Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Алексей Кулаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Когда раскрыл глаза, то сразу увидел перед собою поднятую вверх руку с мокрой перевязью – еще не успели сменить бинты. По этой руке узнал своего "пленника", он сидел на койке напротив. Заметив, что я удивленно и подозрительно гляжу на него, потянулся ко мне, наверно, собираясь что-то сказать, но в это время в дверях палаты послышался бойкий, почти детский голос:

– Иванов! На перевязку!

Потом такие же бойкие и частые шажки остановились возле моей кровати, и я увидел девчонку на вид действительно школьного возраста, но, возможно, немного постарше.

– Вы сами сможете идти, Иванов? – спросила она у моего соседа.

Тот смерил глазами худенькую, слабенькую фигуру, чуть ли не вдвое обернутую белым халатом, и ласково усмехнулся:

– А если не смогу, тогда что?

– Помогу! – уверенно сказала девчушка.

– Дойду, дойду! – уверил Иванов и встал с постели, видимо, умышленно выпрямился во весь рост, чтоб показать, что девушка ему и до подмышек не доросла, и сколько таких школьниц потребовалось бы, чтоб тащить его на носилках!

Вернулся Иванов с белой повязкой на шее, опущенной до живота, а в этой повязке лежала туго и гладко забинтованная рука. Парень прижимал руку к животу, плотно обтянутому свежей рубашкой, – а глядя на него сбоку, можно было подумать, что у человека заболел живот. На лице не замечалось страдания: наверно, рана была поверхностная, особой боли не причиняла, и рука его только щемила от йодовой прочистки.

Помутился у парня взгляд только тогда, когда он, опершись правым локтем на подушку, стал глядеть на меня. Смотрел настойчиво, долго не отводил глаз, будто пронизывал меня своим взором. Я пока не реагировал на это и не показывал вида, что чувствую его взгляд. Интуитивно догадался, что Иванову не по душе мое состояние. Возможно, слышал перед этим, что врачи шептались возле меня довольно тревожно и один из них безнадежно покачивал головой.

Этот шепот врачей над моей головой уже немного слышал и я, но не мог разобрать, кто где шепчет и о чем. А сосед вслушивался в слова врачей и, наверно, больше их хотел узнать мою судьбу. Если человек не проснется, то вместе с ним навечно канет в воду и все то, что недавно произошло в зеленой канавке.

И вот мы оба в одной палате.

Для меня вопрос, как я попал в госпиталь, пока что был густым темным туманом, как даже частично и то, что было до залпов "катюш". Только чувство радости сохранилось, оно и теперь еще в сознании: "Хоть и глухота в ушах от своих снарядов, лишь бы победа была завоевана!"

Иванов встает, садится возле задней спинки своей постели, ближе ко мне, и сочувственно спрашивает:

– Как себя чувствуете? – и не ждет ответа, а выясняет обстоятельства далее: – Вы узнаете меня? Конечно же, узнаете! А если сомневаетесь, то скажу сам, что я тот самый... Тот самый, на кого вы наставляли винтовку. Было такое несчастное умопомрачение у меня...

– А где моя винтовка теперь? – спросил я и своего голоса не услышал. Только в ушах что-то заскрипело, загудело.

– Я принес ее сюда, – спокойно сообщил Иванов. – И рюкзак тоже. Вы немного отстали от меня там в канаве. Вас засыпало при взрыве, а меня нет. Я вернулся в ту воронку, что появилась на том месте, где минуту назад были вы. А мог бы не вернуться... Как вы думаете?

– Если бы мог, то не вернулся бы, – заметил я.

– Действительно, – согласился Иванов. – Вернулся я и откопал вас, оглушенного... А потом и винтовку вашу нашел... И рюкзак... Только немецкую каску не искал. Лежу потом рядом с вами в воронке... Нащупал пульс и понадеялся на одно: оттянет контузию сыра мать-земля и вы будете жить. Слегка присыпал вас землею и сверху. И сам присыпался, чтобы какой шальной осколок не задел. Немного отдышался, потащил вас по канаве дальше, пока не встретились свои... Тяжеловато было с одной рукой: и винтовка, и рюкзак, и вы...

Ко мне подошел врач в сопровождении той же малолетней медсестры, и разговор с Ивановым прекратился.

– Вы из одной части? – спросил врач у Иванова и показал глазами на меня. Иванов потупился и молчал, а я ответил, что в последнем бою были вместе.

– О, так мы уже и разговариваем! – радостно промолвил врач. – И слышим все! Дайте-ка, дайте-ка ваш пульс!

Врач провел пальцами по моей оголенной руке – широкий рукав рубашки задрался кверху, – сразу нащупал пульс и довольно покивал головой.

– А как ваша рана? – спросил он. – Болит? – и, не ожидая моего ответа, обратился к медсестре: – Когда перевязывали?

Девушка смутилась, она меня не перевязывала, а Иванов сказал:

– Их в дороге перевязали, кровотечение было.

– Кровотечение? – переспросил врач. И приказал сестре: – Договоритесь с перевязочной и сейчас же отведите. Сами идти сможете? – обратился ко мне.

– Поможем! – сказал Иванов.

– Ну вот!.. И все будет хорошо! – уверенно сказал врач. – Молодцы вы оба! Надеюсь, что скоро будете догонять свою часть.

Врач бодро, широким строевым шагом направился к двери, а медсестра-школьница засеменила за ним.

Наша палата совсем маленькая, хоть и продолговатая, с одним узким окном, с которого снят проволочный переплет. Должно быть, раньше тут была какая-то кладовка. После обхода врача у нас стало так тихо, что мы слышали дыхание друг друга. В таких условиях даже с незнакомым заговоришь, если не спишь или не задыхаешься от боли. А тут удобный случай возобновить разговор с соседом, пока не пришли брать меня на перевязку. Не терпелось узнать, что парень чувствовал, когда поднимал руку перед немецкой каской? Но Иванов опередил меня, тихо промолвил:

– Спасибо вам... Большое спасибо!..

– За что? – удивился я.

– За то, что воевали вместе со мною в последнем бою. Так вы сказали врачу.

– Мы еще повоюем, – доброжелательно заверил я.

Иванов порывисто выставил обе руки к двери – там кто-то шлепал тапочками, и парень будто хотел придержать дверь, чтоб хоть с минуту не мешали, – заговорил шепотом, но отчаянно, с болью, с тревогой и, как мне показалось, искренне:

– Если бы вы знали, если бы поверили, как я этого хочу! Жизнь моя в том, чтоб на ваших глазах под пули и под снаряды!.. Чтобы вы убедились, что не изменник я и не трус... Не обожженный еще, не обстрелянный... Это правда! Меня из партизан мобилизовали. В партизаны я сам пошел, добровольно, хоть дома оставалась одна старая мать. Там не приходилось часто ходить в атаку, но на задания ходил и всегда выполнял приказ.

– И все ж таки почему?.. – напомнил я, дав парню понять, что недавнее происшествие осталось в моей памяти, а тем более в душе. – Тебе показалось, что нет другого выхода или паралич какой замутил мозги?.. Мне просто интересно, о чем ты думал, что ощущал в ту критическую минуту, когда поднял руки перед немецкой каской?

– Мне показалось, что вражеские пулеметчики окружили меня.

– Показалось или действительно дорога была перекрыта?

– Мелькали передо мною такие же каски, как и у вас.

– Так я же не немец, видишь! Может, и там были наши хлопцы. Немецкие каски теперь всюду валяются.

– Мне подумалось, что немцы.

– Ну а дальше?

– Сам не помню, что дальше. Наверно, страх одолел – страшно было погибнуть... Кинулся назад, а тут вы в немецкой каске... Черное дуло нацелено мне в переносье... Помню, что чем-то острым сильно, будто смертельно кольнуло меня в лоб. Как поднял руку, не могу вспомнить.

– А почему был без винтовки?

– Не дали мне, когда отправляли с передовой в тыл.

– Не может быть! Каждому, у кого есть силы эвакуироваться самостоятельно, разрешается иметь оружие.

– А мне сказали сдать винтовку – до медсанбата рукой подать.

– Может, бросил ее в канаве? Утопил?

Парень содрогнулся от такого, видимо, неожиданного для него вопроса, опустил голову, очевидно, чувствуя, что он очень логичен и ничем не докажешь теперь свою правду. Он отчаянно замотал головой, а вымолвил только после долгой, томительной паузы, как про себя:

– Не было у меня винтовки. Правду говорю...

– А если бы была?.. Выстрелил бы?

– В кого?

– Ну, известно в кого. В меня, например, когда я наставил на тебя дуло.

Парень смутился и в первый момент, очевидно, не знал, что сказать. Потом несмело спросил:

– А если бы вы были на моем месте?

– Выстрелил бы! – уверенно ответил я.

– Одной рукою?

– Одной.

– И погиб бы невинный человек...

Мой юный сосед задумался, не поднимал на меня глаз, будто стыдясь своих слов или ожидая такого упрека, от которого уже и подняться нельзя будет.

– Разговор идет о враге, – уточнил я.

– Понимаю, – слабо прошептал парень. Замолчал, боком лег на свою подушку и до ушей натянул одеяло. Мне не хотелось больше трогать его и расспрашивать дальше. Почему-то без излишних доказательств верилось, что юноша больше не растеряется в самых трудных обстоятельствах, а свою временную, возможно, случайную, слабость запомнит на всю жизнь.

Я уж стал вспоминать про свой рюкзак и порядочный кусок запеканки в нем, так как съестного нам почему-то не приносили: возможно, раздатчица умышленно миновала нашу палату, хотел спросить у соседа, где он оставил мой рюкзак, и в это время услышал голос будто из-под кровати – парень снова заговорил:

– Что сделали бы вы в тех критических обстоятельствах, я почему-то хорошо представляю. Немцы с флангов, немцы вокруг, а у вас винтовка в одной руке... Пять патронов в обойме, а запаса нет... Вам не дали запаса, так как не в атаку посылали, а в медсанбат. Четыре пули вы выпустили, а что делать с пятой?.. Гранат на поясе не было – сам убедился, когда тащил вас. Пятую пулю вы держите до последнего и верите, что победите... Крепко верите, хоть и с одной пулей... А я тогда потерял веру... На один миг расслабился и считай что погиб, хоть и живу пока.

– Не погиб, – возразил я.

– А зачем жить с такой червоточиной в душе?

– Мы еще повоюем! – повторил я сказанное раньше.

– Вы действительно верите в это?

– Конечно.

– Один вы знаете про мое умопомрачение, – говорил далее хлопец. – А мне представляется, что весь свет знает об этом. И главное тут – я сам хорошо знаю. Единственное мое спасение теперь представляется мне – снова очутиться в мокрой канаве с вашей винтовкой в одной руке, с одной последней пулей в обойме против сотни вражеских пуль, нацеленных мне в лоб, в голову, в грудь... И не утратить веры в победу, в жизнь...

– Ты не знаешь, где мой рюкзак? – перебил я размышления соседа. – Там в нем немного еды было.

– В вашей тумбочке, – охотно и с каким-то облегчением ответил Иванов. Я положил его туда. Достать?

– Попробую сам нагнуться, если не закружится голова.

– Зачем же вам!.. Я сейчас! – Резким взмахом руки Иванов откинул одеяло, быстро встал и босиком подошел к моей кровати. Дверцу тумбочки, похожей на ящичек, открыл, подцепив большим пальцем за металлическую скобу. Рюкзак с запеканкой подал мне и намерился шлепать к своей кровати, но я остановил его:

– Подожди, посиди немного со мной!

Иванов сел на белый табурет, а я начал одной рукой развязывать свой рюкзак. От него пахло луговой травой, торфом и уже какими-то лекарствами, заимствованными в тумбочке. Сырой узел крепко затянулся, и я одной рукой не мог его развязать. Парень помог мне. Рюкзак широко распахнулся, и оттуда запахло запеканкой. Хорошо запахло, свежо – не утратил искренний крестьянский подарок своего первородного качества за несколько фронтовых дней. У меня сразу зашевелилось в животе ощущение голода, вспомнилось, что уже давно ничего не было во рту, а мой сосед скромно отвел глаза от рюкзака, но от меня не укрылось, что его худой кадык начал жадно двигаться.

Прижав краешек запеканки подбородком, я разломил ее пополам. На шею и на раскрытую грудь посыпались крошки. Отдав половину соседу, а свою положив рядом на подушку, я стал собирать крошки, чтобы по нашему крестьянскому обычаю всыпать их в рот. И в этот момент ощутил пальцами, что одна крошка будто бы излишне сухая и твердая. Поднес к глазам и ужаснулся: это был осколок снаряда.

– Он же мог быть и в сердце, – со вкусом уминая запеканку, удивился Иванов. – И в легких мог быть... – Вдруг ойкнул и широко открыл рот, перестав жевать. Двумя пальцами полез в рот и вытащил оттуда еще один осколок, больше того, что упал мне на грудь. Положил железинку на ладонь. Долго и внимательно разглядывал осколочек, а жевать не переставал. И без осторожности, без недоверия к тому, что ел, а будто с еще большим уважением и почтением. Прожевав и проглотив один кусок запеканки, откусывал другой. Откусывал смело, уверенно, жевал так аппетитно и жадно, что казалось никакой осколок не выдержит, раскрошится у него в зубах.

Я ел более осторожно: вкусная запеканка памятна и дорога мне еще и тем, что приняла на себя мои осколки. Жевал не спеша и с большой теплотой вспоминая ту женщину, что испекла и подарила мне эту запеканку.

РАССКАЗЫ

Старая мельница

Рассказ

Перевод с белорусского Романа Ерохина.

– ...Кто тебе сказал, что с такой высоты не видно Слуцка?.. Я же хорошо знаю, что видно. Даже если взобраться вон на ту площадку, откуда цепь спускается, так и то можно увидеть каменные дома. А если взлететь на крыле? Петрик сколько раз летал...

– Почему же ты не спросил у Петрика?..

Дети собрались у старой мельницы. Это было самое любимое место их игр. Вокруг зеленая мурава, а чуть дальше – со всех сторон рожь, густая и высокая, чуть не в два раза выше даже Антося, хоть он в своей компании самый рослый.

Здесь хорошо играть в прятки. Под мельницей можно спрятаться за стояк, прижаться где-нибудь за фундаментом, а то шагов на пять от края залечь во ржи. Антось не очень любит играть в прятки: его быстро находят. Куда он ни спрячется, всё ноги торчат. Поэтому его и зовут длинноногим. Зато если дети начнут бегать вокруг мельницы наперегонки, то никто Антося не опередит. А вот маленький вихрастый Миколка, так этот как спрячется, никто не сможет его найти, пока сам не отзовется, а иной раз хоть и отзовется, не сразу увидишь, где он спрятался.

Любят дети сидеть под мельницей во время грозы. Налетает сердитый ветер, упирается в крылья, свищет сквозь щели и запорашивает пылью глаза. И скрипят и жутко стонут тогда крылья, стояк аж ходуном ходит, кажется, что мельница не выдержит такого напора, взмахнет крыльями, как человек руками, и грохнется об землю плашмя. Тогда становится чуточку страшновато под мельницей, однако и интересно: можно вообразить, что ты летишь на самолете над тайгой, над высокими снежными горами, а может, плывешь на корабле во время шторма...

Потом дождь как зашумит, как шуганет по крыльям... Пыль сразу исчезает, и так легко становится дышать!..

А как только снова выглянет солнышко, хочется побегать по мокрой траве да по лужам, – вода в них теплая-теплая, будто в печке ее нагрели.

Возле мельницы – могилка Петрика. После дождя она как-то красиво свежеет, а от мяты, густым веночком растущей на могилке, идет приятный запах.

Петрик – сын колхозного мельника – был близким дружком Антося и Миколки. При немцах он часто ходил к своему отцу в партизанский отряд – был связным, а Миколка и Антось стали самыми лучшими его помощниками. Они были самыми лучшими, а вообще Петрику помогали и другие, у него был настоящий отряд. И Петрик знал, кто на что больше способен и что кому можно поручить. Антось шибче всех бегает, поэтому ему давались самые срочные задания: что-нибудь быстро передать в отряд, предупредить. А так как было известно, что Миколка лучше всех умеет прятаться, то на его обязанности лежало что-нибудь подсмотреть, подслушать, выследить.

Под мельницей был их штаб. Тогда они собирались здесь будто для игр; играли в жмурки, в прятки, бегали наперегонки, но все это делалось для отвода глаз. У каждого из них было важное дело: незаметно, как бы мимоходом, получали от Петрика задания, докладывали, что успели сделать за минувший день.

Однажды Петрику надо было проследить, когда будет идти из Слуцка в их деревню карательный отряд. Петрик караулил с самого утра. На это дело был собран весь его отряд. И лишь под вечер, когда все уже думали, что немцы в тот день, может, и совсем не появятся, прибежал из своей засады Миколка и сообщил, что за пригорком показался враг.

Петрик мигом взобрался по лестнице на нижнюю площадку, но оттуда ничего не увидел. Тогда он поднялся по цепи на самую верхнюю, куда мешки таскают. Но и оттуда не видно было. Пришлось взобраться на крышу. Встал во весь рост, приложил ладонь к глазам и начал смотреть в сторону Слуцка, туда, за пригорок, где Миколка заметил немцев. Так Петрик простоял, может, с полминуты, потом его ладонь вдруг как-то вздрогнула, рывком опустилась на грудь, – мальчик пошатнулся и полетел вниз.

В ту минуту, когда Антось и Миколка подбежали к Петрику, он еще дышал. Лицо его посинело, из правой стороны груди тоненьким ручейком текла кровь. Сначала он лежал совсем неподвижно, потом вздрогнул, замахал руками, должно быть, что-то хотел сказать, да не мог.

Тогда, с трудом приподнявшись на левый локоть, он тронул Антося за руку и показал ему на лес.

Антось помчался изо всех сил...

* * *

Ночью Петрик умер. Стояла тогда тихая летняя погода, только в самом конце верхнего крыла мельницы слабый ветерок чуть слышно посвистывал в свежих дырочках от пуль.

С тех пор старая мельница стала похожа на огромный памятник на могилке Петрика, с тех пор зеленая мурава у мельницы стала самым заветным и дорогим местом для детей всей деревни.

Ребята принесли сюда венки из красивых полевых цветов и обложили ими всю могилку.

– Не спрашивал же ты у Петрика, – все спорил Миколка, – может, он и не видел Слуцка.

– А вот я сам, – сказал Антось и полез на мельницу. Сначала он, как и некогда Петрик, влез на нижнюю площадку, потом по цепи забрался на верхнюю, а оттуда – на крышу. С высоты могилка Петрика показалась Антосю маленькой, как птичье гнездышко, а далеко-далеко, там, откуда подымается солнце, и в самом деле был виден Слуцк.

1945

Сад

Рассказ

Перевод с белорусского Романа Ерохина.

Целый день Нестор осматривал свой колхоз. Побывал и на гумнах, и на конюшне, посмотрел, как хранится семенное зерно, сходил даже на поле проверил, не погнила ли картошка в земляных буртах. Уже надвигался вечер, когда он зашел в правление. Застань он там кого-нибудь, пожалуй, не сдержался бы, – высказал бы все, что лежало на душе. Может быть, даже и поругался с правленцами, а может, услышал бы от них и такие слова, от которых отлегло бы от сердца. Люди же тут живут и работают, болеет же у них душа за колхозное хозяйство!

Когда Нестор вышел из правления на улицу, он заметил, что навстречу ему кто-то ехал верхом на небольшой куцей лошаденке. На улице было скользко, и неподкованная лошадка старалась выбирать дорожку понадежнее и, как иной раз пьяный человек, норовила держаться поближе к заборам и изгородям. Это, видно, не нравилось седоку, длинные ноги которого цеплялись за лавочки у дворов.

– А, Нестор Селивестрович, – приветливо крикнул всадник и натянул поводья. – Слышал, слышал, что ты уже ревизуешь нас. Ну, рад я, очень рад, поздравляю с возвращением...

Это был счетовод колхоза Игнат Севрук. Он слез с коня, набросил поводья на кол и, подойдя к Нестору, протянул обе руки для пожатия.

– О, у тебя усы! Кажется, до войны их не было?..

– Были и до войны, – добродушно усмехнувшись, ответил Нестор, а про себя подумал: "У Игната всегда на уме чужие усы, свои-то смолоду не растут ни усы, ни борода".

– Ну, как здоровье? Хромаешь, вижу, – продолжал Севрук.

– Хромаю, человече, что сделаешь!

– И то правда, ничего не сделаешь. Покалечила война немало людей... Досталось, брат, и нам тут, так уж досталось, не дай бог ни детям нашим, ни внукам. Ты куда, домой?

– Да вот хожу... Хотел по дороге в сад зайти, но уж смеркается... Придется, пожалуй, завтра проведать своих питомцев. А ты куда ездил на такой коняшке?

– Всюду, брат, нужно поспеть. Своими ногами везде не выбегаешь. Один я, считай... От председателя нашего – ты же знаешь Никифора Хавусту – толку мало. Вот и ездил звать бригадиров сегодня на правление.

Хотел было Нестор спросить у Игната, кто это растащил колхозную солому, почему на гумнах не осталось и горстки хорошего сена. Да разве Севрук ответит что-либо путное?

Может быть, поэтому спросил неожиданно для Игната совсем о другом:

– А зачем это, человече, ты испортил так животное?

Игнат, удивленный таким вопросом, растерялся, потом, глянув на лошаденку, уставился на Нестора:

– Как это испортил? – Сам Игнат уже так привык к куцему хвосту лошадки, что не замечал его и не мог догадаться, о чем говорит Нестор. – Как это испортил? – переспросил он.

– Мало, что заездил, так еще и хвост обкарнал. Летом издохнет она: овод заест.

Когда поздним вечером Нестор пришел в колхозную канцелярию, Севрук говорил о полеводстве. На широком, заляпанном чернилами столе справа и слева от Севрука лежали кучками исписанные бумажки. Одна кучка была больше другой, а он брал из меньшей новую и новую бумажку и, едва глянув на нее, перекладывал на другую сторону, поближе к лампе.

Появление Нестора вызвало у Севрука новую мысль: почему бы не назначить садовода полеводом? Кто знает, сколько времени доказывал бы Севрук целесообразность такого предложения, если бы в канцелярию не вошла старая Федосиха. Ее привел колхозный сторож, чтобы показать правлению свою бдительность, – ведь дошло уж до того, что Севрук как-то позвал его в правление и долго распекал за то, что с гумна растащили всю мякину. В фартуке у Федосихи было пригоршни две какой-то трухи. Сторож, подойдя к столу и обращаясь, главным образом, к Игнату, стал докладывать, что он поймал старуху с этой трухой около гумна, но он уверен, что она была и на гумне, и не раз даже была.

Федосиха клялась, что на гумне она не была, а насобирала у подворотни того-сего – там насыпалось, когда привозили сено да солому, – надо же чем-нибудь кормить корову. Сторож продолжал настаивать на своем. Старуха заплакала, потом, отстранив рукой сторожа, подошла ближе к столу и высыпала на пол, куда падал свет лампы, всю труху.

– Смотрите, смотрите! Вот что я пригоршнями насобирала возле гумна, оно же мокрое все.

Заметив недобрую усмешку Севрука, она закричала:

– Да подавитесь вы этой мякиной! Пусть моя корова издохнет с голоду не пойду больше... А жена Игната пусть тащит с гумна мешками!

Услышав эти слова, Севрук изменился в лице.

– Прикуси язык! – закричал он. – Ты думаешь, как при немцах все тут волокла, тащила, так и теперь? Нет, слышишь, приструним, под суд!

Нестор Селивестрович смотрел на Федосиху, на ее мокрый фартук, из которого она только что высыпала труху, и думал: "Сколько народу в Белоруссии разорено фашистами! Не от доброй жизни пошла Федосиха собирать мокрую труху! И, видать, всем это понятно, только один Севрук не верит, что старуха не воровала".

Встал с места колхозник Иван Черныш, привычным жестом сдвинул шапку на затылок, повернулся лицом к собранию. "Чудно!" – подумал Нестор, заметив, что все с какой-то надеждой посмотрели на Черныша. Нестору это было непонятно. До войны Черныш никогда и нигде не выступал.

– Вот же про то, кто и как при фашистах, и я скажу, – заявил Черныш. Хоть меня тогда и не было тут, но как уже с самой осени живу дома, то не без того – слышу, что говорят люди, да и сам вижу.

– Вынюхиваешь? – насмешливо спросил Севрук, с явным расчетом смутить тихого человека, не привыкшего выступать.

Но Черныш не сбился, а продолжал говорить так же ровно и рассудительно:

– Тут и вынюхивать нечего, тут и так все как на ладони. Федосиха отправила на фронт трех сыновей, трех сынов отдала, так вряд ли пойдет брать что из колхоза. На мой взгляд, не лазила она по гумнам. А вот правление перед Федосихой виновато: как же это у нее, у матери трех погибших сыновей, и нечем кормить корову? А что за Севруком грешки водятся, то факт – водятся. Нечистая у человека душа, сырая. Возьмем до войны: всюду, бывало, человек глотку дерет, нигде без него не обойдется, такой уж активный, что дальше и некуда. А пришли немцы – Севрук опять активный: сразу сажень в руки и пошел по полевым участкам. Кому-кому, а себе хорошо вымерил!

– А твоих, должно быть, обмерил? – сердито бросил Игнат.

– Моих ты не мог обмерить, – ответил Черныш, – потому что мои, как и большинство местных людей, не хотели делить колхоз, а старались сохранить его целым.

– Старались, Иванко, ей-богу, старались! – послышался все еще дрожащий голос Федосихи. – Жалко было колхоза, как своей родной хаты.

Федосиха уже сидела в темном углу и слушала, а сторож, сообразив, что он больше тут не нужен, отправился восвояси.

Черныш стоял и думал. Казалось, он подыскивает нужные слова и каждое взвешивает, чтобы оно было тяжелое и крепкое, как кусок железа.

– Теперь возьмем после войны, – заговорил он опять. – Только вернулись наши – у Севрука чуб мокрый: бегает человек, орет, командует – он уже восстанавливает колхоз. Хорошо, если бы делалось это с чистой душой. Так нет же... Молотилку как утащил к себе на гумно еще при фашистах, так только вчера ее разыскали: прикрыл машину соломой и молчит себе. Разве проверишь сразу, что в колхозе пропало за годы войны?

– Ну, это ты, Иван Денисович, немного пересолил, насчет молотилки. На что она мне? Что мне ею молотить? – с неожиданной простотой сказал Севрук.

Председатель колхоза Хавуста сидел все время молча. По его покрасневшему лицу и по глазам видно было, что слова Ивана Черныша произвели на него сильное впечатление. Он чувствовал себя куда более виноватым, чем Севрук, стыдился поднять глаза на людей и притворился, что все пишет и пишет. Он был неплохим человеком, этот Хавуста, и между исписанных им строк виделись ему и заплаканные глаза Федосихи, и погибшие ее сыновья. Ему казалось, что не только присутствующие, но и все колхозники изо всех хат укоризненно смотрят на него.

А тут еще встал и начал говорить Нестор. Председатель ниже наклонился над столом. Но слова фронтовика не обижали Хавусту, а западали глубоко в душу.

Нестор говорил:

– Я сегодня прошел по колхозу, посмотрел, как тут у вас, потолковал с людьми. Вот и с Игнатом встретился. Он меня ревизором назвал... Ну какой я ревизор! Здесь я родился, здесь мое место на земле, и душа за эту землю болит у меня, как у хозяина, а не как у ревизора. Ох, не думал я, что, придя с фронта, застану в своем колхозе такие беспорядки... что и теперь тут верховодят такие люди, как Севрук!

– Что ж, может, хочешь занять наш трон? – ядовито спросил Севрук. Пожалуйста, уступлю! Только справишься ли? Это тебе не кашу варить в армии. Тут скоро сломаешь ногу, хоть она уж и так у тебя...

– Договаривай, – спокойно сказал Нестор. – Кашеваром я не был, а нога у меня кривая, это правда. Только захромал я не потому, что от врага бегал, а от ранения. Вот у тебя, Севрук, не только нога, но и душа кривая.

"Кривая нога и кривая душа", – подумал председатель, и в это время услышал, как кто-то вздохнул и сказал:

– Слабоватый у нас председатель, правильный человек, но слабоватый.

