Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Алексей Кулаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Хотя почти целыми сутками бойцы идут, хотя на отдых отводятся считанные минуты, все равно продвигается группа очень медленно. Ведь надо на ходу производить разведку, определять маршрут. Надо, наконец, и есть что-нибудь и пить чистую воду. После того как наиболее терпеливый и выносливый узбек покорчился от боли в животе, выпив болотной воды, Машкин запретил брать воду из луж и канав.

Одним словом, Зина чувствовала, что, если так плестись все время, их могут настигнуть осенние холода, и тогда пропали все их планы. По глазам, по отдельным осторожным репликам она замечала, что и некоторые бойцы этого боятся, только скрывают свои мысли и от товарищей и от самих себя. Поэтому самое важное сейчас – поправиться, стать на ноги. Тогда и за Светланой можно будет лучше присматривать и за бойцами, а разведку вести так, чтобы двигаться быстро и с меньшими помехами. После тяжелого испытания, которое пришлось пережить на том злосчастном хуторе, все казалось уже нестрашным, росла уверенность, что больше уже никакому злыдню не удастся ее перехитрить.

И вот наступил день, когда Зина после болезни пошла в разведку. Радостным был этот день. Бойцы сидели в густом кустарнике и ждали ее с минуты на минуту. Каждый замечал на себе или на своем друге что-то такое, из-за чего только бы вздыхать и вздыхать. У кого ноги разбиты и ободраны так, что смотреть на них страшно, у кого плечо голое, исполосованное сухими ветками. Однако теперь это почти не угнетало. Все наладится, если Зина взялась за дело, все пойдет хорошо.

Не видно было прежней бодрости только на лице Михала. Он сидел чуть в стороне от группы и молча плел из коры можжевельника лапти. Не очень прочные получались лапти из этой коры, их едва хватало на один хороший переход, но зато всюду в Белоруссии много такого материала, и добывать его не трудно. Можжевельник можно драть все лето. Отчего был невесел Михал, никто не знал, однако товарищи заметили, что уже со вчерашнего дня он поглядывал все больше под ноги, отводил от бойцов хмурое лицо.

Когда вернулась Зина, парень немного повеселел, стал прислушиваться, о чем докладывает она Машкину. Но вскоре опять задумался, и кочедык в его руках стал ходить медленно и неуверенно.

– Хотите, я вам сплету лапотки? – предложил он Зине, когда группа уже собралась идти дальше.

Он умышленно не взглянул на Зинину обувь: ему казалось, что девушка может смутиться, покраснеть.

– Спасибо, – ответила Зина. И в самом деле она немного смутилась, взглянув на свои ноги. – У меня туфли еще крепкие, ничего, что подвязаны веревочкой. Я же сколько дней не ходила.

– Сплету про запас, – объявил Михал. – Вот только остановимся.

В дороге он все время держался около Зины, все пытался что-то сказать, чем-то поделиться с нею. Наконец неловко закряхтел, словно что-то застряло у него в горле, и нерешительно спросил:

– Около той деревни, – вы ее сегодня называли, – около Заболотья, мы недалеко будем проходить?

Зина замедлила шаг, с любопытством посмотрела на парня.

– Совсем близко, – ответила она. – А что?

– Да так, – смущенно произнес Михал.

Несколько минут Зина шла молча, не задавала вопросов, только незаметно поглядывала на парня. Если Михал замечал эти взгляды, то, видимо, очень волновался, ибо в них отражались и сочувствие, и удивление, и даже подозрительность. Кто знает, может, и замечал он все это.

Наконец, когда они немного отстали от группы, Зина сказала:

– Ваша деревня будет приблизительно в километре от нас.

– Откуда вы знаете, что моя? – удивленный неожиданностью, спросил Михал.

– Чувствую, – ответила Зина. – Да и помню наш разговор в первые дни знакомства.

– Да, это моя деревня, – искренне заговорил Михал. – Мое Заболотье! Двое суток уже об этом думаю, ощущаю запах наших лесов, наших болот, но не говорю хлопцам, боюсь, не подумали б чего плохого...

