Текст книги "Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Второе сражение – и новая неудача. Вслед за Нотебургом не удалось добыть Ладогу. Шотландский полковник Коброн, посланный Делагарди на штурм крепости с тысячью солдат, сумел шестого марта взорвать петардой внешние ворота, но дальше не прошел. Защитники храбро отражали атаки, а вскоре и гигантское море-озеро пришло им на помощь. Разразившийся жестокий шторм опрокидывал прислоненные к стенам штурмовые лестницы и швырял вниз на камни взобравшихся на них смельчаков. Непогода превратила мушкеты в бесполезные железные палки: солдаты на пронзительном ледяном ветру не могли зарядить оружие скрюченными от холода пальцами.

Делагарди разыскал в Выборге шубы и валенки только на сотню наемников, остальные в своем летнем рванье мечтали лишь поскорее добраться до натопленной крестьянской избы, их алчность не пробуждалась даже от перспективы завладеть имевшейся в крепости казной. Многие из участвовавших в безуспешной атаке отморозили конечности и навсегда распростились с военной карьерой. Лагерные брадобреи взялись за кровавую работу: ампутацию рук и ног.

Одновременно с известием о провале ладожской операции в лагерь Делагарди пришла радостная новость, которую и он, и король ждали почти два года. Кексгольм наконец-то стал шведским. Крепость сдалась не под натиском солдат, но пала под ударами невидимого врага: в феврале здесь разразилась эпидемия цинги. Когда защитники города 28 февраля неожиданно обратились к осаждающим с просьбой назвать условия почетной капитуляции, Делагарди понятия не имел, что творится за стенами русской твердыни. Потребовав у выборгского наместника Арвида Тенниссона, возглавлявшего осаду крепости, добиваться жестких условий сдачи и разрешить жителям взять с собой только «носильную одежду и деревянных богов (иконы)», он просто следовал традиционной переговорной тактике, дававшей возможность постепенных уступок. Однако епископ Сильвестр, главный вдохновитель обороны Кексгольма, ответил, что в таком случае город будет стоять насмерть. Еды в крепости достаточно, одной только пшеницы имеется тысяча бочек, но, если шведам даже удастся взять Кексгольм штурмом, жители готовы взорвать его вместе с собой. Шестнадцать офицеров, командовавших шведскими отрядами под Кексгольмом, собрались на совещание. Делагарди и король были далеко, а огрызающиеся свинцом бастионы русской крепости – в сотне метров. Конечно, соблазн разграбить город был велик после стольких осадных трудов, но что, если фанатичные московиты действительно взорвут себя вместе со всем своим добром и знатными шведскими пленными, запертыми в подвалах? Было решено принять предложение защитников крепости. Им разрешили вывезти ценности, оставив победителям только имущество умерших и артиллерию.

Когда второго марта соглашение о капитуляции было подписано, шведы обнаружили, что против них сражалась горстка теней. Из распахнувшихся крепостных ворот вышло около сотни шатающихся от слабости защитников. Три тысячи русских – практически все население Кексгольма – умерли от цинги. Их тела грудами сваливали на телеги и вывозили за пределы города для погребения. Когда шведы вступили в город, они поняли, что русские не блефовали: новые хозяева крепости обнаружили под башнями бочки с порохом, подготовленные к взрыву. Впору было молиться обрушившейся на русских эпидемии. Запасов хлеба в городе могло хватить для долгой обороны.

