журнале. Около борта «Амура» – две подводные лодки. На них тоже вахтенные матросы с винтовками.
Море и небо в смятении. Вода – в горбатой зыби, в кипящей пене. Низко ползут тучи, а с них, мотаясь, свисают трепаные лохмотья. Глухим гулом наполнен мглистый воздух. Горизонт сузился, мир кажется тесным. И только на востоке виден провал. Он весь красный, зияющий, с раскаленными краями рваных туч. А дальше, за этой брешью, развертывается бесконечное пространство, пронизанное заревом утра. Туда темно-бурой громадой несется броненосец, весь закованный в стальные латы, потрясающий веером порозовевшего дыма. Слева от него дымятся тучи, похожие на вулканы. Ждешь – сейчас потрясут воздух сокрушительные взрывы. Справа, на кроваво-лиловых пластах облаков, вырисовывается человеческое лицо, пухнет, оскаливается, словно от прилива злобы. Еще минута – оно исчезает в огне. Световым половодьем разливается утро, ширится, гонит последние ночные тени. Взмывают и дыбятся красногривые волны.
А корабль все продолжает свой путь к востоку, неуклонно мчится на всех парах в красный провал прошибленного неба.
Что ждет его там, в этом огненном море? Тихая пристань с цветущими берегами или шторм с подводными скалами?
По глазам хлестнули золотые струи поднявшегося солнца.
Еще так недавно мы провожали «Росомаху» в дальний поход. Сорок с лишком человек махали нам фуражками, махали и мы им с берега. Улыбались друг другу. А теперь – мы никогда уже больше не увидим своих товарищей.
Вернулись с поисков миноносцы и подводные лодки. Обшарили все море, заходили на многие острова, расспрашивали рыбаков, обращались по радио ко всем сторожевым постам. «Росомаха» исчезла. Нет сомнения, что она погибла.
Это известие надвинулось на базу, как злая чума.
В открытые иллюминаторы смотрит утреннее солнце, но не разогнать ему хмури с матросских лиц.
Высказываются разные предположения:
– В подводных камнях заклинилась.
– Нет, скорее всего, в заградительные сети попала.
– А может, на мину налетела.
И никто не может раскрыть тайны. Ее навсегда унесли на дно моря те, кто остался на «Росомахе».
Вернее другое:
– Уж больно отчаянный командир.
– Да, командир бедовый был.
– Он всегда, как шутоломный, лез куда зря.
Комендор с другой лодки сообщает:
– Это у него с горя.
Жадно поворачиваются лица к комендору.
– С какого же горя?
– Дома у него неладно было.
– А что?
– Наш один моторист рассказывал, будто жена командира закрутила любовь с каким-то инженером.
– А моторист-то ваш откуда об этом знает?
– Как же ему не знать, раз он сам путается с горничной Ракитникова.
Ругают женщин, проклинают войну.
Неугомонный Залейкин острит надо мною:
– Посмотрите-ка, братцы, нашему Власову кто-то поставил отличительные фонари под глазами.
Сейчас же начали и другие шутить. Рассказывают анекдоты, вспоминают разные смешные случаи, изощряются в остроумии, чтобы вызвать хохот. Вообще мы очень много смеемся. Я понимаю, насколько необходим для нас смех: он является противоядием от сумасшествия, как известная прививка от чумы. Вся жилая палуба охвачена гомоном, веселым шумом. Но это только внешне – чувство обреченности не покидает нас. Гибель «Росомахи» – не первый и не последний случай. Такой же участи может подвергнуться и наша лодка. Поэтому мы как бы находимся на положении подсудимых. Перед нами невидимым призраком стоит грозная судьба. Для подводников у нее нет половинчатых решений: она или оправдает, или превратит в ничто.
После обеда выхожу прогуляться по набережной. Стоит небольшая кучка женщин и детей. Все те же знакомые лица, что в прошлый раз вместе с нами провожали «Росомаху». Воспаленные глаза устремлены в светлую даль. Все ждут дорогих людей и часто сморкаются в белые платочки.
А водная равнина – вся в голубом шелке, в золотом блеске. Соперничает своим нарядом с лучистым небом.
Мне хочется крикнуть морю:
«Не будь подлым! Скажи этим женщинам, чтобы шли домой!»