– Немцев в Заболотье нет, – еще сама не зная, для чего она это делает, сообщила Зина.

Михал насторожился, его живые черные глаза взволнованно заблестели.

– Ну и что, если нет? – возбужденно спросил он. – Ну и что? Неужели вы думаете?..

Зина взяла его руку и успокаивающе пожала.

– Я ничего плохого не думаю, – тихо сказала она и невольно прислушалась к своим словам: так ли это в самом деле или нет?

– Мать у меня все время перед глазами, – продолжал Михал. – Кажется, если б можно было хоть на один миг увидеть ее или хоть узнать, жива она или нет... Но я уже решил: не пойду. Пусть хоть что, а не пойду, не задержу хлопцев.

– Проведать надо было бы, – рассудительно проговорила Зина. – Хотите, я скажу Машкину? Он разрешит.

– Не надо, – отказался Михал. – Пошли вперед, вам же дорогу показывать.

Долго боец шел молча, потупив глаза. На узкой лесной дорожке уже стало сумрачно, и тишина воцарилась такая, что казалось, самый осторожный шаг слышен издалека. В такие часы вся группа больше напрягала слух, чем зрение. Михалу хотелось верить, что скоро, как только они поравняются с его деревней, он услышит хоть какие-нибудь звуки, знакомые с детства, незабываемые. Может, кому из соседей понадобится набрать в колодце ведро воды на ночь. Заскрипит журавль, и Михал сразу скажет, чей это журавль. А может, мать как раз выйдет по воду, тогда Михал узнает скрип своего журавля...

Чем ближе подходили к деревне, тем сильнее волновался Михал, тем больше напрягал слух. Однако от деревни не доносилось ничего, словно ее тут и не было. Мрачная тишина вокруг и молчание Михала стали нагонять тоску и на Зину. Проникновенно взглянув на бойца, она опять предложила:

– Давайте я все-таки скажу Машкину. Остановимся тут хоть на час.

– Не надо, я вас прошу, – ответил Михал. – Не хочу я, чтобы хоть одну минуту хлопцы тревожились из-за меня. Хватает тревоги и без этого. А главное, не хочу, чтоб вы тревожились.

– Я не буду тревожиться, – чуть слышно сказала Зина, и в голосе ее прозвучала теперь такая сердечность, что Михал сразу почувствовал ее.

– Я очень хочу, чтоб вы во всем верили мне, – благодарно сказал он. Мне тогда будет легче.

Зина, только для того чтобы изменить разговор, спросила:

– У вас только одна мать и осталась дома?

– Еще сестра была. Моложе меня.

– А больше никого? – Тут у Зины вырвался чисто девичий смешок, но это не обидело Михала. Наоборот, ему даже стало радостно, что за все время знакомства она впервые так заговорила с ним.

– Больше никого, – искренне признался Михал. – Совсем никого.

Зина опять усмехнулась:

– А вот эта кофточка, которая на мне, все-таки не для матери покупалась. Правда? Она же слишком веселая для старой женщины.

– Ей-богу, для матери, – уверял боец. – Это у меня такой вкус неважнецкий.

– Ну, ничего, – оборвала Зина неловкий спор. – Это я просто так, чтобы разогнать вашу печаль. Окончится война, тогда все будет просто и ясно. Найдем и матерей своих, и знакомых, и любимых. Всех найдем.

– А в войну?..

Михал долго ждал ответа, но девушка молчала. Он тоже шел молча, и глубокое раздумье снова начинало овладевать им. Залаяла за лесом собака, и боец остановился, начал старательно прислушиваться. Ему показалось, что это их Шарик подал голос, и сердце взволнованно, сладостно затрепетало. – Чего ты? – спросил Грицко, чуть не наступив товарищу на пятки.

– Ничего, – ответил Михал и твердым шагом пошел дальше.