Кексгольм пал, однако главной целью всех операций на северо-западе России оставался Новгород. Четырехтысячная армия Делагарди медленно приближалась к городу, стягивая вокруг него гигантскую удавку. Во все стороны рассылались небольшие отряды, перекрывавшие новгородские торговые пути, шведы захватывали обозы и брали в плен новгородских купцов. К концу марта Делагарди разбил лагерь в Сольцах, в пятидесяти километрах от Новгорода выше по течению Волхова: водный путь из внутренней России к городу был перекрыт. Обеспокоенные новгородские власти шаг за шагом отступали от своих первоначальных требований к бывшему союзнику. Их послы даже пообещали освободить Меншика Боранова со всем обозом, лишь бы Делагарди покинул пределы России. Полководец на это отвечал, что не собирается уходить до тех пор, пока не будет освобождена от поляков вся страна, а русские не выберут себе великого князя, который выполнит условия договора со шведами и вознаградит за службу Делагарди и его солдат. Это были лишь тактические отписки! В конце марта Делагарди получил инструкцию короля, подготовленную еще 28 декабря прошлого года. Карл IX требовал захватить Новгород в качестве залога и держать его до тех пор, пока русские не выполнят все шведские требования к ним. Взять город следовало немедленно, зимой, пока реки и болота оставались замерзшими, а царский престол в Москве пустовал.

Делагарди разворачивал послание короля под треск ломающегося на Волхове льда. Весна 1611 года выдалась ранней и бурной. Пришлось ответить, что с Новгородом надо подождать до лета, сейчас все дороги стоят под водой, в городе слишком много воинов, а вся область восстала против поляков – мешать в этом деле русским было не в шведских интересах.

Карл IX, настаивая на военных приобретениях в России, одновременно искал союзника в борьбе с поляками. Его практичный взгляд остановился на втором Лжедмитрии – единственном русском предводителе, вокруг которого после пленения Василия Шуйского и избрания в цари Владислава объединились антипольские силы. За помощь шведов против поляков Лжедмитрий должен был отдать Карлу IX Колу, Кексгольм, Ладогу, Копорье, Яму, Ивангород и Гдов – то есть всю цепь русских крепостей на границе со Швецией. Через Делагарди король послал Лжедмитрию предложение о союзе. Одновременно он просил подробнее разузнать о его личности и происхождении: союз с бродягой бросал тень на короля, но кто знает, вдруг самозванец имеет более достойную биографию, чем та, о которой сообщал когда-то в Стокгольм Василий Шуйский? Может быть, это даже тот самый человек, которого в Московии называли первым Лжедмитрием?

Парадоксальное время, полное самозванцев, делало каждого предыдущего более легитимным правителем России, чем тот, что приходил ему на смену! Русская летопись точно охарактеризовала этот феномен, назвав одного в цепи «воров», Петрушку, «ложной лжи ложью».

Едва наметились контуры нового политического и военного союза с Россией, как в Стокгольм пришло удивительное известие: самозванец, временной столицей которого считалась подмосковная Калуга, 23 марта внезапно объявился в Ивангороде, возле самой шведской границы. Он первым вступил в переговоры с губернатором Нарвы Филиппом Шедингом, прося помощи против поляков. Наконец-то у шведов появилась возможность удостовериться, тот ли это человек, за которого он себя выдает. Карл IX отправил в Ивангород Петра Петрея, несколько раз видевшего первого Лжедмитрия в Польше и в Москве, чтобы тот удостоверился в личности ивангородского самозванца. Если Петрей его опознает, следовало достичь с ним соглашения об отправке в Стокгольм посольства для заключения договора о помощи. Однако Лжедмитрий, узнав о появлении в крепости дипломата, лично его видевшего несколько лет назад, не выразил желания встретиться со старым знакомым. Он отказался принять Петрея, отговариваясь то плохим самочувствием, то отсутствием у него достойной монарха одежды. Пришлось заключать малообязательное соглашение с советниками этой личности. Вскоре шведы узнали, что они имеют дело с беглым церковным служкой Матвеем из Москвы. Одно время тот нищенствовал и пытался торговать ножами в Новгороде, затем исчез, а вторично объявился на городском рынке уже в новом обличье – царя Дмитрия. Его опознали, высмеяли и прогнали из Новгорода, однако Матвей не отчаивался: городов, страдающих от безвластия, на Руси было хоть пруд пруди, а планка требований к претенденту на царский титул за годы Смуты настолько снизилась, что ее мог легко перескочить любой нахальный бродяга. Вместе с кучкой новгородских жителей, увидевших свой шанс в присоединении к свите нового царя, Матвей явился в Ивангород. Эта приграничная крепость готова была признать кого угодно, лишь бы не польского или шведского ставленника. Бывшего продавца ножей 23 марта 1611 года провозгласили царем и отмечали это событие трехдневной пушечной пальбой и колокольным звоном. Делагарди так объяснил королю стремительную карьеру этого прохиндея: «…Когда он обнаружил, что народ совсем растерялся, то решил, по наущению дьявола, покинуть Москву и отправиться в Ивангород, где он назвал себя царевичем Дмитрием».