И мне кажется, что по водной глади не солнце рассыпало свои искры. Нет! То горят слезы погибших моряков.
Мальчик в матросском костюме, сын командира, семилетний Ракитников, обращается к стройной и красивой шатенке:
– Мама! Смотри! Судно плывет. Это ведь папа возвращается, не правда ли?
Показывает ручонкой в лучезарную даль, туда, где из-за горизонта вырисовывается силуэт дозорного миноносца.
– Да, да, милый, это… это, наверное, папа.
Мать давится слезами, жмется, точно тесно ей в туго затянутом черном платье.
Мальчик захлопал в ладоши, восторгается:
– Вот хорошо! Папа опять будет рассказывать мне о своих приключениях…
Мать не выдерживает, и стоном прорываются ее муки:
– Боже мой! Боже мой!..
Я смотрю на нее и думаю: неужели она, эта рыдающая теперь женщина, является косвенной виновницей гибели «Росомахи»?
Я отхожу в сторону.
Я знаю, что еще долго эти люди будут приходить на берег, будут много-много раз смотреть на море и ждать от него ответа. Ничего им не скажет море. Будет ласково сиять или мрачно бурлить, но правды от него не узнают. Только буря знает о том, где могила их близких, только она одна будет петь над ними свои погребальные песни.
В носовом отделении «Мурены» никого нет, кроме меня. Зачем я пришел сюда? Не знаю. Последние события потрясли меня, и я нигде не найду себе места. Сижу один на рундуках. На верхней палубе прохаживается часовой, и под звуки его шагов я с горечью думаю:
«Что за нелепость творится на земле? Народы разделились на два враждебных лагеря. Бьют и режут друг друга, превращают в развалины города и села, топчут поля, уничтожают богатства, созданные с таким трудом. Этот мировой разбой не только оправдывается, но всячески поощряется человеческими законами. Мало того, в это кровавое преступление притягивают и самого бога. И та и другая из воюющих сторон обращается к нему с молитвами, с просьбой о помощи. Стараются задобрить его – жгут перед ним свечи, курят фимиам, жертвуют деньги, льстят словами, рабски бьют челом. Чем такой бог отличается от бессовестного чиновника, промышляющего взятками? Кто больше даст, за того он и будет стоять. А если творец жизни иной, то почему он не возмутится против такой извращенности людей? Почему он не зарычит всеми громами, чтобы от страшного гнева его содрогнулась вся земля?»
Молчит небо, опустошенное войной, молчит. И не я один, а миллионы людей уже отвернулись от него и крепко задумались…
Я вздрогнул: в гавани жалобно завыла сирена, точно собака, защемленная подворотней.
В носовое отделение «Мурены» вошел Зобов.
– Вот хорошо, что я застал тебя одного. Мне нужно поговорить с тобой.
– Ладно.
– Вот что, Власов, брось за юбками волочиться.
– А что?
– Время теперь не такое. Видишь, как гибнут люди? Погибнем и мы. Во имя чего?
– Да, дорогой друг, вижу, все вижу. Вся земля размывается дождями слез и крови. Но что можем мы с тобой сделать?
Зобов склонил ко мне лобастое лицо, мускулистый и упрямый, как буйвол. В стальном блеске серых глаз отразилась несокрушимая воля.
– Вся сила в народе. А народ ощетинился. По всей стране несется ропот. Значит, наступила пора, когда нужно готовиться…
– К чему готовиться?
– К расплате.
– С кем?
– С теми барышниками, что торгуют человеческой кровью.
– А дальше что?
Зобов начал развивать свои мысли. Я давно догадывался, что у него есть какие-то замыслы. Оказывается, он только небо хочет оставить в покое, да и то лишь на время, а на земле думает перевернуть вверх торманом все порядки.
Обещался познакомить меня со своими товарищами.
– Ты нам нужен будешь.
– Хорошо, Зобов, я согласен.
Я понял, куда должен направить свои силы. Стреноженный народ теряет смирение. Рвутся вековые путы. А гнев почти всей страны – это сокрушительный удар девятого вала. Уже чувствуется содрогание людского моря, глухой ропот грозных бурь. Быть может, я вдребезги разобьюсь о назревающие события, выплесну свою горячую кровь на мостовую.
