Текст книги "На острие меча"
Автор книги: Алексей Азаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Адъютант министра передал генерал-майору Никифору Никифорову указание оставить все дела и прибыть на заседание немедленно. «Экстренное заседание!» – сказал адъютант.
...Много лет спустя Никифоров вспомнил этот день и написал о нем – скупо, с лаконизмом историка: «Я вызвал шофера, оделся и поехал в министерство. День был необычайно теплым. Я велел шоферу ехать к центру не спеша, а сам смотрел на прохожих и не мог избавиться от мысли, что произойдет что-то плохое. Когда я приехал в министерство, там уже собрались все члены совета. Последними в зал вошли шеф немецкой военной разведки в Болгарии Делиус и генерал Кочо Стоянов. Как только Кочо Стоянов начал говорить, я понял, что предчувствия не обманули меня. Он сообщил, что в Софии раскрыта нелегальная группа, руководимая известным адвокатом Александром Пеевым. Группу раскрыла немецкая военная разведка... в ближайшие дни ожидаются важные разоблачения. Предполагалось, что Пеев, как офицер запаса, использовал свои широкие связи среди военных. В конце заседания каждому члену совета поручили проверить в своем секторе все возможные каналы утечки военной информации.
Моим коллегам надо было радоваться этой новости, а они встретили ее с унынием. Я не боялся их взглядов, хотя чувствовал, что покрываюсь холодным потом. Все равно, думал я, вам не остановить ход событий. Если бы упомянули мое имя, я собирался сказать: «Господа, ваши дни сочтены. Думайте об этом». Но говорить этого не пришлось. Теперь все зависело от того, выдержит ли Пеев».
...Его вывозили из Дирекции десять дней подряд.
Всегда одним и тем же маршрутом. На трамвае. Машин в Болгарии было мало; те, что имелись, работали от газогенераторов, поскольку бензин экономили до предела, выдавая лишь для нужд генералитета, министров и членов царской фамилии. Куков и Антонов наблюдали за Пеевым, не спуская глаз, но к доктору никто не подходил, да и сам он не делал попыток заговорить с кем-либо или попытаться бежать. В контору являлись клиенты, и Куков, коротавший время на деревянном диванчике под видом посетителя, не мог придраться ни к одной фразе, произнесенной доктором. Обычные юридические консультации, не больше.
Оставалось предположить, что или связники Пее-ва кем-то предупреждены, или же у доктора имелись иные, одному ему известные способы контактов, и Гешев – автор комбинации – приказал отменить выезды.
Делиус, как и в случае с Эмилом Поповым, строжайше запретил применять к Пееву «третью степень», а без пыток, по мнению Гешева, допросы не дали бы результатов, и Пеева не спрашивали ни о чем. Раза два Гешев приходил в камеру, садился на кровать, угощал сигаретами. Пеев курил свои, и так они и сидели друг против друга, не произнеся за час и десятка фраз.
Уходя, Гешев говорил угрожающе:
– До скорого, доктор! – и едва удерживался, чтобы не ударить Пеева в холодное, спокойное лицо.
На полную дешифровку телеграмм ушло несколько суток.
Начальник отделения криптографии, докладывая результаты, волновался так, что бумажки сыпались из рук.
Полковник Костов скрипнул зубами.
– Это ложь! Вы фальсифицируете, Гешев!
Начальник державной сигурности Павел Павлов
покачал головой:
– Успокойтесь, господин полковник. К сожалению, все правильно!
– Но вы понимаете, о ком идет речь? Высшие генералы – Марков, Даскалов, Луков, Лукаш... Никифоров прямо помянут как помощник.
– Делиус знает?
– Еще бы,– сказал Гешев любезно.– Не только знает, но и считает, что генералы готовили заговор. Убийство царя.