Ко времени появления в Ивангороде человека, объявившего себя Дмитрием, второй Лжедмитрий, «тушинский вор», был уже четыре месяца мертв – одиннадцатого декабря 1610 года во время прогулки в окрестностях Калуги его зарубил татарин-телохранитель.

Скромные военные успехи шведов на северо-западе России в начале 1611 года полностью компенсировались неожиданным политическим успехом. Московия не превратилась в вассальное польское государство и одновременно в плацдарм для нападения на Швецию, что, казалось, стало свершившимся фактом после провозглашения царем Владислава. 17 марта 1611 года в Москве вспыхнуло восстание против поляков. Арест русского посольства под Смоленском, продолжавшаяся осада этой крепости и явное нежелание польского короля отдать сыну русскую корону, которую Сигизмунд уже примеривал на себя, привели к взрыву возмущения, эхо которого прокатилось по многим русским городам. Братья Ляпуновы из Рязани, отличавшиеся невероятной энергией, честолюбием и пламенным патриотизмом, опережавшим порой доводы разума, успели благодаря совокупности этих качеств несколько раз вознестись вверх на гребне революционной волны. Они воевали на стороне Болотникова, действовавшего от имени первого Лжедмитрия, против царя Василия Шуйского, затем стали его союзниками, но интриговали в пользу передачи престола Михаилу Скопину-Шуйскому. После несчастной смерти царского племянника Ляпуновы обвинили Василия Шуйского в убийстве и вновь перешли в стан его открытых врагов. Однако даже осуществление давней мечты – сведение с трона «шубника», – как оказалось, не принесло успокоения России. Поэтому поляки и их союзники – московские бояре – вновь стали врагами Ляпуновых. В Ярославль и Владимир, Суздаль и Кострому, в Тулу и Калугу, в десятки других городов России полетели из Рязани грамоты с призывом объединиться для изгнания поляков из столицы. Патриарх Гермоген, которого Жолкевскому удалось очаровать во время его пребывания в Москве, вновь стал непримиримым противником поляков. Убедившись, что король Сигизмунд не спешит отпускать сына в Россию и лукавит по поводу его обещанного перехода в православие, старец стал рассылать по России призывы постоять за православную веру. Земское ополчение получило моральную поддержку духовного пастыря всех русских.

Отряды ополченцев стали стекаться под стены Москвы. Это было разношерстное воинство, временно объединившее недавних врагов. Против поляков поднялась бывшая тушинская аристократия в главе с князем Дмитрием Трубецким, казацкая голытьба атамана Ивана Заруцкого, поставившая после смерти «вора» на малолетнего сына Марины Мнишек и второго Лжедмитрия, провинциальное русское дворянство, ненавидевшее и тех, и других и признавшее своим вожаком рязанского воеводу Прокопия Ляпунова.

Слухи о том, что на изгнание поляков поднялась «вся земля», будоражили Москву, внушая мужество столичным обывателям. Было решено нанести по оккупантам одновременный двойной удар: москвичи поднимут восстание, когда на штурм пойдут отряды ополчения. В Москву свозили оружие, спрятанное в телегах с товарами, в столицу просачивались ополченцы, переодетые в городское платье.