Все равно – мой курс обозначился ясно.
За спиной вырастают крылья.
…Тихо надвигается вечер, окутывает город в теплый сумрак.
Зачем я иду к Полине? Я сам не знаю. И только дорогой твердо решаю, что скажу ей по-матросски:
«Отдай концы нашей любви!»
Больше ни слова не прибавлю. Повернусь и уйду.
Но другое приготовила для меня судьба: знакомая комната пуста, на дверях висит маленький зеленый замок. А хозяйка, низенькая и пучеглазая женщина, со злостью поясняет мне:
– Я сколько ей говорила, чтобы не связывалась с вашим братом. Нет, не послушалась. Вот и дошла до своей точки…
– Что случилось?
Хозяйка одну руку держит фертом, а другой размахивает, точно гвозди вбивает мне в голову.
– А то и случилось, что должно было случиться. Третьего дня на рассвете взяла да и хватила уксусной эссенции. Увезли в больницу. Будет ли жива – это еще неизвестно. А тут вот теперь таскайся на допросы. Хоть бы, дура она этакая, записку оставила, что сама, мол, кончаю жизнь. А то ведь ничего! И словами ничего не может объяснить, потому что всю пасть сожгла. Вот ведь через вас, разбойников, какой грех бывает!.. Больше ко мне на квартиру чтобы ни шагу! Ишь морду-то как испохабили! Тоже, видать, хорош, пес бесхвостый…
Я быстро шагаю по улице, а в голову лезет нелепость. Мне почему-то кажется, что я непременно встречу адмирала Гололобого и не сумею вовремя встать перед ним во фронт. Это меня очень беспокоит. Зорко всматриваюсь в офицерские лица, чтобы не пропустить нужного момента.
Я не пошел на базу, а неожиданно для самого себя свернул к Чертовой Свахе.
В подвальном помещении закрыты окна и ставни. Душно. Пахнет прокисшим бельем. В чаду табачного дыма, словно ночные заговорщики, сидят матросы и женщины. Большинство из матросов – наша команда.
– А, и Власов пришел! – обращается ко мне Зобов.
– Да, пришел.
– Хорошо сделал. Присоединяйся к нашей компании.
Я впервые вижу его таким пьяным.
Мы оглушаем себя денатуратом и очищенной политурой. С нами угощаются и женщины. Около одной из них, скучной, как великопостный звон, увивается Залейкин. На все его выходки она только лениво улыбается. Тут же и Чертова Сваха, бывшая жена боцмана, а теперь вдова, сводница и пройдоха, каких мало на свете. Она управляет всей компанией, как командир экипажем. Мясистое, безбровое лицо ее покраснело, словно выкрашено суриком. Пара маленьких глаз провалилась в жир и беспомощно ворочается, чтобы выбраться наружу. На голых руках, вокруг серебряных браслетов, образовались толстые складки осалившегося мяса.
– Пейте, морские соколики! Водочка первый сорт! Крепче царской. А я еще закусочки прибавлю.
Чертова Сваха медленно уплывает за перегородку, показывая нам зад, широкий и тупой, как корма чухонской лайбы.
– Портовая шельма! – шепчет ей вслед матрос с другой лодки.
Навстречу Чертовой Свахе из дальних комнат выходит наш Камбузный Тюлень. Его сопровождает девица, худая, с желтым, как оберточная бумага, лицом.
– Фу ты ну ты! Диво какое – и Власов здесь! Сегодня все прут к Чертовой Свахе, точно корабли в гавань. А что это, брат, сидишь ты с таким видом, ровно укусить кого хочешь?
– Ничего.
– Ничего, а морду в ижицу свело!
– Зато твою на казенных харчах раздуло – хоть на салазках катайся.
Чертова Сваха приносит тарелку огурцов:
– Кушайте, соколики! Сегодня только с грядки.
Залейкин вскидывает на нее озорные глаза.
– Эх, Лукерья Ивановна! По видимости вашей – вам бы только адмиральшей быть. Боюсь смотреть на вас: а ну да свихнусь от любви…
– А что ж? В сорок два годка – баба еще ягодка.
– Осенняя, кислая, – вставляет кто-то.