Прошли еще две недели напряженного, почти непрерывного похода. Бойцы стали замечать, что чем дальше, тем все больше и больше попадается на дороге немцев. Самолеты ревели над лесом и днем и ночью. Часто прямо над головами бойцов происходили воздушные бои. Идти так, как раньше, было уже нельзя: разведку надо было производить очень осторожно и точно, совершать глубокие обходы, каждую ночь пробиваться сквозь густые леса, месить непролазные болота, переплывать реки. Часто случалось так, что разведывательного опыта Зины и Светланы было уже недостаточно, приходилось брать проводников из населения.

На всю жизнь останутся в памяти бойцов эти простые, честные люди проводники. Сколько выдержки и мужества проявила группа во время похода, а все это выглядело чуть ли не малозначительным в сравнении с той самоотверженностью, на которую были способны проводники. Идет себе человек впереди, и шаг его тверд, глаза светятся решимостью. Он знает, что в любую минуту может наткнуться на врага, что первая пуля попадет в него, но он идет, идет без колебаний. Предложи ему вернуться – не вернется, пока не доведет до надлежащего места. А что это были за люди? Обычные белорусские колхозники, чаще всего старики или женщины, матери маленьких детей.

Все бойцы чувствовали, что фронт уже недалеко. Об этом говорили и проводники. Прибавлялось волнения, но радостно было, что фронт приостановился, что заветная цель, ради которой было столько пережито, была уже не за горами. Теперь надо было использовать каждый, хоть сколько-нибудь удобный момент, чтобы как можно ближе подойти к фронтовой линии, найти самое слабое место и прорваться. Прорваться, где бы эта линия ни проходила: в лесу, на болоте или даже на сплошном озерном плесе. Всякие преграды на пути готова была преодолеть группа и ко всякой возможности прорыва готовила себя. Можно будет пробраться тихо – пробираться, ползти, плыть, бежать; понадобится взяться за оружие – взяться, пробиваться пулями и гранатами.

Наступила наконец та ночь, которая должна была решить все. Это была еще летняя ночь, хотя роса на траве и вода в болоте были уже холодноватыми, хотя на плесе лесного лужка или озера можно было заметить при свете луны сизый осиновый листок или желтый березовый. Бойцы пробирались заболоченными кустарниками. Тихо было всюду, хотя несколько часов тому назад где-то слева шел бой, видно очень жестокий: слышались частые разрывы снарядов, залпы немецких орудий, долетало с ветром твердое стрекотание пулеметов. Теперь только ракеты вспыхивали над лесом, и черт знает, кому был нужен этот их холодный трепещущий свет.

По всем сведениям, которые имела группа, за этими непролазными кустами должна начинаться так называемая нейтральная полоса, если можно представить такую вообще, а там, дальше, за глубоким яром, – позиции наших войск. Если бы кустарник тянулся до самого яра, то более удобного места для перехода нельзя было бы себе представить, но перед яром есть одна прогалинка, и обойти ее невозможно: с левой стороны – немецкие укрепления, а с правой большое озеро. Поискать чего-нибудь лучшего уже не было времени, да и смысла в этом никакого; ведь тут, на узком промежутке, по всем сведениям, нет вражеской заставы, а если свернуть правей, на другую сторону озера, то там, возможно, немец на немце сидит.

Пока добрались до конца кустарников, стал приближаться рассвет. Это и хорошо, потому что в такую пору оккупанты любят спать, но это и плохо: если сейчас произойдет хоть небольшая задержка, мрак поредеет, и немцы смогут заметить пластунов на прогалине.

Дорожа каждой минутой, каждым мигом, бойцы, насквозь промокшие, истерзанные, вылезли из кустистого лозняка, передохнули, осмотрелись и рядами, на расстоянии шагов трех друг от друга, поползли по щедрой предрассветной росе дальше. Зина и Светлана ползли посредине.

Каждое крохотное движение вперед болью и радостью отзывалось в сердце. Приближалась цель, приближалась и самая страшная за все время пути опасность. А рассвет, словно ничего не зная о таком положении бойцов, не медлил, быстро подплывал с востока, подбеливал и рассеивал туман, придавал снежный цвет росе. Что бы ему хоть немного подождать!

Полевой клевер, пырей, переспелый щавель и другие травы на прогалине, которая, видимо, недавно засеивалась, были густые, спорые, но невысокие. Светлана судорожно хваталась руками то за кустик щавеля, то за клевер, прятала в зелень лицо и с тоской убеждалась, что все эти растения не могут скрыть не только ее всю, но даже только одну голову. Почти впервые ползла она на таком голом месте. Где бы ей ни приходилось раньше ползти, всюду были хоть какие-нибудь кочки, деревца, хоть какое-нибудь прикрытие, а тут ничего. Светлане казалось, что если сейчас громыхнет сбоку или сзади, то обязательно попадет ей в голову. За время после первого ранения у девочки только сейчас вновь появилось это ощущение.

Невдалеке взвилась ракета, прочертила высокую дугу над прогалиной и упала, уже мало что осветив. Машкин даже услышал треск ракетницы. Этот выстрел не только насторожил его еще больше, а с леденящим ужасом отозвался внутри. Если отсюда так хорошо слышен этот слабый выстрел, значит, фашист совсем близко, значит, одно из двух: или их сведения были неточны, или в ночь сюда подошла новая застава. Хорошо, если фашист, дремля, пустил эту ракету. А если он следит за прогалиной? Тогда в любой миг может поднять тревогу.

– Быстрей вперед! – подал Машкин команду своей цепочке.

Хотя до яра было еще далеко, Машкину казалось, что он уже видит его. Мелькнула даже мысль, что не стоит ползти, а лучше подняться и одним рывком достичь яра. Что бы ни случилось, а группа будет в яре! Это решение овладело всем его существом, и он подумал: "Никакая сила не заставит отступить от него!" То ли потому, что так угрожающе нависла опасность, то ли из-за крайнего душевного напряжения, но в эти минуты Машкин не чувствовал ни оцепенения, ни растерянности, ни страха. Всеми силами он стремился все замечать, правильно оценивать и чувствовал, что способен отдавать такие приказы, которые обязательно спасут группу.

Еще один ракетный выстрел долетел до его ушей. На пластунском ходу Машкин повернул голову, посмотрел на синеватое уже небо. Прямо над его головой, словно злосчастная звезда, повисла ракета. Машкин еще больше напрягся, чтобы ползти быстрей, – ему казалось, что, если хоть немного помедлить, ракета упадет ему на плечи. Это уж, конечно, последняя ракета: дремлет немец перед рассветом и пускает. А как только раскроет веки, поймет, лихо его возьми, что ракеты теперь уже мало помогают, что, хорошо присмотревшись, можно увидеть прогалину и без ракет.

Эти мысли Машкина оборвал еще один выстрел, но более гулкий, чем из ракетницы. Вслед за ним раздался второй и третий, и даже Машкину послышалось, что там позади кто-то дико закричал.

– За мной! – подал он команду, вскочил и, согнувшись, побежал в сторону яра.

Он не видел, а чувствовал, что за ним побежали все. Еще секунда, еще. Не чуешь под собой ног, не слышишь, как шумит резковатый ветерок у влажных от росы ушей. Первая пулеметная очередь. Ее тоже будто бы не слышно, только сам собою ускоряется бег, глаза ищут яр впереди. После второй, очень длинной очереди Машкин глянул вправо и сначала ощутил, а потом уже увидел, что бегут не все.

– Ложись! – скомандовал он, поняв, что рывок не удался.

Бойцы попадали и уже без команды, а просто по примеру командира начали выбирать удобнейшие места для обороны. К их счастью, место здесь было немного ниже того, где они были минуту назад. Как только бойцы, прежде чем нажать на спусковые крючки винтовок, глянули на поле, они увидали невдалеке перед собой Зину и Светлану. Они лежали неподвижно на самом высоком месте прогалины. Михал и Грицко без всякой команды поползли туда. Немецкий пулемет бил теперь короткими очередями, но прицельно, то по одному бойцу, то по другому. На тот пригорок, где лежали Зина и Светлана, пули теперь не летели, видимо, немцы решили, что эти жертвы уже никуда не денутся. Но как только туда стали ползти бойцы, огонь возобновился. Ответные винтовочные залпы немного насторожили врага, но очень скоро, наверно, пришло подкрепление, потому что стреляло уже несколько пулеметов.

Когда Грицко и Михал подползли ближе к пригорку, они сразу заметили, что Зина и Светлана живы, но шевелиться им нельзя, потому что они прямо на прицеле. Во время короткого промежутка между пулеметными очередями Грицко услышал, что Светлана как-то приглушенно плачет, – и сердце у него заныло.

– Что у вас? – крикнул он Зине.

– Светлана ранена в ноги, – ответила Зина.

– А вы?

– Я нет... Надо спасти Светлану.

– Ползите вниз! – сурово приказал Грицко. Он стал осторожно, чуть ли не вдавливаясь в землю, подползать к Светлане, а Зина все лежала и не шевелилась.

– Сейчас помогу, – встревоженно сказал ей Михал.

Он подумал, что Зина тоже ранена, но скрывает это. Однако, когда он, сплевывая крупинки земли, попадавшие в рот от взрывов пуль, приблизился к девушке, она вдруг резко двинулась в сторону и заслонила собою Светлану, которую в это время Грицко стал тянуть за собой. Зина ползла, не отрывая глаз от окровавленных ног девочки. Она слышала, как при каждом усилии Грицко Светлана глухо, жалобно всхлипывала, видела, как смешивались с росной травой ее светлые, отросшие за эти недели волосы (платок где-то потерялся в пути), а больше ничего не видела и не слышала. Так она переползла пригорок, проползла еще немного, а потом, чем дальше, тем все слабее стали перемещаться ее локти. Михал бросился на помощь...

В яре Машкин протер мокрым и, казалось, горьким от порохового дыма рукавом глаза, глубоко вздохнул и позвал к себе бойцов. Каждому, кто подбегал, он приказывал:

– Сейчас же выступать, потому что откроют огонь из минометов.

Подбежали далеко не все. Машкин заметил это, но в душе простил тем, кто не выполнил его приказа. Он понимал, что если, к примеру, Михал и Грицко не подбежали, значит, они не могли этого сделать. Что-то нехорошее случилось и с девчатами, если и они не явились. Идя пригнувшись по заплесневелому от сырости яру, командир посмотрел в лицо шоферу, узбеку, еще трем бойцам, и по их лицам понял, что они вышли из боя невредимыми.

Михал и Грицко находились немного в стороне. Грицко торопливо скручивал из лозы жгуты и перевязывал ими Светлане ноги выше колен, а Михал стоял, наклонившись над Зиной. На кого все они теперь были похожи? Мокрые, грязные, по многу раз простреленные лохмотья свисали с плеч, с рукавов; от можжевеловых лаптей Михала не осталось и следа. У Грицко даже поясной ремень был в нескольких местах исцарапан осколками разрывных пуль.

С глубокой тревогой и болью подходил Машкин к своим товарищам. Подойдя, молча опустился возле Зины на колени, испуганно взглянув Михалу в глаза. Боец плакал...

Выходили они из яра перед самым восходом солнца. Михал нес на руках Зину, а Грицко – Светлану. Девочка держалась за его шею, а Зинина правая рука, пробитая пулями, как и все ее тело, беспомощно свисала и омертвело раскачивалась. За Михалом и Грицко шли Машкин, шофер и остальные бойцы. Они шли, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы, если понадобится, заслонить своими спинами тех, кто был впереди. Еще минута, и должен засиять первый солнечный луч, еще минута, и должны показаться наши позиции.

1957

Белый Сокол

Повесть

Перевод с белорусского Татьяны Горбачевой.

Легкий стук по краю полка... Не полки, а полка – таким был этот пассажирский вагон. Две широкие верхние полки опускались с обеих сторон купе, и получался сплошной прочный полок. На нем и ложились пассажиры, кто успевал залезть наверх. А кто промедлил или не проявил сообразительности садился с краю, а ноги спускал вниз, и о них терлись головами и плечами те, кто протискивался коридором дальше.

Стук по краю полка неясно донесся до Виктора. Он проснулся и подумал, что это ему приснилось. Когда же снова задремал, послышался уже и голос кондуктора: "Билет, билет!.. Ваш билет!" Но доносилось все это издалека, будто из соседнего вагона.

"Пусть спрашивает у кого надо, пусть проверяет! А пока можно поспать. Военных он не должен трогать".

Рядом спали другие люди. На минуту открыв глаза, Виктор при тусклом свете ночника разглядел, что чуть ли не нос к носу с ним лежит женщина. Голова ее повязана платком, который туго затянут под подбородком, но подбородок молодой, округлый. Густые темные брови заметно выделяются над закрытыми глазами. Это она и улеглась тут недавно, втиснувшись между ним и пассажиром-соседом. И улеглась было на его плечо и еще на кого-то сбоку. Тотчас послышался возмущенный голос мужчины, а Виктор промолчал: он так хотел спать, что даже и большие помехи не могли бы его потревожить.

Закрыл глаза: только на миг мелькнула мысль, что стоило бы получше разглядеть, какой у женщины нос, что так тихо и ровно посапывает, вдыхая густой кисловатый запах людской одежды и обуви, какие у нее губы, что так хорошо, едва заметно вздрагивают при выдохе. И сам не заметил, как снова окунулся в дремоту, в душе испытывая благодарность к незнакомой и случайной соседке, – не храпит, не несет от нее застоявшимся запахом лука или чеснока, как это нередко случается, если рядом окажется мужчина.

Стук приближался и уже чуть ли не грохотал в ушах.

– Билеты, билеты! – требовательно выкрикивал кондуктор.

Но слушать его не хотелось, все время казалось, что происходит все это во сне, а не в действительности. Затихнет стук по полку, перейдут в следующий вагон проводник, кондуктор или кто-то там еще, и установится тишина – до своей станции можно будет поспать.

Вскоре, однако, почувствовал – кто-то сильно уперся рукой в его плечо. Сон прервался: соседка выбиралась из своей щели, чтобы показать билет. Потом она снова втиснулась между спящими, будто нечаянно навалилась на него грудью и зашептала в самое ухо:

– Подвинься, товарищ военный... Я вздремну еще часок.

Он отодвинулся насколько смог и получил толчок в спину от соседа. Сквозь сон подумал, что могла бы женщина полежать и на его плече, чтоб не беспокоить никого другого.

Совсем проснуться пришлось оттого, что кто-то начал стучать по каблукам его сапог. Виктор поднялся, отвел от себя руку соседки. Возле полка стоял высокий с желтоватым при тусклом свете лицом проводник с двумя свернутыми в трубочку флажками в руке, тоже желтыми, и одутловатый пожилой мужчина в аккуратной форме железнодорожника, с фонариком на груди. Наверно, контролер.

– Ох, военный?! – будто извиняясь, проговорил пожилой. – По каблукам не узнать. Попрошу ваши проездные!

Виктор подал воинское предписание и неловким движением отбросил со лба светлые пряди волос, оглядываясь на то место, где только что лежала его голова, – искал пилотку.

– Высаживать мы вас не будем, товарищ гвардии лейтенант, – сказал контролер, внимательно рассмотрев при свете фонарика документы, – хотя едете вы не по маршруту: надо под Москву, а попали под Воронеж. – И, приглушив голос, спросил: – Это ошибка?

– Нет... Не ошибка! – виновато, но с уверенностью, что его поймут, сказал Виктор. – Время мое дозволяет навестить семью. Они живут тут неподалеку, в эвакуации. Сын у меня, понимаете?.. Еще ни разу его не видел.

– До какой станции следуете?

– До Анны.

– Через час приедем. Женщина с вами? Она тоже до этой станции?

Виктор покачал головой.

– Мы вас разбудим, отдыхайте! – успокоил проводник. И, глянув на полные ноги Викторовой соседки, со смешком и скрытой завистью прошептал на ухо контролеру: – Смелая баба: втиснулась между мужиков – и хоть бы что!

Виктор только теперь заметил, что рядом с его запыленными сапогами белеют женские ноги, ничем не прикрытые, босые. Смутился на миг, подумал, может, стоит нарушить это случайное и слишком открытое для всех соседство. Попробовал свесить ноги и сразу уперся в чьи-то плечи или голову.

– Куда тебя несет? – послышался сонный, злой голос.

Тогда, больше не раздумывая, он решил досыпать тут, на своем, уже обжитом месте. Оглянулся, а свободного места у него за спиной как не бывало: его заняла соседка, повернувшись на спину и раскинув оголенные до локтей полные руки. Черный, а может, и синий или даже пестрый – в полумраке не разберешь – платок она сняла с головы и накинула себе на грудь. Когда Виктор наклонился, чтоб все же как-нибудь прилечь, то увидел, что под платком равномерно вздымалась и опускалась от спокойного дыхания высокая грудь. Возле шеи белела узкая, нежная полоска тела, и эта полоска показалась какой-то воздушной, стоило нечаянно тронуть платок или даже дохнуть на него – и, наверно, полоска исчезла бы.

Женщина лежала затылком на Викторовом рюкзаке, голова у нее небольшая, круглая, в мочках ушей блестели сережки. Длинные пряди волос рассыпались чуть ли не по всему рюкзаку. "Некуда лечь, разве только на женские волосы. А что она подумает? И как осмелиться сделать это?.."

Он дотронулся пальцами до волос, рассыпанных по рюкзаку с его стороны. Женщина крутнула головой, шевельнула плечами, немного отодвинулась, но на бок не повернулась и места не освободила.

"Забрать у нее рюкзак? – подумал Виктор. – Свой, поди, узелок есть".

Но стало жаль будить женщину: может, намаялась в дороге? Возможно, этот короткий дорожный сон – единственный ее отдых?

На станции Анна сошли только два пассажира: Виктор и его дорожная соседка. Поезд постоял минуту, будто выжидал, пока эта случайная пара ступит на узкий дощатый перрончик, затем со скрежетом и лязгом двинулся дальше, оставляя за собою длинные густые клубы мутно-белого дыма.

Три года назад Виктор был на этой станции – когда провожал в эвакуацию жену. Ему казалось, что все тут должно было сильно измениться с того времени: фронт подходил совсем близко, могли быть разрушения, следы бомбежек, изменены дороги, построены новые военные сооружения. Нет, вроде ничего такого. Он остановился возле тускло светившего в ночном мраке фонаря и стал напряженно оглядываться окрест, стараясь определить, в какую сторону лучше направиться, чтоб выйти на нужную дорогу.

– Куда вам, товарищ командир? – вдруг услышал он у себя за спиной. – Я здешняя, может, смогу помочь?

– В Хреновое, – с нажимом проговорил Виктор, надеясь, что если женщина соврала насчет того, что она из этих мест, то смутится от такого названия и отойдет.

Но женщина не смутилась и нисколько не удивилась, – видимо, все привыкли тут к такому названию. Удивилась и насторожилась она, когда поняла, что Виктор собирается идти в Хреновое пешком, и сейчас же, ночью.

– Это же добрых сорок километров, – стала она отговаривать. – Как вы доберетесь? Ни машины, ни подводы ночью не найдете. Туда вообще мало кто ездит: там теперь почти ничего не осталось. Еще в начале войны немцы разбомбили тамошний конный завод, а когда фронт стоял поблизости, то... Лучше переночуйте в Анне. А завтра утром... Вам в военкомате помогут... Или в райкоме...

– Нет, не могу, – чувствуя доброжелательность в голосе женщины, сказал Виктор. – У меня очень мало времени: завтра я должен выбыть в свою часть.

– Я помогу достать машину, – убеждала женщина. – А до утра отдохнете: тут и в гостинице переночевать можно, и так у кого-либо... У меня, например... Я живу одна, место в квартире найдется. Вы и в вагоне не отдохнули: военный, а такой деликатный... – Она слегка улыбнулась, показав белую, будто посеребренную, полоску ровных зубов. – Лежит бочком, а потеснить боится! Можно подумать, я бы укусила...

Грудной, немного игривый голос женщины заставил Виктора внимательнее присмотреться к ней: не столько из любопытства и взаимной симпатии, сколько от стремления определить, что за человек перед ним и почему проявляет такую заботу. Прежде всего заметил, что он в туфлях-лодочках с ремешком на подъеме. Где она прятала эти лодочки, когда лежала между мужчинами на полке? Ноги в туфлях не казались такими толстыми, как при первом взгляде на них в вагоне. Они, пожалуй, были даже стройными, насколько позволяло видеть измятое от лежания на полке расклешенное платье. Волосы ее теперь были собраны на затылке в пучок. Клином на спине, а уголками на высокой груди лежал платок, но не черный или синий, как показалось Виктору в вагонном полумраке, а клетчатый – белый с красным. Интересно, куда она девала темный платок?

И только подумал это, как увидел, что в левой руке женщина держит и как бы прячет за спиною довольно большой узел: в нем могли уместиться и запасной платок, и туфли, и другие необходимые вещи.

Почему она не подложила этот узел себе под голову, а легла на его рюкзак?

Такое недоумение возникло невольно. Оно конечно же незначительное, случайное, как и эта неожиданная встреча, но почему-то задержалось в сознании, и Виктор молча смотрел на нее, будто что-то обдумывая. И женщина ласково поглядывала на Виктора и тоже молчала. Может, и она ждала, надеялась что-то услышать от своего попутчика. Наконец заговорила, не сводя с него глаз и стараясь поймать его взгляд:

– Вы, наверно, не доверяете мне, считаете навязчивой. А я только добра вам желаю... И вашей жене, и сыну... Я слышала, что вы сказали проводникам в вагоне... Слышала и то, что один из них сказал про меня. Дурак желторотый! Я ведь часто езжу в Воронеж по службе. Так разве станешь выбирать, где сесть, где лечь? Вагоны всегда переполненные, люди стоя спят. На рюкзак ваш улеглась... Так хотелось хоть дохнуть тем духом с войны! С год назад, как раз в эту пору, муж мой наведывался... Тоже с военным рюкзаком... Побыл ночь и уехал. И вот с того времени...

Женщина прижала к лицу уголок платка и, видимо, только большим напряжением воли удержала слезы.

– Если б я имел хоть немного больше времени... – огорченно промолвил Виктор.

– Пойдете все-таки пешком? – не то спросила, не то посочувствовала женщина.

– Пойду! – сказал Виктор. – Мне не привыкать!

– Так вы же, наверно, из госпиталя?

– Ничего! Ноги-то у меня целые. А почему вы решили, что из госпиталя?

– Рюкзачок ваш йодом попахивает...

Женщина показала, как лучше выйти на нужную дорогу, и Виктор двинулся по ней ускоренным, маршевым шагом. Была пора самой густой ночной темноты, но в чистом поле еще можно было кое-как различить дорогу – помогали редкие и чуть видные в подоблачном тумане звезды. Однако вскоре начался лес, далекий свет звезд потонул в темных густых кронах высоких деревьев и почти совсем не пробивался на дорогу. Идти стало трудно, почти вслепую приходилось угадывать, куда ступить, и потому уже невозможно было сохранять нужную скорость. На первых же шагах Виктор несколько раз споткнулся, и один раз так неосторожно, что даже отдалось в раненом плече.

– Если часто станет так колоть, – вслух подумал Виктор, – то и за сутки не доберешься.

Когда-то он ходил этой дорогой, но так давно, что, пожалуй, и днем вряд ли смог бы отыскать более или менее надежные приметы. Невольно вспоминал совет женщины: видимо, верно она говорила, – может, завтра удалось бы найти какой-нибудь транспорт. Но как надеяться на это? Там семья... Им, наверно, труднее ждать его, чем ему шагать по темной, почти позабытой дороге. Писал им, что постарается завернуть хоть на часок, а точного времени сообщить не мог.

От таких мыслей пустяком казалось покалывание в правом плече – ноги как бы сами прибавляли шагу. И все же, когда он возвращался к неумолимой действительности, сердце сжималось при мысли, что если и хватит у него сил на сорок километров, то до рассвета их не одолеть. А вдруг еще и с дороги собьется?