Поляки через своих лазутчиков и русских союзников хорошо знали о надвигающейся буре. Александр Гонсевский принял беспрецедентные меры предосторожности, стараясь защитить свой гарнизон от неожиданного нападения. Патрули останавливали обывателей и заставляли их распоясываться, проверяя, не вывалятся ли у них из-под рубах ножи или пистолеты. Купцам запретили продавать ножи, топоры и прочие железные изделия, которые можно было использовать как оружие, а вскоре вышел и совершенно небывалый запрет – на торговлю дровами. Польское командование посчитало, что поленья в руках разъяренной толпы могут превратиться в эффективные орудия убийства. Московские улицы, которые по ночам запирались деревянными решетками, защищавшими от грабителей и прочего воровского люда, отныне были открыты: решетки разломали, чтобы москвичи не использовали их как прикрытие во время уличных боев. Все эти меры предосторожности, особенно запрет на торговлю дровами – и это в начале марта, когда зима едва начала отпускать свою хватку, – лишь накаляли страсти в столице. Нетопленые печи заставляли даже самых равнодушных обывателей проникаться злобой к полякам и искать возможности отомстить.

«Мы… день и ночь стояли на страже, – писал польский ротмистр Самуил Маскевич, – и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под угрозой смертной казни не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал его в царскую казну. Таким образом случалось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким-либо хламом; все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, которых он приказывал немедленно сажать под лед».

«Мы были осторожны; везде имели лазутчиков… Лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в Великий пост, в самую распутицу, – рассказывает тот же автор о днях, предшествовавших столкновению, – у нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью… Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы для предупреждения замыслов неприятельских». Однако Александр Гонсевский в последний момент отклонил этот план – у него было слишком мало сил для сражения в открытом поле и одновременного удержания столицы.

Бояре, уже связавшие свою судьбу не столько с малолетним принцем Владиславом, в приезд которого в Россию они мало верили, сколько с его отцом, королем Сигизмундом, щедро раздававшим своим русским союзникам имения и другие милости, настаивали на нанесении упреждающего удара по заговорщикам. 17 марта, в Вербное воскресенье, патриарх совершал традиционное шествие на ослята, обычно привлекавшее массу народа. Михаил Салтыков, наживший в патриархе личного врага и даже угрожавший ему ножом за отказ подписать боярское воззвание об изъявлении покорности Сигизмунду, советовал полякам убить упрямого старика и устроить избиение собравшейся на праздник безоружной толпы. Когда Гонсевский отклонил это предложение, Салтыков якобы воскликнул: «Ныне был случай, и вы Москвы не били, ну так они вас во вторник будут бить». Предсказание этого боярина сбылось с точностью до одного дня, хотя восстание началось стихийно и вспыхнуло раньше запланированного срока.

Александр Гонсевский, опасаясь, что враги отобьют артиллерию у немногочисленных польских караульных, распорядился снять пушки со стен Белого и Деревянного городов – внешних оборонительных линий столицы – и перевезти их в расположение польского гарнизона на стены Китай-города и Кремля, составлявших внутренний защитный рубеж Москвы. Извозчики, мобилизованные для этой работы, затеяли ссору с поляками, солдаты, доведенные до нервного истощения частыми – по четыре-пять раз на дню – тревогами, схватились за оружие, на помощь извозчикам бросилась толпа, и восстание, точно готовившийся к спуску на воду огромный корабль, под килем которого случайно проткнули мешки с песком, неудержимо покатилось под гору, все набирая скорость. На помощь товарищам прискакали немецкий и польский отряды, врезавшиеся в конном строю с оголенными палашами в толпу обывателей. В рубке и давке погибло около семи тысяч москвичей, народ в панике хлынул из Китай-города в Белый город. В эту часть столицы конница не прошла. Над Москвой гудел набат, призывая к схватке, которую давно ждали. Воинской выучке наемников Гонсевского восставшие противопоставили свою многочисленность и тактику боя с помощью подвижных баррикад.

«Русские, – писал Самуил Маскевич, – свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды, – они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитой своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель и заборов, из окон бьют по нас из самопалов, кидают камнями, дрекольем…»

Перелом в схватке принесли три роты мушкетеров, всего 400 человек, высланные из Кремля в помощь польским всадникам. Восставшие, падавшие под градом пуль, по словам командира мушкетеров Жака Маржерета, «по многу человек сразу, как воробьи, в которых стреляют дробью», стали отступать. Вот как он описывает этот эпизод сражения: «С добрый час был слышен ужасающий гул от московитского боевого клича, от гудения сотен колоколов, а также от грохота и треска мушкетов, от шума и завывания небывалой бури, так что поистине слышать и видеть это было очень страшно и жутко. Солдаты тем не менее так стремительно нападали по всей улице, что тут уж московитам стало не до крику и они, как зайцы, бросились врассыпную. Солдаты кололи их рапирами, как собак, и так как больше не слышно было мушкетных выстрелов, то в Кремле другие немцы и поляки подумали, что эти три роты совсем уничтожены, и сильный страх напал на них. Но те вернулись, похожие на мясников: рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид у них был устрашающий. Они уложили много московитов, а из своих потеряли только восемь человек».

От полного истребления восставших спасла усталость немецких мушкетеров, вынужденных несколько раз подниматься по тревоге и совершать длительные пешие марши – в панцирях и с тяжелыми ружьями – в разные концы Москвы, чтобы поддержать конные отряды поляков. Всадники не могли развернуться на тесных и перерытых московских улицах, жертвы среди гусар росли, мушкетеры же просто не поспевали повсюду. У Гонсевского было слишком мало людей, чтобы длительное время сдерживать огромные толпы бунтовщиков. Время работало на москвичей. Казалось, вот-вот сбудется предсказание какого-то холопа, пообещавшего Гонсевскому насмерть закидать его людей шапками.

Но здесь битва приняла новый неожиданный поворот. «Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, – вспоминал Маскевич. – По тесноте улиц мы разделились на четыре или шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: „Огня, огня, жги дома!“»

«Видя, что исход битвы сомнителен, – доносил Гонсевский королю, – я велел зажечь Замоскворечье и Белый город в нескольких местах».

Отряды факельщиков принялись поджигать дома, а ветер нес огонь в направлении восставших. Вслед за огневым валом, мгновенно охватившим гигантские пространства, двигались солдаты Гонсевского, добивая не успевших скрыться горожан.

«Происходило великое убийство; плач, крик женщин и детей представляли нечто подобное дню Страшного суда; многие с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших», – описывал гетман Жолкевский, со слов очевидцев, разразившуюся катастрофу. На некоторых улицах трупы лежали так плотно, что солдаты ходили по ним, не наступая на землю.

20 и 21 марта поджоги города продолжались. Этим занималось около трех тысяч солдат, специально назначенных Гонсевским. Ветер благоприятного направления и каменные стены Кремля оберегали поляков от того, чтобы самим стать жертвами огня. Раскинувшаяся вширь на десятки километров деревянная столица пылала как невиданный гигантский костер, превращавший день в ночь застилавшим небо дымом и освещавший ночное небо так, что при свете пожара можно было без труда читать.

«Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля средства укрепиться… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора», – вспоминал один из поляков, участвовавший в побоище, вошедшем в историю как «московское разорение».

«Столица московская сгорела с великим кровопролитием и убытком, который оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться этому городу. Кремль остался совершенно цел», – писал гетман Жолкевский в своих воспоминаниях об итогах московского восстания.

Начался исход из Москвы сотен тысяч столичных жителей, лишившихся своих домов и имущества. «В тот день мороз был великий, они же шли не прямой дорогой, а так, что с Москвы до самой Яузы не видно было снега, все люди шли», – сообщает «Новый Летописец».