Зобов обводит всех мутными, как слюда, глазами.
– Узнал я от старшего офицера: завтра на испытание идем, а на следующий день, вероятно, в поход отправимся. Конец нашему веселью. Опять начнутся мытарства для грешных душ. Поэтому кутнем сегодня, братва!..
– Кутнем! – отзываются другие.
– Раздуем кадило, чтобы всем чертям жарко стало! – весело бросает Залейкин.
Я пью всякую дрянь, много пью, но не могу заглушить своей тоски и позабыть Полину.
Зобов мрачно бормочет:
– Земля сорвалась со своей орбиты. Мир потрясен. Народы ополоумели. Льются реки крови. Куда примчимся мы на своей планете?
– Брось ты про планету! – просит кок.
– Молчи, Камбузный Тюлень! Ты два года за границей плавал, да?
– Ну и что же?
– Оказывается, там все продают, кроме ума, – вернулся дураком.
– Не дашь ли мне взаймы своего ума? А то сковородки нечем подмазывать.
– Э, да что с тобой толковать! Ты еще сер, как штаны пожарного…
Чертова Сваха рассказывает конопатому матросу:
– Покойник-то мой, боцман, не к ночи будь помянут, души во мне не чаял. Бывало, как вернется из плавания, так что же ты думаешь? До того ярь его обуяет, что при виде меня прямо сатанеет. Ласкать начнет – все мои ребрушки трещат…
Она говорит мягко и плавно, точно катится на велосипеде по ровному асфальту. Рука ее лежит на коленях кавалера, и я вижу, как его лихорадит.
Залейкин оставил свою подругу и теперь пристает к Чертовой Свахе.
– Лукерья Ивановна! Благодетельница всех странствующих, путешествующих и ныряющих! Разрешите на гармошке сыграть да спеть что-нибудь. Не могу жить без музыки…
– Право руля! – командует она решительно. – Мне еще не надоело на воле жить. Хочешь, чтобы архангелы сюда заглянули?
Залейкин ругается. Потом забирает свою двухрядку и уходит на улицу.
Разгул усиливается.
Я не помню, какая из девиц на этот раз была моею женой.
…Тихое утро. Небо – голубая бездна. Море – отполированный хрусталь. Неподвижный воздух накаляется зноем.
«Мурена» идет ровно, послушно, огибает суда. Выходим за каменный мол. Начинается поле минного заграждения. Приходится идти по фарватеру и постоянно поворачивать то вправо, то влево.
На рубке стоят офицеры. Командир, как всегда, серьезен и сосредоточен. Старший офицер Голубев улыбается утреннему солнцу. Минный офицер почему-то оглядывается на берег.
Кругом столько света и блеска, а в измученной душе моей глухая полночь. Я стою на верхней палубе и не слушаю, о чем говорят другие матросы. Одна мысль занимает меня – мысль о Полине. Как это случилось, почему она решила отравиться? Не могу найти успокаивающего ответа.
«Мурена» острым форштевнем разворачивает хрусталь и все дальше уходит от гавани.
Начинаем приготовляться к погружению – задраиваются люки.
Я спустился внутрь лодки.
Пахнет жареным луком. Это Камбузный Тюлень что-то готовит на своей электрической плите. После вчерашней пирушки он распух, точно от водянки, глаза кровью налиты.
– Как дела?
– Дела как сажа бела, и сам чист как трубочист. Башка трещит, точно в ней дизеля поставлены. А опохмелиться нечем.
Камбузный Тюлень вдруг завернул художественно-забористую ругань. Оказалось, что он по ошибке бросил перец в компот. Засуетился, схватил кастрюлю, но тут же столкнул на пол жаровню.
– Уйди, пока не огрел чем-нибудь по башке! – кричит на меня и еще пуще ругается.
Матросы смеются.
Прохожу за непроницаемую перегородку, в свое носовое отделение.
Зобов мрачен и часто глотает воду.
Залейкин стоит перед зеркалом и той же щеткой, которой он чистит сапоги, приглаживает маленькие усики и прямой пробор на голове. Поучает команду:
– Если хочешь иметь хорошую жену, то выбирай ее не в хороводе, а в огороде.
Смех других меня только раздражает.