Костов был настороже и быстро разгадал, кому и зачем роет яму Гешев. Война складывалась не в пользу нацистов, и при дворе имя нынешнего премьера Богдана Филова, ориентировавшегося на Берлин, приобретало значение одиозное. Князь Кирилл и его супруга, слывшие англофилами, пытались свалить премьера, предлагая Борису III кандидатуры «умеренных»– Муравиева и Багрянова. Царь колебался, и Лулчев, занявший позицию нейтралитета, советовал ему подождать. Делиус и Бекерле, читавшие документы полиции, РО и ДС, как свои, не сидели сложа руки: в свою очередь пытались воздействовать на царя и сохранить Филова у власти. В этой ситуации многое зависело от военных: генералитет не сказал своего слова, а за ним стояла реальная сила – штыки, и, останови Михов и прочие выбор на Багрянове или Муравиеве, песенка Филова была бы спета. Ге-шев, очевидно, получил инструкцию Доктора скомпрометировать генералов и вывести их из «игры». А что, если он, применив пытки, заставит Пеева подписать признание о наличии заговора? Что, если Павлов свяжет воедино имена Даскалова, Лукаша, Никифорова и притянет к ним имя Михова? А заодно руководителей РО? Может так быть?.. Да, конечно.
Костов встал.
– Министр войны информирован?
– Нет еще,– все так же любезно сказал Гешев.– Среди подозреваемых много его друзей, члены Высшего совета, предшественник... Какой же смысл спешить с информацией? Сначала пусть Пеев выложит все, что знает, а потом, сформулировав выводы, Дирекция полиции...
– Это что же– частное дело Дирекции? Я правильно понял?
Павлов тихонечко вставил:
– Государственное дело, полковник. Доктор Пеев – не просто разведка, но и политика. Большая политика. Больше, чем вы думаете.
Той же ночью доктора Александра Костадинова Пеева, заключенного камеры № 36 на четвертом этаже Дирекции полиции, избили надзиратели. Били вдвоем, не изощряясь и даже не очень сильно: важна была не столько боль от ударов, сколько сам факт унижения, непереносимый, по мнению Павлова, для человека интеллигентного, привыкшего ко всеобщету уважению... Доктор не кричал; но даже кричи он изо всех сил, голос его не был бы услышан: тридцать шестая, отведенная Пееву предусмотрительным Ге-шевым, находилась в особом коридоре и была изолирована от других камер. Окно здесь было меньше, чем в других помещениях; вентиляция заделана; поэтому днем двери камеры не запирали, боясь, что Пеев задохнется; у порога на стульях сидели надзиратели. Двое. Они же и били ночью.
Избитого доктора Пеева привели к Гешеву.
Дали полотенце – вытрись.
Гешев, выдержав паузу, спросил:
– Никифоров?
– Что Никифоров?
– Не играй в прятки, доктор! Всю правду о нем – сюда, мне. Кончились забавы! Итак, генерал Никифоров твой заместитель? Бери ручку, пиши.
Пеев вытер разбитую губу. Глаза его блестели живо, остро.
– А о Михове писать?
– И о нем.
– И о Кочо Стоянове? И о директоре Кузарове? И о премьере Филове?
– Я не шучу.
– Я тоже, Гешев. Все эти лица давали мне информацию. Все без исключения. Почему же я должен говорить об одном Никифорове?
Гешев ждал вопроса, протянул бланки дешифрованных радиограмм. Красным карандашом в них были отчеркнуты места, где говорилось о Никифоре Никифорове и его роли. Пеев прочел, невесело усмехнулся.
– Все это не так, Гешев.
– Здесь нет ошибки.
– В тексте нет, а по существу – все ошибка. Никифорова выдумал я. Вы-ду-мал. Понимаешь, Гешев? Мне было важно, чтобы в Центре считали, будто со мной сознательно сотрудничают видные люди. От этого зависел мой вес. Вот я и выдумал, что он мой заместитель, а Никифоров ничего не знал. Он просто болтун, такой же, как Даскалов, Филов или Лукаш. Ну как?
– Превосходно,– сказал Гешев.– Блестящий поворот. Однако генерала не спасешь. И Янко Пеева. И всех прочих. Здесь не суд и состязательность сторон не предусмотрена. Так что оставим юридические увертки... доктор! Будь реалистом. Пойми, тебе придется сказать все.
– Я уже сказал.
– Ложь.
– Другого не будет, Гешев.
...Он, как мог, отводил от товарищей беду. Делал все, что было в его силах. В протоколе, который вел Гешев, в эту ночь появилась запись, повторенная затем в других: «Генерал Никифор Никифоров никогда не являлся моим заместителем. Царский сатрап, он виноват лишь в том, что был откровенен со мной, как и его коллеги по военным кругам...»