Счетовод же встал и, многозначительно подчеркивая каждое слово, проговорил:

– Раны, браток, разные бывают. Надо бы раньше разузнать – может, ты с походной кухни под колеса свалился?

Это было настолько нагло и несправедливо, что все собрание возмутилось, каждый почувствовал обиду за Нестора. А Иван Черныш встал, глянул из-под шапки на Севрука, будто плюнул ему в глаза, махнул рукой и вышел.

Поздно ночью, когда уже и петухи прокричали, пришел Нестор домой. В хате все спали. Тишина, давнишнее родное тепло охватило его. Хоть и тяжко было на душе после заседания правления, но именно сейчас он впервые по-настоящему почувствовал радость от того, что он дома. Не в блиндаже, наконец, а дома, в своей хате.

Услышав, что вернулся хозяин, с печи соскочил кот. Он подбежал к Нестору, потерся боком о солдатские сапоги, но, поняв, должно быть, что хозяин не собирается ужинать, сел у его ног. Нестор нагнулся и погладил мурлыку по спине: "Живешь, усатый, и не стареешь..."

Только потом Нестор узнал, что это у них уже другой кот.

Сквозь узкие щели между занавесок заглядывала в хату луна. Одна светлая полоска лежала на полу от середины избы до порога. Другая – из того окна, что ближе к кровати, – упиралась в детскую постельку. Нестору вспомнилось, что его мать когда-то боялась луны.

– Не гляди, сынок, долго на луну, нельзя, – наказывала она. А почему нельзя, так ни разу и не сказала: может, и сама не знала, хоть и бросалась в испуге закрывать детей, когда луна неожиданно вынырнет из-за тучи и заглянет в хату.

Нестор подошел к маленькой кроватке, нагнулся над ребенком. Полоска луны перешла с личика сына на затылок отца.

– Спи, маленький мой, – шепнул Нестор и прикрыл лицо сына платочком.

Потом он разделся, взял заслон – скамью без спинки – и приставил ее к лавке. На такой постели он часто спал до войны: голова в красном углу, а ноги – к дверям. Но тут одна ножка заслона упала, грохоча, на пол.

"Эге, – усмехнулся про себя хозяин, – и ты за войну хромым стал".

Засыпая, Нестор думал, что завтра же починит заслон, вставит новую ножку – где-то на чердаке должна быть подходящая для этого сухая кленовая доска. "Так и в колхозе: все нужно заново налаживать".

Ему опять вспомнился Севрук. "Это нарост на здоровом теле, – подумал Нестор, – и нарост давнишний, за время войны он только больше вырос..."

Внезапно мысль его перелетела в окопы. Сидит на цыпочках боец, Иван Александров. Идет горячий бой, на нашей линии один за другим ложатся снаряды, а он, пригнув голову, спокойно, не спеша, вьет из ниток веревочку. "Для чего тебе она?" – спрашивает Нестор. "Понадобится, – говорит боец, гранаты связывать".

"Как поступил бы такой человек в нашем колхозе?"

Встав до рассвета, Нестор пошел в колхозный сад. Был тот легкий предвесенний морозец, в котором уже чувствуется дыхание весны. Исчезает он с первыми лучами солнца. На востоке, у самого края земли, висела продолговатая, с заостренными концами тучка. Она все поднималась и поднималась вверх, будто опасаясь, что вот-вот покажутся лучи солнца и пронижут ее.

"А этого, кажется, не было раньше, – недоумевал Нестор, разглядывая низкий почерневший пень. – Что же тут росло?"

Садовник всматривался в соседние деревья. На ветках висел легкий, как пух, иней. Казалось, он держится только до первого утреннего ветерка, как морозец, который все крепчает к рассвету, будто храбрясь, а на самом деле боится восхода солнца.

– Росла дут "слуцкая бера", а рядом вот – "малиновка", – проговорил Нестор вслух. – Только чего это она сгорбилась, к земле пригнулась? А здесь стояла зеленуха. Эх, и что за груша была знаменитая! Плодоносила каждый год и ни мороза, ни ветра не боялась. Плод ее мог всю зиму пролежать и не портился. Наоборот, становился все вкуснее. А теперь – только пень торчит... Что же могло сломать такую силу-красоту? Снарядом или бурей скрошило?