Гул и стук дизелей точно оборвался. Лодка движется при помощи электромоторов. Балласт принят частично. Идем в позиционном положении, имея самую малую плавучесть.
В тишине слышен сердитый шепот:
– Анафема! Людей хочешь чадом отравить!..
Я догадываюсь, что это кто-то обрушивается на кока.
И опять тихо, как в пустом храме. Только из машинного отделения доносится дрожащий ритм моторов.
Лодка, герметически закупоренная, продолжает свой путь. По переговорной трубе долетает до нас распоряжение увеличить балласт концевых цистерн.
Засвистел воздух, яростно захрипела цистерна, глотая соленую воду. А вслед за этим в лодку ворвался другой шум – шум грохочущего потока. С ним смешался крик, вой людей. Ничего нельзя разобрать. В носовое отделение, за непроницаемую перегородку, врывается несколько матросов и старший офицер. Мокрые все, с искаженными лицами. Торопливо задраивают за собой железную дверь, точно от напавших разбойников. А за нею раздаются выстрелы. Кто кого бьет? Почему?
Я застыл на месте, раздавленный катастрофой. У других втянутые в плечи головы, точно в ожидании неизбежного удара. Чувствую, как уходит из-под ног палуба. Это «Мурена» опускается в бездну. Все быстрее и быстрее. Проваливается в пучину, словно брошенный кусок железа. Я набрал полную грудь воздуха и не дышу. А вода продолжает врываться внутрь лодки, грохочет и рычит, как водопад мощной реки. Увеличивается тяжесть нашего суденышка. И сам я будто наливаюсь свинцом. Ноги прилипли к палубе – не сдвинуть их. Ах, скорее бы прекратился этот оглушительный рев потока. Я ничего не могу сообразить. Мне кажется, что гибнет мир, с треском и гулом проваливается куда-то земля…
Толчок под ногами. Лодка на дне моря. А через несколько минут в носовом отделении водворяется могильная тишина. Вопросительно смотрим друг на друга безумными глазами.
– Ничего, ничего… Не волнуйтесь… Сейчас разберемся, в чем дело…
Старший офицер старается успокоить нас, а у самого прыгают посиневшие губы.
Светло горят электрические лампочки, словно ничего не произошло. Это дает возможность хоть немного прийти в себя.
– Как это все случилось? Кто знает?
– Я, ваше благородие! – торопливо отзывается комендор Сорокин, словно от его сообщения зависит спасение лодки. – Это все Камбузный Тюлень натворил. Он жирный соус пролил на плиту. Угар пошел. Кто-то начал ругаться. Тюлень испугался, что ему от командира попадет. Взял да и открыл самолично люк над камбузом. Он, верно, думал, что лодка не скоро начнет погружаться, успеет, значит, выпустить угар.
– А я видел, как минный офицер на месте уложил его, – поясняет другой.
– Там друг друга расстреливали и сами себя…
Посмотрели на глубомер – девяносто восемь футов. Над нами целая гора воды. Сидим крепко в проклятой западне. За перегородкой – тридцать с лишним трупов наших товарищей. Очередь за нами. Нас десять человек, приговоренных к смертной казни. Железная перегородка не выдерживает тяжести напирающей воды – выгибается в нашу сторону, вздувается парусом. В перекосившихся дверях появляются щели, дают течь. Никакими мерами нельзя остановить ее. Это мстит море. Оно изменнически и подло просачивается в носовое отделение, чтобы задушить нас – задушить податливой массой, мягкими лапами, медленно, с холодным равнодушием.
– Как же теперь быть, ваше благородие? – спрашивают старшего офицера. – Значит, конец нам?
– Не нужно отчаиваться. Подождите. Что-нибудь сообразим…
Кто-то вспомнил Гололобого. Нет, не кок, а он виноват. Зачем он женщину привел на «Мурену»? Его кроют не только матросы, но и старший офицер. А комендор Сорокин, всегда желчный и вспыльчивый, потрясает кулаками и кричит:
– Будь Гололобый здесь, мы бы из его брюха выпустили воздух…
Зобов сурово обращается к старшему офицеру:
– За что гибнем?