Леев – солдат на посту – боролся за Янко, Елиса-вету, Эмила Попова, Никифорова. Гешев терял терпение, стал нередко кричать, но при этом все же ни разу не сорвался с тормозов до конца. Не вызывал Гармидола. Не передал Пеева Кочо Стоянову. И главное, не дал Пееву понять, что попытки выгородить Форе напрасны: Никифор Йорданов Никифоров, бывший генерал-майор, бывший начальник ВСО и член Высшего военного совета, 28 апреля 1943 года был отрешен от всех должностей, декретом царя лишен звания и арестован. Делом его занимался полковник Недев – новый начальник РО, назначенный вместо внезапно снятого с поста полковника Костова.
10
Александру Периклиеву Георгиеву относительно повезло: его арестовало не гестапо, а политическая полиция– ЗИПО. Поэтому Георгиева отвезли не на Принц-Альбрехтштрассе, где, как известно было любому берлинцу, в подвалах существовали камеры пыток, а в полицей-президиум на Александерплац. Георгиев частенько бывал здесь, на площади, обедал в «локаль», и официантки относились к нему как к завсегдатаю: обслуживали быстро и приносили порции побольше. При жестком нормировании, введенном вскоре после Сталинграда и начавшегося, чтобы уже никогда не остановиться, «эластичного сокращения фронта», добавки к пайковому стандарту были нелишними: болгарскому студенту Георгиеву, стажеру экспертной конторы доктора Граверта, полагалось снабжение по низшей категории.
Впрочем, «локаль» и сердечные официантки остались во «вчера». «Сегодня» и, пожалуй, «завтра» воплотились в образе пожилого, с глубоким рубцом на щеке, очень худого мужчины с короткой фамилией Верк.
Криминаль-инспектор доктор Верк.
Он руководил обыском в пансионе и арестом; ему же поручили вести допросы. Сухим голосом, лишенным интонаций, Верк задал Георгиеву положенные анкетные вопросы и, не упустив ничего, записал ответы: гражданство – болгарское, местожительство – в Берлине, частный пансион фрау Кунерт, место учебы – Берлинский университет, место работы – экспертная контора. И так далее и тому подобное.
Была суббота, конец дня, но доктор Верк не торопился. Под напряженным взглядом Георгиева методично разложил на столе какие-то бумаги, очистил суконочкой перо, спросил, не повышая голоса:
– Когда и где вы познакомились с доктором Александром Коста диновым Пеевым?
«Вот оно что!» – подумал Георгиев и перевел дух. С того самого момента, когда сотрудники ЗИПО приехали за ним в пансион, он гадал о причинах ареста. Теперь все становилось на места, и Георгиев, согласно еще в Софии продуманной «легенде», стал отвечать. С Пеевым знаком с 1932 года; с 1937-го снимал комнату в его квартире; особенно близки не были – какая уж близость между знаменитым адвокатом и студентом-недоучкой; после прибытия в Берлин вели нерегулярную переписку. «Уничтожил ли Пеев письма? В Софии, очевидно, провал... Упоминается ли мое имя в радиограммах?»
Верк слушал, иногда кивал. Дав Георгиеву закончить, сказал все так же сухо и бесцветно:
– Вы подозреваетесь в ведении шпионажа в пользу СССР против Германской империи. Следствие предлагает вам проявить добрую волю и сделать чистосердечное признание.
Георгиев был юристом, и тонкое различие между произнесенным «подозреваетесь» и ожидаемым им «обвиняетесь» вкупе с тем, что дело повело ЗИПО, а не гестапо, сказало ему многое. Во-первых, у немцев не было прямых улик, и во-вторых, для властей он продолжал оставаться гражданином дружественной страны, а не государственным преступником, лишенным легитимационных прав .
– Это недоразумение,– сказал Георгиев со сдержанным возмущением.– Я могу пригласить адвоката?
– Позже.
– А представителя посольства?
– Посольство извещено.
«Все идет не так плохо,– перевел Георгиев ответы Верка с языка юридического на болгарский.– Сашо молчит. Если бы он дал показания против меня, гестапо не согласовывало бы арест с посольством и не прибегало к услугам ЗИПО. Я исчез бы в подвалах Принц-Альбрехтштрассе, и конец».
Георгиев выпрямился на стуле.
– Я хочу сделать официальное заявление. Все, что происходит, я расцениваю как прискорбное недоразумение. Мое поведение здесь, в Берлине, свидетельствует о лояльности к Германии. Господин Граверт, хозяйка пансионата, уполномоченный НСДАП1 2 в университете, надеюсь, не откажутся подтвердить это. Круг моих знакомств ограничивается студентами и служащими конторы, в основном членами национал-социалистской партии. Наконец, я активно участвую в работе болгаро-германского сообщества... Я отметаю подозрения в шпионаже!
– Хорошо,– сказал Верк и зашелестел бумагами.– Я записал ваше заявление и со своей стороны хочу внести ясность. Сейчас вам будут зачитаны выдержки из радиограмм государственного преступника Пеева, отправленных им в Центр. В них есть ссылки на вас как берлинского информатора. Зачитываю: «Георгиев из Берлина. В городе Вицлебене есть большие склады горючего и продовольствия».
– Это все?
– Нет, почему же. В распоряжении следствия достаточно документов такого рода. Что вы на это скажете?
Георгиев пренебрежительно пожал плечами.
– О связи доктора Пеева с Москвой я не осведомлен. Что же касается ссылок на меня, то Пеев, как я понимаю, извлекал сведения из писем, отправленных– заметьте!—легально и прошедших имперскую почтовую цензуру. Надо думать, что у специалистов, занятых проверкой переписки, достаточно опыта, чтобы отличить обычный рассказ о буднях Германии от шпионской информации. Я требую, чтобы были предъявлены мои письма к Пееву! Прочтите их и убедитесь: содержание корреспонденции совершенно невинно...
Он говорил и говорил, соображая при этом, изъяты все же письма или нет и, если изъяты, удалось ли контрразведке проявить невидимый текст. Ссылки на то, что «Георгиев передает из Берлина», согласно уголовному праву, мало что значат. А в ЗИПО, судя по всему, за рамки права пока выходить не намерены: мешает положение «дружественного иностранца».
Верк записад ответ, сложил бумаги. Сказал:
– Хорошо. Подумайте до завтра. Вас отведут в камеру, а утром я вызову вас на допрос. Искренне надеюсь, что, поразмыслив хорошенько, вы поймете, сколь слабы позиции вашей защиты. Не опаздывайте с признанием, господин Георгиев!
Камера. Вечер. Глазок в двери, тишина. И одиночество, лишающее уверенности. Георгиев сел на железный табурет, машинально посмотрел на затянутую решеточкой лампу под потолком. «Вся надежда на тебя, Сашо! На твою выдержку и молчание. Что до меня, то я и шагу не сделаю в сторону от «легенды». Может быть, это, в свою очередь, хоть чем-нибудь поможет тебе, Сашо?»
День истекал. Первый из долгих, как вечность, семидесяти четырех дней, которые Александру Георгиеву предстояло провести в ЗИПО. Все ожидало его: перекрестные допросы, поединки с Верком, минуты, когда будущее казалось беспросветно черным, а единственным выходом – самоубийство; угрозы, карцер,
дни и ночи, выдержать которые мог только тот, кто знал, во имя чего шел на все это.
«Дело Александра К. Пеева, обвиняемого в совершении...» Оно росло как снежный ком, и секретные службы – немецкие и болгарские – придавали ему выдающееся значение. Александр Георгиев занимал в нем скромное место, гораздо скромнее того, что отводилось Пееву, Никифорову, Янко Пееву и Попову.
Эмил Николов Попов, «музыкант».
Эмила допрашивали трое, всегда трое: Делиус, Гешев и новый шеф РО Недев. Вопросы ставили так, чтобы он не мог сообразить, кто именно арестован и что говорит. Однажды предъявили заключение экспертизы, гласившее: тексты радиограмм, переданных Поповым, отпечатаны на машинке марки «ундер-вуд», принадлежащей Пееву. «Признаете, что были с ним связаны?» – «Нет!»—сказал Эмил.– «Вам дадут очную ставку».– «Я и тогда отвечу: нет».
На третьем допросе появился Гармидол.
Гешев вышел из-за стола, подтолкнул «Страшного» к Эмилу.
– Познакомьтесь-ка... Слушай, Попов, приглядись к Гармидолу. Неправда ли, красавец? Только не возражай, парень, а то Гармидол терпеть не может, ежели слышит, что его называют гориллой или выродком. Он тогда совсем голову теряет... Так вот, Попов. Ты ври себе, ври, сколько хочешь. Отрицай все. Я еще потерплю немного, а потом сюда доставят твою Белину и сестричку твою, Марусю,– милая такая девочка. Тебя привяжут к стулу, а Гармидол позабавится. А после него позабавятся надзиратели, у нас их человек сорок...
– Сорок шесть,– поправил Недев.
– А ты молчи себе или ври на здоровье. Ладно?
Эмил против воли закрыл глаза. По спине тек пот.
– Что... чего вы хотите?
Делиус постучал о крышку стола карандашом.
– Будьте благоразумны, господин Попов. Вы мужчина и должны понимать, что проиграли по всем статьям. Проигравший же, как известно, должен платить. Господин Гешев, покажите ему векселя и спросите, согласен ли он их отработать?
Гешев выдвинул ящик стола, достал две четвертушки бумаги, заполненные колонками цифр. Перебросил Попову.
– Прочитай и скажи, все ли на месте.
Номера, цифро-буквенные обозначения «ключа» и подписи оказались правильными. Две дезинформационные телеграммы, сработанные криптографами Доктора и Недева, внешне ничем не отличались от шифровок Пеева. Попов с трудом сглотнул ком, застрявший в горле, кивнул: «Да».
– Ну вот, Попов,– сказал Гешев с удовлетворением.– Как видишь, сделано на совесть. Я хочу, чтобы ты поехал вместе с нами к себе домой и, как обычно, в полпятого передал их Центру. Все проще простого: ты передашь, а девочки, Белина и Маруся, останутся нетронутыми. Согласен, Попов?
Плечи Эмила обмякли.
Гешев подошел вплотную, спросил:
– Согласен или нет?
Голос отказал Эмилу. Он кивнул.
– Превосходно! – похвалил его Делиус.– А вы сомневались, господа.
Машину и на этот раз не вызывали. Поехали трамваем – старым вагоном четвертого маршрута, проданным софийскому транспортному обществу бельгийской компанией «Себион» еще в начале века. Вагон дребезжал, мерзко взвизгивал, тормозя на поворотах, и Эмил едва не терял сознание. После спертой атмосферы камеры и вынужденной неподвижности чистый воздух и движение кружили голову; страх за Белину и Марию подкашивал ноги.
Слабый, как ребенок, цепляясь за перила, он поднялся на второй этаж своего дома. Гешев трижды, с неравными интервалами, нажал на пуговку звонка. Один из агентов, сидевших в засаде, открыл, вытянулся.
– Господин начальник, за время дежурства...
– Заткнись! – сказал Гешев и подтолкнул Попова в спину: – Входи.
Передатчик стоял на прежнем месте. Эмил сел, уперся взглядом в окно, в балкон с распахнутой дверью. Прямо напротив, на другой стороне улицы – метрах в двух по прямой – был другой балкон. Подумал: если бы охранники отвернулись, зазевались, можно было бы выскочить, перемахнуть через перила – и уйти.
– У тебя есть часы? – спросил Гешев.
– Нет.
– Возьми мои, только не урони. Их мне министр подарил. Хорошие часы, фирма «Омега», всех нас переживут.
Стрелки на циферблате показывали 1G.00.
Сбоку, придвинув стул поближе к передатчику, пристроился немец. Подключил к выходным клеммам вторую пару наушников.
Эмил смотрел на него, на балкон напротив и думал, что надо во что бы то ни стало вставить в радиограмму сигнал, говорящий о том, что рация провалена и работает под контролем врага. Удастся или нет? Здесь многое зависело от опытности немца-оператора, которому предстояло вести контроль за радиообменом... Балкон... Он притягивал взгляд. Всего несколько метров – и свобода.
Из глубины комнаты за Эмилом внимательно наблюдал Гешев. Лицо его было непроницаемым, сигарета вяло тлела в углу рта.
В 16.25 немец включил передатчик. Дал нагреться лампам, жестом показал Эмилу, чтобы тот взял наушники. Дезинформационные телеграммы лежали слева от ключа Морзе – на привычном для Эмила месте. Здесь же была и заляпанная чернильными кляксами школьная линеечка, ею он обычно отделял ряды в колонках.
– Ты готов, Попов? – спросил Гешев, не вынимая изо рта окурка.
– Да,– сказал Эмил.
– Когда начнешь, помни о своих девчонках.
– Пожалуйста, начинать! – сказал немец.– Мы имеем регулярный время.
Эмил положил пальцы на ключ. Теперь все решала скорость. В подписи следовало заменить одну букву на другую – лишний значок по азбуке Морзе. Это означало провал.
Он отстукивал точки – тире, а пот заливал глаза.
Соленые капли скатывались к губам. «Простите меня, Маруся и Белина...» Открытый текст: МКС вызывает ЛНТ. И еще раз: МКС вызывает ЛНТ... Пауза... Ответный сигнал: «Передавайте!»
Никогда еще Эмил не работал столь быстро. У немца, слушающего эфир, против воли округлились глаза. Он явно не ожидал такой скорости и не поспевал за Поповым. Первую телеграмму Эмил уложил в две минуты; заключил измененной подписью и сдернул наушники. Пальцы немца, вооруженные карандашом, забегали по блокноту. Центр отвечал, словно и не было сигнала. Попов подумал: «Не поняли? Что я наделал! Центр клюнул на радиоигру, и я – предатель».
Немец подписал последнюю строчку, глазами показал: «Наушники!»
Эмил взялся за ключ. Цифрогруппа... Пятая, седьмая... Двадцатая... Чуть медленнее, чем в первый раз, вновь отстукал искаженную подпись.
Оператор Центра выдал в эфир «квитанцию» – окончание приема и прекратил радиообмен. Карандаш в руках немца застыл, опустился на стол.
– Что случилось? – спросил Гешев.
– Конец,– сказал немец.
– Он что-нибудь сделал не так?
– По-моему, нет... Нет, все имело быть правильно.
Гешев повернулся к Эмилу.
– Счастлив твой бог! Завтра повторишь.
Эмил исподлобья посмотрел на балкон: два метра до свободы. Вытер пот со лба. Попросил сигарету. Гешев щелкнул портсигаром, дал прикурить. У него, судя по всему, было превосходное настроение.
– Неплохо начинаешь, Попов! Твоя жизнь в твоих руках. Ты хочешь жить?
– Да,– сказал Эмил искренне.
– Я подумаю, что можно будет сделать для тебя. С судом у нас по ряду вопросов не существует расхождений. Думаю, если мы походатайствуем, ты отделаешься концлагерем.
Эмил заставил себя выдавить улыбку.
– Покорно благодарю.
Вечером в камеру ему принесли приличный ужин. Надзиратель сказал, что еду заказали в ресторане и что распоряжение об этом дал лично Гешев.
В первый раз за дни заключения Эмил поел с аппетитом.
Лег на койку. Закинул руки за голову, закрыл глаза и вновь увидел балкон в доме напротив. Мысленно прикинул: один прыжок, а потом – вниз по столбу. Могут не успеть подстрелить... «Завтра повторишь»,– сказал Гешев. Может быть, завтра?.. Когда выходили из дома, Эмил специально помедлил, осмотрел улицу: наружного наблюдения не было.
«Балкон»,– подумал Эмил, отворачиваясь к стене.
С этой мыслью он и заснул.
11
Новый 1943 год не сулил Борису III покоя. События складывались грозно, и царь становился все более мрачным и подозрительным. Он уже не верил никому, даже тем, кто составлял самое ближайшее окружение. Богдану Филову, недавнему наперснику и главному советнику,– за то, что тот слишком далеко завел Болгарию в альянсе с Германией; князю Кириллу и его супруге Евдокии – поскольку те откровенно ориентировались на Лондон; министру Ми-хову – ибо он зависел от выдвинувших его на пост генералов; генералам – эти, по мнению царя, предпочли бы увидеть на троне монарха, покорного их воле; Стоянову, Павлову, Гешеву, Недеву – потому, что каждый из них обладал сетью агентуры, проникшей во все слои общества, и, следовательно, пользовался почти неуправляемой тайной властью. Не верил он и личному советнику Любомиру Лулчеву, зная, что тот, с одной стороны, получает жалованье от полиции, а с другой – гонорары от Доктора и резидента Интеллидженс сервис в Софии.
Все чаще и чаще царь уединялся в своих покоях, отказываясь принимать кого бы то ни было. Искал выхода... и не находил. Все было запутано, неясно, тревожно. Война развивалась совсем не по плану Берлина, доведенному до сведения Бориса Гитлером и Риббентропом во время встреч в Берхтесгадене. Похоже, «тысячелетняя империя» идет к краху.
Посол в Берлине докладывал, что немцы, еще недавно обожествлявшие фюрера, проявляют скептицизм в оценке его шагов, доверительно беседуя с иностранцами, не скрывают недовольства Гитлером и его окружением. Какое тут «единство консолидированной нации», провозглашенное НСДАП в своей программе, если господина фюрера и рейхсканцлера за глаза зовут «богемским ефрейтором», второе лицо в государстве Германа Геринга – «жирным боровом», а Генриха Гиммлера – «кровавым кретином»! Да, немцы – и не только простой народ! – быстро трезвеют, и это отражается на боеспособности вермахта, и без того деморализованного «эластичным сокращением» фронтов... Победа русских и их союзников не за горами. Это ясно... Но вот вопрос: в какой мере и степени она отразится на положении Болгарии? Удастся ли удержать трон? Коммунисты, вдохновленные победами Советской Армии, развернули в горах настоящую войну. Жандармские части генерала Дочо Христова оказываются бессильными в борьбе с ними. В район Средна-Гора министр войны подтянул даже кадровые дивизии, но и они не добились успеха. Попытка блокировать зону партизанского движения сорвалась, и дивизии понесли серьезные потери. Больше того, на сторону партизан переходят целые взводы. Кочо Стоянов потребовал ассигновать 12 500 тысяч левов на особый премиальный фонд для поощрения жандармов. Сумму эту предполагалось израсходовать в виде «тантьем» за головы убитых ятаков и боевиков. Борис III добился, чтобы Народное собрание приняло закон об ассигнованиях, однако и эта мера, долженствующая стимулировать карателей, не внесла сколько-нибудь заметного перелома в горную войну: партизанские бригады росли и росли, в них вливались все новые добровольцы, а среди жандармов, напротив, все чаще отмечались случаи подачи рапортов об увольнении по «болезни» и «семейным обстоятельствам»!.. Крысы!.. На кого же опереться?
Смутные времена. Тяжкие времена – для дворца, для правительства. Для Бориса III, чья врожденная угрюмость мало-помалу начала перерастать в душевное заболевание. Лейб-врач по секрету сообщил князю Кириллу и Евдокии, что его величество баланси-
рует на грани помешательства. Кирилл, выбрав удобный момент, поговорил с Борисом откровенно. Напомнил, что, когда 2 марта 1941 года немцы, по соглашению с правительством и двором, вошли в Болгарию, Филов, Павлов, Даскалов и другие подталкивали царя на более решительные шаги и добились, что в декабре Болгария объявила «символическую войну» Англии и Соединенным Штатам. «Мы дали втянуть себя в авантюру,– сказал Кирилл.– Символическая война? Как бы не так! В ответ на ее объявление американцы бомбили Софию. Правда, обошлось без больших разрушений и жертв, но кто гарантирует, что в недалеком будущем налеты не повторятся– более мощные, смертоносные?»
Получив от Любомира Лулчева запись беседы, Борис заперся в рабочем кабинете, перечитал текст. Распорядился вызвать Павла Павлова, Кочо Стоянова и полковника Недева с материалами о «горной войне» и следственными делами Пеева и Никифорова.
Кочо Стоянов, как обычно, вел себя напористо, почти грубо.
– Необходим террор! Настоящий террор. Кроме того, верхушка армии должна подвергнуться чистке. Павлов, покажи документы! Будь честным и не бойся сказать, что Лукаш, Луков, Марков, Никифоров и Даскалов сколотили заговор!
– Это не совсем так,– сказал Недев.
– А как? Генералы вымазали себя грязью с ног до головы. Помнишь Заимова? Или его дело не научило разведку ничему? Тебе мало того, что имена генералов сплошь и рядом упоминаются в телеграммах Пеева?
Борис жестом остановил Стоянова. Сказал с неудовольствием:
– Помолчи, генерал... Павлов – он прав?
– Пеев не дает показаний. Больше того, отрицает, что генералы сотрудничали с ним. Говорит, что придумал псевдоним Никифорову, чтобы завоевать авторитет у русских: дескать, у меня заместитель – генерал... Честно говоря, эта версия мне кажется правдоподобной. Трудно допустить мысль, что виднейшие военачальники окажутся в одной компании с такими, как Эмил Попов. Слишком велика общественная дистанция.
– Ваше мнение, Недев?
– Господин Павлов близок к истине. Я докладывал министру войны, и генерал Михов разделил нашу точку зрения.
Кочо Стоянов, оставшись в меньшинстве, замолчал: подумал, что Доктор и Бекерле на этот раз не добьются успеха. Царь не пойдет на чистку руководства армии: штыки есть штыки, самая реальная из сил; и Борису III ничего другого не останется, как делать вид, что он верит в невиновность Никифорова. Да и кто на его месте осмелился бы сейчас восстанавливать против себя генералитет? Кроме того, если Никифорова по-настоящему прижать, он может многое свалить на Даскалова, чье имя также поминается в телеграммах. Даскалов же – человек абвера; его выдвинул в свое время адмирал Канарис. Доктор голову снимет с любого, если Даскалов пострадает... Что ж, так и следует информировать посольство.
Совещание окончилось ничем: царь не принял решения.
Среди ночи неожиданным телефонным звонком пригласил Михова.
Министр войны приехал быстро и был подтянут, словно и не ложился спать. Недев подготовил его еще с вечера, подав пространную докладную с протокольной записью разговора с царем. Зная характер Бориса, Михов не сомневался, что тот не сможет долго ждать, вызовет в крайнем случае утром. Недев помимо докладной представил краткое заключение, из которого явствовало, что объяснения Никифорова, данные военному следователю, не выдерживают критики и, если Пеев сознается, генерала придется судить. Здесь же он указал, что в таком случае придется привлечь к суду и командующего 2-й фракийской армией, начальника Генштаба, ряд других военных, виновных в разглашении секретных сведений. Под суд пойдет и бывший начальник РО Костов, также делившийся с Никифоровым тем, что составляет особо сохраняемую государственную тайну. Ми-хову, любившему Костова и едва спасшему его от грозы переводом в гарнизон, такая перспектива не улыбалась. Помимо того, он не без оснований полагал, что у Костова найдутся в запасе документы, порочащие самого министра, и тогда отставка, а может быть и разжалование, неминуема.
По дороге во дворец Михов продумал аргументацию. Решил, что надо обязательно напомнить Борису о генерале артиллерии Заимове 1 и о том резонансе, какой вызвало это дело: паника в «свете» и официальный визит посла Бекерле, от имени рейхсканцелярии выразившего возмущение тем фактом, что Займов имел возможность узнавать и передавать Центру политические и военные секреты раньше, чем они доводились до сведения членов Высшего военного совета. В своей ноте германский посол утверждал, что работа Заимова в пользу русских обошлась рейху в десятки тысяч солдат и офицеров вермахта, сложивших свои головы на полях России. Локализовать скандал не удалось. Не помогли ни закрытые двери суда, ни то, что о расстреле Заимова сообщила одна «Зора» в пяти строчках нонпарели, без комментариев. Стали широко известны речь защиты и последнее слово Заимова в суде, когда он заявил, что гордится тем, что помог приблизить победу правого дела и поступал сознательно во имя будущего Болгарии. Коммунисты ухитрились напечатать листовки с текстом последнего слова, распространили их в казармах, и солдаты получили опасную пищу для ума.