Горстка москвичей, решившая остаться в городе, послала депутацию к Александру Гонсевскому с просьбой прекратить избиение. За это обыватели обещали вновь присягнуть Владиславу. Предложение было принято, и изъявивших покорность польскому королевичу обязали носить особый холщовый пояс, чтобы не спутать их с бунтовщиками. Но вскоре «холщовые пояса» смешались с обладателями неблагонамеренных перевязей в последнем всплеске восстания. Поляки жестоко расправились с коварными русскими. Москва обезлюдела. Лишь в каменных палатах Кремля шла жизнь – там разместились польский гарнизон и бояре с семьями, верность которых Сигизмунду была на этот раз проверена огнем.

«Так как в течение четырнадцати дней не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу, – писал Жак Маржерет. – Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах; на пиво и мед на этот раз и не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах, – французского, венгерского и мальвазии. Кто хотел брать – брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы, и только потом Ляпунов положил этому конец при помощи своих казаков».

Когда к столице подошли основные силы ополчения, глазам ратников открылось страшное зрелище: на месте столицы раскинулось огромное пепелище, откуда, точно пни выгоревшего леса, торчали тысячи печных труб. За поясом каменного леса возвышались черные закопченые стены – это была каменная стена Белого города, некогда покрытая известкой. В этой «черной крепости» заперся польский гарнизон, в пьяном угаре отмечавший свой неслыханный успех. Победители, упоенные разгромом восставших, насмехались над ними со стен и, бахвалясь обладанием несметных кремлевских богатств, палили из мушкетов крупными жемчужинами.

Однако вскоре до поляков дошел ужас положения, в котором они оказались. Имевшиеся в Москве запасы пищи сгорели, в Кремле находились только сокровища, из которых каши не сваришь, а стотысячное земское ополчение перекрыло все пути подвоза продовольствия. Гарнизон Александра Гонсевского оказался в блокаде. За два месяца цена на продукты взлетела почти в тридцать раз, но и за большие деньги купить их было все труднее.

В мае осажденные сообщили Сигизмунду, что смогут продержаться не более трех месяцев, если им немедленно не окажут помощь войсками и продовольствием. В то же время Гонсевский сократил гарнизон до трех тысяч человек – остальных отослал на поиски продуктов, пока еще из Москвы можно было выбраться. Отогнать многочисленное ополчение от стен столицы он не мог даже со всеми своими солдатами, а для сидения в осаде следовало максимально сократить число едоков.

Поляки приуныли и уже не стреляли со стен драгоценными камнями (кто знает, может, за них удастся выручить хотя бы корку хлеба), а черед веселиться и упражняться в остроумии перешел к обложившему их воинству.

«Король пришлет вам подкрепление и провизию: пятьсот человек и одну кишку! – кричали подскакивавшие к стенам Белого города удальцы-казаки, намеренно горяча своих сытых лошадей. – Радуйтесь, Конецпольский приближается!»

Так осаждавшие обыгрывали слухи о подходе посланных Сигизмундом к Москве отрядов под предводительством Кишки (kiszka – колбаса по-польски) и Конецпольского (koniec Polski – значит «конец Польши»). С каждым новым днем осады эти каламбуры приобретали для засевшего в Москве польского гарнизона все более зловещее значение. Товарищи (польские шляхтичи) получали в месяц 20 злотых, казаки и пахолики (оруженосцы) – по 15 злотых. Но уже к середине декабря продуктов стало так мало, что установилась цена даже на городских птиц, которыми в обычных условиях пренебрегали. Польский рыцарь мог приобрести за 20 злотых 200 воробьев или 150 штук более крупных пернатых – ворон или сорок. Эту малоаппетитную пищу приходилось запивать обычной водой: кварта водки, «любой, лишь бы пахла водкой», как писал один из осажденных, обходилась в месячное жалованье. У кого не было денег, питался падалью. Приближался голод.