– Братцы! Я сам – только пешка в этой дьявольской игре. Не время об этом рассуждать. Давайте лучше подумаем, как спастись…
Море напирает на нас. Переборка трещит по швам. Сейчас будем смяты, раздавлены, превращены в ничто.
Матрос Митрошкин зарыдал.
– Замолчи! – кричит на него старший офицер. – Ты не девчонка, чтобы слезы распускать. Будь матросом до конца…
Митрошкин вытягивается и моргает слезящимися глазами.
Голубев окончательно оправился. Все смотрели на него. Он опытный подводник и знает лучше, чем кто-либо из нас, что нужно предпринять.
– Прежде всего, братцы, нужно дать знак наверх, в каком положении мы находимся. А сделать это можно очень просто: отнимем от мины зарядник и выкачаем из него воздух; затем вложим в нее записку. Если такую мину выбросить через аппарат, то она сейчас же всплывет. Здесь постоянно ходят суда. Кто-нибудь непременно заметит ее.
– Верно, ваше благородие, правильно…
Далеким маяком загорелась надежда.
Через несколько минут все было готово. Мина шмыгнула из аппарата, понесла весть в отрезанный для нас мир – весть из могилы.
И хотя вода прибывает, начинает заливать палубу, но на душе становится легче, точно чьи-то невидимые когти, что держали нас в тисках, ослабевают, разжимаются. Растет смутная надежда, что мы можем еще спастись. Об этом между нами идет разговор. За нашими маневрами, безусловно, следили с мостиков всех кораблей. А наше длительное исчезновение с поверхности моря вызовет подозрение на базе. Там сразу догадаются, в чем дело, и вышлют суда на розыски. Поймают мину, прочтут записку. Сейчас же будут пущены в ход все средства, чтобы извлечь нас со дна моря: водолазы, спасательное судно. И снова солнце глянет нам в лицо.
Залейкин вдруг что-то вспомнил: срывается с места и лезет под рундуки. С поспешностью выхватывает футляр с двухрядкой. Гармоника, радость его и гордость, оказалась подмоченной. Он ругается матерно.
– Хорошо, что мандолину повесил над головою, а то бы и этой конец!
Залейкина хоть к черту на рога посади, он все равно не уймется и будет петь песни.
Из нашего кубрика можно выбраться только двумя путями: или через носовой люк, или через минный аппарат, как когда-то спасся лейтенант Ракитников. Обсуждаем этот вопрос. Выводы у нас получаются очень печальные. Чтобы выбросить человека из минного аппарата, нужно страшному давлению воды противопоставить еще большее давление воздуха. А это означает неминуемую гибель. Поднимаем головы и жадно смотрим на носовой люк. Как его открыть? А потом – такая тяжесть над нами! С остервенением хлынет море внутрь лодки, разорвет наши легкие, прежде чем мы выберемся отсюда. При одной мысли об этом мутится разум.
Решено твердо ждать помощи извне.
Старший офицер приносит из своей каюты три бутылки хорошего коньяку.
– В поход себе приготовил. Люблю хватить в критические минуты.
– Благодетель вы наш!.. – радостно взвизгивает Залейкин. – Ведь это теперь для нас вроде причастия…
Только Митрошкин отказался от своей порции. Разделили коньяк на девять человек и выпили залпом, чтобы лучше ударило в голову. Жаль, что нельзя добраться до казенной водки – она осталась за перегородкой.
– Эх, повеселимся напоследок! – говорит Залейкин и достает свою мандолину.
Зазвенели струны, рассыпали веселые звуки. Подхватывает веселый тенор:
У моей у милочки
Глазки, как у рыбочки.
Оживают лица, загораются глаза. Вода на палубе – выше колен. Неважно! Я чувствую, что и во мне просыпается какая-то удаль. Пусть появится теперь смерть. Я плюну ей в костлявую морду и скажу:
– А теперь души всех!
Мы забрались на рундуки и сбились в одну кучу. Только один Митрошкин держится в стороне. Он украдкой крестится и что-то шепчет. Над ним издевается Зобов:
– Брось, слышь ты, эту канитель. Ты только подумай – до поверхности моря далеко, а до неба еще дальше. Не услышит тебя твой бог, хотя бы ты завыл белугой…
– Оставьте его в покое, – советует офицер.
Мандолина сменяется граммофоном. Под звуки рояля баритон напевает знакомые слова:
Обойми, поцелуй,
Приголубь, приласкай…
Все слушают эту песню угрюмо. Она звучит для нас какой-то насмешкой. Там, наверху, в живом мире, лучистое небо разливает радость. Всюду блеск и трепет жизни. Может быть, в этот момент кто-нибудь смотрит с берега на море, любуется игрою красок и грезит о любви и счастье. И не подозревает, что под голубою поверхностью вод, под струящимся золотом, на глубоком дне в тяжких муках корчатся люди. Вода продолжает прибывать. Залитые ею аккумуляторы перестают работать. Электрическое освещение постепенно слабеет, свет гаснет. Воздух плотнеет, становится тяжким. Мы ждем не горячих поцелуев возлюбленной, а холодных объятий смерти.
– К черту эту пластинку! – кричит старший офицер.
– Поставьте что-нибудь повеселее!
Завертелась новая пластинка. Женщина цинично поет про шофера-самца. Эта похабщина вызывает хохот…
Прошло несколько часов мучительного ожидания.
Электричество погасло. Пустили в ход юнгеровский аккумулятор. Это небольшой ручной фонарь. Свет от него слабый, как от маленькой свечки. Кругом полусумрак.
Вода дошла до высоты рундуков и остановилась. Давление на непроницаемую перегородку с той и другой стороны уравновесилось. Но воздух начал портиться и настолько уплотнился, что больно стало ушам.
То и дело поднимаем головы и жадно, как звери на добычу, устремляем взгляды на носовой люк. Спорим, горячимся. Зобов доказывает, что этим выходом нужно воспользоваться немедленно, пока мы не истратили своих сил.
– Мы, как птицы из клетки, вылетим отсюда вместе с воздушным пузырем. Только бы люк открыть.
Его поддерживает комендор Сорокин, страдающий легкими.
Другие возражают:
– Может, вылетим, а только куда прилетим? К черту в лапы?
– Лучше подождем.
Больше всех настаивает на этом старший офицер.
– Стойте! Тише! – кричит электрик Сидоров.
Голова его запрокинута, а правая рука поднята вверх.
Напрягаем слух. Где-то и что-то гудит. Все ближе и ближе. Над головою различаем шум бурлящих винтов. Ясно, что проходит какое-то большое судно.
Взрыв радости и надежды выливается в крики:
– Нас ищут!
– Сейчас выручат!
– Спасены!
Старший офицер поворачивается к Зобову и заявляет:
– Я прав оказался. Погода тихая. Мина с запиской не должна далеко уплыть. Нас скоро найдут…
Зобов отвечает на это:
– Да не скоро выручат…
Спустя несколько минут опять раздается гул винтов.
Еще больше утверждаемся в мысли, что теперь будем спасены.
Даже Зобов как будто начинает верить в это. Он запрокинул голову и смотрит на носовой люк. Кулаки его, величиною в детскую голову, крепко сжаты, здоровые зубы оскалены. Рычит разъяренным львом:
– Эх, вырваться бы отсюда! Только бы вырваться!
Я знаю грандиозные замыслы Зобова, понимаю его. Пламенем гнева загорелась грудь. Я откликаюсь:
– Дружба! Мне с тобой по пути – одним курсом…
В лодке не действует ни один прибор, ни один механизм. Все части ее давно похолодели. «Мурена» стала трупом. От соединения соленой воды с батарейной кислотою выделяется ядовитый хлор. Ощущается неприятное царапанье в горле, щекотание в ноздрях. Но мы упорно ждем спасения. В жутком полусумраке, издерганные, подбадриваем себя разговорами, шутками. Больше всех в этом отношении отличается Залейкин.
– Эх, братва! Уж вот до чего жаль мне свою женку!
– До сих пор ты как будто холостым считался, а? – спрашивают Залейкина.
– Это я наводил тень на ясный день. Иначе перед любовницами разоблачили бы. А на самом деле я давно обручен. Да и бабенка же у меня, доложу я вам! Надставить бы ей хоть на один вершочек нос, была бы первая красавица на всей земле. Люблю я ее, как дождь свинью. Она тоже меня любит, как кошка горчицу. Словом, только в раю такую пару можно найти. И жизнь у нас проходила, можно сказать, только в одних радостях.
– Как же это ты наладил?
Залейкин, как всегда в таких случаях, рассказывает и не улыбнется.
– Очень просто. Один день я запущу в нее поленом и не попаду – она радуется. На другой день жена ахнет в меня горшком и не попадет – я радуюсь. Каждый день была у нас только радость. Вот!
Судорожным хохотом мы заглушаем свою тревогу, смертельный страх.
Я думаю, что если существует бог, то он, наверное, улыбнулся, когда зачат был Залейкин.
Не успели затихнуть от смеха, как от носа послышался испуганный шепот:
– Тише, братцы! Слышите!
Старший офицер поднимает фонарь. В стороне от нас, к носу, в полутьме маячит согнутая человеческая фигура. Это ползет к нам по рундукам Митрошкин.
Он останавливается и показывает рукой к корме.
– Слышите? Царапают ногтями… Шепчутся… Живы они, живы…
– Кто живы? – мрачно спрашивает Зобов.
– Наши… Просят, чтобы пустили их в носовое отделение…
Митрошкин, не похожий на самого себя, ежится и в страхе закрывает лицо руками.
Все невольно открываем рты и прислушиваемся. Мертвая тишина. Не слышно даже дыхания. Хоть бы какой признак жизни донесся до нас из отрезанного мира! И есть ли где жизнь? Кажется, вся вселенная находится в каком-то оцепенении. Слабо горит свет, а между рундуками мертво поблескивает черная вода. Лица у людей неподвижны, как маски. Глаза холодные, пустые. Наш ручной фонарь – это лампада в склепе.
– Ха! Вот черт! Взаправду напугал! – смеется Залейкин.
Начинается нелепый галдеж. Говорят все сразу, нервно смеются, лишь бы только не молчать. Тишина для нас тягостна, невыносима. Мы можем сойти с ума.
Воздух портится. Дышать становится труднее. В голове шум.
– Граммофон! – скомандовал старший офицер.
– Граммофон! – разноголосо повторяют и другие.
Из большой красной трубы, словно из пасти, выбрасываются звуки оркестра, а за ним, как удав, медленно выползает здоровенный бас Шаляпина. Он громко возвещает о королевской блохе:
Блоха! Ха-ха!..
Грохочет дьявольский грохот, точно кто бревном бухает по железным бортам лодки.
Один из матросов повторяет за Шаляпиным:
Блоха! Ха-ха!..
Его смех подхватывают еще несколько человек. Становится и жутко и весело.
Звуки оркестра пронизывают уплотненный воздух, испуганно мечутся на небольшом пространстве. Их оглушает грозный бас:
Призвал король портного:
«Послушай, ты, чурбан!
Для друга дорогого
Сшей бархатный кафтан…»
Грянул неистовый смех. Вместе с Шаляпиным и мы все повторяем: «Блоха! Ха-ха!..»
Буйное веселье охватывает нас, как зараза. Ничего не слышно, кроме судорожного смеха. Залейкин задирает голову и будто клохчет. Старший офицер держится за живот, трясет плечами, сгибается, точно от боли. Зобов качается с боку на бок, как маятник. Комендор Сорокин дрыгает ногами. Некоторые катаются на рундуках, дергаются, корчатся, как в падучей болезни. У меня от смеха распирает грудь, трясутся внутренности. Мелькают на бортах уродливые тени, маячат предметы. В ушах треск от грохочущих голосов. Давно уже молчит граммофон, не слышно Шаляпина, а мы наперебой повторяем его слова: «Блоха! Ха-ха!..» И опять неудержимый шквал смеха сотрясает наши тела. Содрогается вся лодка…
Я пытаюсь остановить себя и – не могу. Я на время отворачиваюсь, зажимаю уши. Вдруг страх перехватывает мне горло. Я стою на коленях и с дрожью смотрю на других. Мне начинает казаться, что люди окончательно обезумели. Трясутся головы, оскаливаются зубы, слезятся прищуренные глаза. Фигуры ломаются, точно охвачены приступом судороги. У некоторых смех похож на отчаянные рыдания. Я не знаю, что предпринять. Дергаю за руку старшего офицера и кричу:
