Текст книги "Путешествия по следам родни (СИ)"
Автор книги: Алексей Ивин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Значит, придется повторить судьбу отца, тетки с железными зубами и прочих русских простофиль? Потому что у властелина мира при взгляде на можжевельник возникает мысль о производстве и продаже джина.
Я сидел на валежнике и, поедая шишкоягоды, крепко думал.
(Нет, вру: ни о чем особенном я тогда не думал; это сейчас меня вынудили такую концовку очерка приделать. А тогда лишь щемило, что взамен пребывания в таком вот очаровательном месте – пассаж, кросс, бег).
НЕЛИДОВО
Убеждение, что нужно покинуть Москву, крепло, рисовались картины счастливой жизни на природе. Я выходил только до булочной, но, пережидая поток автомашин, чтобы перейти улицу, возвращался уже больным: гул стальных коробок напоминал, что я по-прежнему заперт. Широкомордые, опухшие от пива москвичи (пейте пиво пенное, морда будет здоровенная), одетые частью как приказчики и нэпманы двадцатых годов, а большей частью – как чекисты и комиссары (кожанки, кепки, перчатки с раструбами), казались марионетками чудовищного спектакля: возобновленное время, пошедшее по кругу. Озадачивало, что в с е к а к о д и н: мужчины, женщины, старики, подростки – все в искусственной коже: карманы, молнии, металлические застежки; да и кожа-то по большей части черная. Влезешь в троллейбус – удивляешься, не в катафалке ли. Я как-то пробовал надеть свою – так сразу вспотел, точно в шкуре кентавра Несса. Куртка облегала и снимала все желания, кроме одного: рыскать, промышлять. А я родился в местности, где на картинном разнообразии лесов, полей, рек, оврагов, угоров, делянок и перелогов человек встречался не чаще лося.
Я зачастил на Никольскую улицу, где заседало Географическое общество СССР, в надежде напроситься в экспедицию хоть на плато Путоран (как раз в те дни туда отправлялась киногруппа, и я набивался хоть помощником геодезиста – таскать нивелир). Мыслилось тоже, что после такой экспедиции помимо возвращенного здоровья соберется немало полезных свежих впечатлений и дневниковых записей. Так все это и представлялось. Но как я не льстил этим парням из туристического бюро, они подарили мне только пару красивых видов сибирских рек да однажды, довольно грубо, предложили отправляться автостопом, раз уж неймется. Я не стал им докладывать, что таким образом уже немало попутешествовал и предпочел бы теперь оплачиваемое бродяжничество. С этой же целью я разослал письменные запросы во многие заповедники страны, от Печенгского до Сихотэ-Алинского, хотя и не представлял, как туда доберусь в случае благоприятного ответа. К февралю 1998 года мне ответили отовсюду и везде отказали: нет ставок, денег, жилья.
Позднее, читая астрологическую характеристику Стрельца, я понял, что поведение и увлечения тех лет были н е м о и, навязанные – отцом и, особенно, сестрой, что произошло довольно странное и длительное наложение на привычней мне психотип домоседа и философа устремлений, пусть и весьма давних, моей сестры, которая прошла от Карпат до Саян и от Кавказа до Архангельска из одного лишь активного любопытства. Приходится таким образом признать, что и увлечение-то было не мое, перелицованное, переданное мне как-то раз неожиданно нагрянувшим племянником. Это была как бы идущая снизу генетическая конвульсия, которой я вынужден был подчиниться. А поскольку такое мирочувствие мне было внове, такие разведывательные планы походов и наблюдений меня возбуждали, я им с восторгом подчинился и вовсе не считал навязанными.
Дерево, хотя бы тот же бамбук или сосна, растут за счет верхушки из верхушечного сочленения: как штырь их складной удочки или антенна из ячейки транзистора, выскакивает этакий весенний проросток и, вытягиваясь за сезон, оттесняет крепежный узел, почку, сочленение, перевясло. Проросток устремляется ввысь, а фундамент закольцовывается. Так и племянник: нагрянул, передав мне вибрации своей матери и, оттеснив, пророс. Однако в те жни, в феврале 1998 года, свое поведение я никак не связывал с агрессией родни. Хотелось уехать – и я подыскивал работу. А поскольку после литературы больше всего любил лес, природу, работать в заповеднике казалось прельстительнее всего.
И еще: не исключался и такой вариант, что я просто оставлю московское жилье на год-два, а затем, почерпнув здоровья и набегавшись, вернусь, чтобы продолжить дело всей жизни. Я тогда еще не знал, что племянник тоже пописывает и что честолюбивые родители готовят его в Академию; пока же он приторговывает как коммивояжер, а точнее – как шалопай. Я никак не предполагал, что мне вырыли яму и втихаря и втайне подготовили заместителя помоложе. Да ради Бога, если бы это было въяве, если бы я знал об этих поползновениях родни. Мало ли, Боже мой, Успенских, Бестужевых, Дюма, Маннов, Доде, сосуществовавших мирно и по-родственному, состоявших в переписке и обучавшихся друг у друга литературному мастерству. В моем же случае оказывалась элементарная штука: подсидеть, подложить свинью, подвести под монастырь, украсть. Я бы общался с этим балбесом, как гончаровский Адуев-старший, если бы мне, в противность этому герою, было хоть что-нибудь известно. Я и думать-то никогда не думал о нем, а не только что подозревал сестринские козни; мне всего лишь напрочь отказывали в удаче, за двадцать лет не заключив ни одного литературного договора, но упреками я осыпал семью, с которой состоял в разводе, и родителей. А на практике оказывалось до обидного просто: я работал, а плоды пожинали.
И вот теперь мне внушались идеи о пользе здоровья и сельской жизни. Не говорилось: уступи молодому; внушалось: отдохни, попутешествуй, оздоровись. Это совпадало и с внутренним убеждением, хотя я еще пытался быть честолюбивым м носил стихи по редакциям. Но отказ, жертва, рокировка уже были предрешены. Яма уже была вырыта. И копали из провинции, о чем мне и в голову не приходило. Им, наверное, казалось, что в Москве – рай. А мне – что рай в лесу. Вот такая рокировка в длинную сторону, такой взаимополезный размен. В те годы издавалась одним предприимчивым евреем толстенная, листах на восьмидесяти, газета бесплатных объявлений под названием «Из рук в руки», которую я часто почитывал. И вот эта-то недвусмысленная передача и з р у к в р у к и и происходила как раз, о чем я и не подозревал. Казалось, это сама Природа-мать зовет меня на лоно.
И зов был услышан.
Ближе других располагался Центрально-Лесной биосферный заповедник. От его директора господина Желтухина я получил такой же стандартный отказ, как и отовсюду, но что-то меня вновь и вновь возвращало к этой местности в верховьях Западной Двины. Дорога на Ригу мнилась почему-то особенно привлекательной. Чтобы уравновесить недобрые импульсы с Северной Двины, предполагалось подробнее исследовать и Западную. В Великих Луках родилась и провела военное детство теща, в Нелидове добывал бурый уголь тесть. Без логической последовательности предполагалось, что в этом случае их безобразно эгоистичная дочь откроет, наконец, дверь своей московской квартиры для моих редких посещений, безумная родня, используя преимущества п о л н ы х с е м е й, перестанет, наконец, рвать меня на части, провинциалы прекратят р ы т ь, и я, наконец, устроюсь комфортно. Пока же я был только возбужден, нервничал, как перед экзаменом, меня выгоняли: уступи. Уступи место молодому: молодым везде у нас дорога. А не хочешь – наложи на себя руки: после смерти похвалят.
Но я уже склонялся к обмену. К переприспособленчеству. И сего ради побежал на Рижский вокзал, на электричку до станции Шаховской, чтобы через Ржев и Зубцов добраться до Нелидова. Хотя бы до Нелидова, потому что до латышских границ уже прежде ездил. Если бы мне сказали, что мною двигают польские гены северодвинского родственника, что это через мой задний проход, через анальное мое отверстие пытается прорасти к темени и там дать всходы мой племянник, я бы, может, попытался адаптироваться, не выходя из крохотной московской квартиры размером с бабушкин сундук. А так я мчался, точно апостол Павел к Закинфу, точно Андрей в Ливадию, точно Петр к Тиру: с той же полоумной верой в з о в свыше. А так как, кроме странников и ненавистников цивилизации Стрельцов, в родне было навалом и сумасбродных Водолеев, которых хлебом не корми – дай поиграть словами, то, стоя на перроне с билетом до Новоиерусалимской (дальше – не хватало денег), я думал, что, съездив туда, избавлюсь уж заодно и от тети Лиды – одной своей очень несчастной и больной родственницы. Лида – Нелидово: всё очень просто. Логики никакой, а сумасбродства навалом. А в это время в километре от меня проживала родная дочь, которая за восемь лет не изволила ни разу позвонить отцу (так же, впрочем, как и человек сорок других московских родственников). И я начинал понимать, почему Емельян, возвращаясь с базара с возом горшков, нахлобучивал горшки на заснеженные придорожные пни (чтоб «робята не мерзли»). Похоже, разумные старшие братья относились к нему так же, как моя родня ко мне. Сумасшедший – это в ы н у ж д е н н ы й поступать неправильно, чтобы у нормальных все было ништяк.
Впрочем, письмо Желтухина и документы, необходимые для трудоустройства, я взял, рассудив, что в гостеприимстве мне все же не откажут. Народу, как и во всех электричках западного направления, было мало, но после Истры я стал бояться билетного контролера, который меня разоблачит: всевозможные страхи были привычны в те годы.
Страхи и беспокойство как фон. Помню половодье, многолюдный разлив Черкизовского рынка, который заполнял всю площадь станции метро и затекал черным рукавом даже под опоры моста, узкие протоки среди всевозможных продавцов и меновщиков, через которые приходилось пробиваться с усилием, точно шахтопроходчику, и грузинского паренька, с тем, знаете, тонким анемичным лицом, саблевидным носом, бледными усиками и дуговидными сросшимися бровями, которые столь обычны у кавказской голытьбы: переминаясь с ноги на ногу возле своих глазированных ярких матрешек, он буквально умирал от торгового возбуждения, снуя и пританцовывая, как рыбка в тесном аквариуме. Я минут двадцать наблюдал за ним с перил моста, и до меня впервые дошло, что значит п р о д а т ь для южан. Он был так возбужден и растерян, точно перед ним грудами лежало золото и брильянты, и он не знал, опупев от пароксизма, как все это загрести, как присвоить. С таким же, наверно, огнем в крови врывались татары пограбить в осажденный Нижний Новгород, так же р ы с к а л и и п р о-
м ы ш л я л и. Так и представлялось, что в это же время где-нибудь под Зугдиди его скрюченный и стройный от недоедания отец в рваном бешмете ковыряет кайлом ссохшуюся землю, выгнав сына к русским на отхожий промысел. В этом-то страхе и беспокойстве пребывал и я, с той разницей, что я, по обычаю предков, стремился в скиты и к уединению, ощущая тяжелый спазм злобы к захватчикам.
В той стороне, в Зубцовском районе, обосновался к тому времени еще один поляк – писатель Пьецух, но точного адреса у меня не было, и остановка в Зубцове не планировалась.
То ли транспортники сочувствуют действительно неплатежеспособному зайцу, то ли сама неплатежеспособность бедняка делает его невидимым, раз из пустого кармана не выколотить штраф, то ли мелкое прохиндейство стало мне удаваться, но только в Волоколамске я погрузился в рейсовый автобус до Ржева, не заплатив ни копейки. Как цыганенок, потеревшись возле торговки яблоками, умудряется стибрить одно, так и я, покрутившись возле автобуса, проскользнул в салон мимо контролера. Контраргумент в виде корреспондентского удостоверения был и, хотя оно не давало права на бесплатный проезд, творил иллюзию не хуже Кио: иногда удается провести людей, убедительно подготовясь к отпору. От Ржева до Нелидова я добрался на местном поезде и, уже на подступах к городу, верный экспансионистским настроениям, познакомился с немолодой симпатичной нелидовчанкой Валентиной Кудрявцевой и – ля-ля, бу-бу – напросился к ней на ночлег. Не покидало чувство споспешествования и везения, подхвата вовремя и кстати, которое сопровождало, вероятно, и Тимофея, несущего слово Божие прямо из Галилеи и званного в гости к Титу: для богословских разборок. Впрочем, было видно, что Валентина – добрая уравновешенная провинциалка, которой мои проблемы не кажутся неразрешимыми: на ловца и зверь бежит. Передо мной вновь предстояла норма: простота, доверчивость, открытость, радушие. Она еще не сошла с ума от жажды обогащения и не отсиживалась за двойными пуленепробиваемыми дверьми, как большинство знакомых москвичей. Она была мне родня, не будучи ею. Было отдаленное чувство, что так могла бы принять меня бывшая супруга, если бы я был ее братом (область та же, Тверская, тесть когда-то копал бурый уголь), но в этом случае вызывает недоумение тот факт, почему она не могла поступить со мною так же и напрямую: я ведь так часто набивался в гости, даже приходил – и не был принят. Чувство усилилось, когда, продрогший, голодный, я очутился в ее уютной трехкомнатной квартире и в прихожей встретил ее дочь – ровесницу своей: такую же статную красивую томную и молчаливую девушку. Меня даже опять взял параноидальный страх, я без конца извинялся и, похоже, произвел впечатление вконец затравленного зайца, который к тому же свалился в реку. Ее мужу только что сделали тяжелую операцию, на этом поезде она ездила его навещать; было сомнительно, выживет ли, и, принимая меня, только что оперированного (возможно, впрочем, что я только еще прикидывал этот вариант, но тогда рамки путешествия следует отодвинуть на 1997 год), она как бы сдваивала, дублировала: у Валентины Кудрявцевой, ее мужа и дочери случилось вот это, а у меня, моей жены и дочери – вот это, похожее. Взаимозаменяемость кегель мне не понравилась, я отошел ко сну на чистых простынях, но с кислой рожей. То есть, что же получается? Если ее муж откинется, я, москвич, приехавший поискать работу, свободно вставляюсь в лунку вместо выбывшего? Квартира была отделана вагонкой и покрыта лаком, холодный ветр шевелил кисею занавесей и гулял по ногам, обутым в суконные мужнины тапочки, на последние нищие рубли я купил полкило сосисок, за ужином и поутру сам все их стрескал и чувствовал себя глубоким проходимцем. Странность заключалась в том, что всё то же – уютные холодные апартаменты, пустой холодильник с недоеденной куриной ногой, красавицу дочь – мне не позволяли иметь из какого-то злобного удовольствия. Вот тебе чугунный мост, но ты поезжай в объезд и вплавь. Вот тебе дворец, а вот – мираж дворца. В детстве мы часами дулись в шахматы, мне удавались фланговые атаки. Сейчас это было похоже на то, как если бы тупой самодовольный король огородил себя частоколом защиты, и его защиту приходилось переманивать на фланг.
Валентина Кудрявцева не знала почти ничего о заповеднике. Надежды юношей питают: я пообещал ей в благодарность прислать свою книгу, когда выйдет. Муж, прикованный к постели, не выходил из головы, так что мне было не до амуров и не до волокитства. На улицах чистого, подтаявшего городка ощутимо реял дух тверской родни, чуть ли не в каждом мужике, я которого я спрашивал дорогу, узнавался тесть – лысый добродушный губошлеп.
Допускаю, что в явлениях мира много сходства, подобия, параллелизма. Например, все российские районные Дома культуры представляют собой побеленное здание дворянской постройки с колоннами по фасаду, внутри которого пустынное фойе, зал на двести мест со сценой и кулисами и витая лестница наверх. Центр районного города представляет собой обычно П-образное в плане здание одно-, редко двухэтажных торговых рядов со сквозными сводчатыми галереями и осыпавшимися ветхими ступенями. Но то, что я обнаружил, проникнув на территорию гаражных мастерских через пролом в деревянном заборе, озадачило и меня: почудилось, что я вышел прямо к слесарке механических мастерских в Майклтауне: те же разбросанные по подворью кузова без колес, задние и передние мосты без кузовов, несколько гаражей с разверстыми воротами, там и сям на голубоватом снегу лужицы мазута – и слесарка, простая изба с двускатной крышей, закоптелым окном и низко повисшей толстой сосулькой у желоба. Отворил дверь и увидел приветливо распахнутый розовый зев жарко натопленной печи, кучи ржавого железного лома, лавки вдоль стен и бутылку водки на столе, уже пустую. Нет, здесь было отличие – не стоял фрезерный станок и над ним не склонялся токарь в жирной, как масленичный блин, спецовке. А вскрытая банка килек в томате, колода затрепанных карт, смачные ругательства и латунная пепельница, полная окурков, – все было знакомо. И мужики тоже как будто свои: седатые, точно пожилые бобры, морщинистые, голубоглазые и без передних зубов. Это-то и настораживало: очарованному сказками о счастливой жизни хлебопашцев, механизаторов, егерей, мне исподволь предлагали известную до омерзения майклтауновскую рабочую вольницу. Еще и не рассветало как следует, а эти уже надрались, как и те: веселый пьяный кураж, которого достигает русский мужик, как я заметил, через неделю от начала запоя, дружное коллективное остроумие наперегонки. Мужская крепкая дружба за чашей. Только у шотландцев она, как правило, в кабаке, а у русских, как правило, на работе: один сдвинул набок асбестовые прокладки во свидетельство того, что он на ремонте, лесовоз другого стоит в пятнадцати километрах отсюда груженый, но с пустым бензобаком, третий ночной сторож, которому давно пора домой, четвертый еще не получил разнарядку; ждут пятого, который точно знает, будет ли сегодня мастер, потому что тот в загуле, так что видевшие его третьего дни ясных указаний на сей счет не получили. После полудня можно ошабашить, если все пойдет путем. В заповедник ехать? Кто его знает, не близкий конец ехать-то по эдакой дороге…
Слабый мечтатель перед доводами здравомыслия, я слушал и ждал, понимая, что Кудрявцева меня уже не ждет, а здесь от меня ничего не зависит. Соберутся рабочие к обеду, прочухается мастер – авось поедем. Тяга в печи была славная, несмотря на весеннюю капель, под устьем на стальном листе еще валялись березовые поленья, опростанную бутылку спустили под стол и завели предварительные сугубые разговоры о второй, а я, безденежный, безработный, бездомный, в лоне родного народа ощущал себя сиротой. Они и правда были здоровы и натуральны, я с радостью глядел в их добрые лица, но все же лучше бы моя тетка была Кублицкая-Пиоттух, мать писала бы детские рассказы, под Москвой было бы родовое имение, а в Питере казенная квартира. (Впрочем, если честно, тогда я об этом не думал: приязнь и родство не анализируют; но только после их рукопожатий свою правую непроизвольно пару раз нюхнул: пахло немного как бы авторемонтной мастерской, где я и начинал когда-то юношей).
В этом путешествии авантюризм уже сознавался: так, наверное, дрожал Владимир Ильич, скрываясь накануне Октябрьского восстания. Только на его пути валялась неприбранная власть, на моем – идиллия общественной пользы: в компании бородатых егерей и охотников я окрепну, поздоровею, наберусь впечатлений. И образцы были: Соколов-Микитов, Гамсун. Одно худо: хотя они жили в лесу, и того и другого публиковали, а обо мне никто не слыхал. В Москве меня ловили на живца, а здесь – на блесну: чтобы живец остался жив, а я бы попался на обманчивую блескучую ж е л е з я к у. Поэтому при внешней экспансивности и vivacitè (не подберу аналога) изнутри я укреплял обороноспособность. Враждебность, как ни странно, оказывалась в том, что предлагалось заглотить, – в простонародной правде. Не в природе, нет, не в устроении быта на манер Робинзона или супругов Стивенсонов на Самоа (это я как раз любил и м о г), а в том, что, завоевав их симпатии, устроим личное счастье, хотя бы и бродяжье, я полностью лишался позиций и веса в столице. Это был Восток – Москва. Я был восточный писатель – не Стивенсон. Прочтите жалобы какого-нибудь японца, древнего или поновее, высланного из Киото, и вы многое поймете. При такой иерархии бюрократии в Москве демократические иллюзии могли мне дорого обойтись.
И все-таки через два часа, когда подвалили еще рабочие и подали обшарпанный автобус, я за этой яркой блесной кинулся дальше. По сторонам шоссе, узкого, как тропа, через морозную наледь стекла бежали навстречу хмурые припорошенные ели, я бодрился и расспрашивал мужиков о заповеднике. Сообразив, что я намерен там поработать, они прониклись глубоким скепсисом, дни с кислой миной, другие – с резонерской. У них там у самих жрать нечего. Они продают нам лес на вывозку – тем и сыты. У них и жить негде: сам Желтухин на выходные, а то и середи недели в город возвращается. Да ну что ты, какая охота – вороны задрипанной не стрелили. Чудной ты человек! Хлеб завозят раз в неделю. Вот приедет хлебовозка в пятницу – на ней и вертайся: нечего тебе там делать.
Мало-помалу я замкнулся, чтобы эти натуралисты не залили меня помоями: энтузиаст, по их мнению, был тот вредный человек, который не понимал законов жизни, носил розовые очки и надеялся противу здравомыслия. Опять появилось несообразное чувство, что я в Майклтауне с рабочими лесопункта еду на раскряжовку деловой древесины. Можно заробить и по стольнику на рыло, если пильщик продержится до вечера, а Алик Армеев не уедет с делянки. Сейчас они первым делом распояшутся и в бытовке примут на грудь. Похоже, я наследовал родителям и всей тамошней и отчасти московской рабоче-крестьянской родне чересчур прямо, до деталей. Моя Кублицкая-Пиоттух ничего не писала, она была несчастная деревенская суеверная старуха.
В низине, у запорошенного сруба с двускатной крышей, автобус затормозил, и несколько человек с флягами и бидонами запаслись ключевой водой: это был так называемый «святой колодец». Почему святой, мужики толком не ответили, а еще через полчаса мы уже въезжали в поселок.
Он назывался Заповедник – несколько десятков изб, разбросанных в сильно пересеченной местности: косогоры, лощины, овраги, ручьи, клинья ельника. Женщина по имени Яна, с которой к концу поездки мы остались вдвоем, дала первоначальные наставления, чтобы мне хоть выделили койку в общежитии. С северодвинским поляком я не был даже знаком, – только с белорусом, женатым на одной из моих московских кузин, – а между тем западнославянский элемент все настойчивее защищал и страховал меня, как птенца, выпавшего из гнезда: волосы цвета воронова крыла, очи, грассирующее «г». Всё в ней было чуждое, даже радушие, даже готовность, с которой она согласилась вечером показать поселок, – настолько, что теперь уже не помнится образ, как не помнят настил моста, по которому второпях прошли. Она свернула в один из соседних финских коттеджей с вороватым видом сластены, у которой к вечернему чаепитию припасен торт, а я отправился в контору с довольным видом человека, которому не дадут пропасть. Между тем не покидало чувство, что из столицы вслед за мной тянется некий страховочный линь и что, если не удастся здесь угрузнуть, осесть – с Пятницей, козами, дикарями, – по нему еще можно будет выбраться восвояси: так паук, в сеть которого упала хвоинка, выскакивает очертя башку из укрытия и почти тотчас же прячется вновь: фальшфейер, фальстарт.
А вот и племяш! В яркой куртке цветными клиньями, как клоунское трико, в вязаной шапке «reebok», румяный, сильный, он промчался мимо на лыжах, с силой отталкиваясь палками, так что на миг я ощутил себя просто клопом, привидением перед этой мощью. Правда, он выглядел иностранцем, рекламой альпийского горнолыжного курорта (недоставало солнцезащитных очков) здесь, среди бревенчатых хижин и драных телогреек, но что это он, точнее – что это сама сигнатура новой цивилизации, чувствовалось. Так мог бы выглядеть отпрыск высокопоставленного московского начальника, захоти он здесь прокатиться. А с другой стороны, конечно, – это было и некоторым образом мое идеальное представление о быте, как я его организую в короткий срок. Это будет сытая сырная Голландия, это будет английский ландшафтный парк: вон там будет катальная горка, как у выдры, вон там беседка, там гнутый мостик с чугунными перилами.
Дальше пошло хуже. Разыгрался почти фарс. Но если подпустить сатирической тональности, исчезают два тона, две доминанты, которые действовали в те дни: во-первых, меня переполнял страх, во-вторых, – жизнерадостность открывателя новых земель. Я торговался о коне, разумея платить за корову. Это было почти равнозначно в крестьянском хозяйстве, но мне объяснили исподволь: сними руку с московского коня и положи ее на заповедниковскую корову; пусть обе твои руки будут здесь. Тогда ты здесь обоснуешься, мы дадим тебе корову. Только забудь, откуда приехал. Хочешь – живи в Нелидове, Валентина Кудрявцева будет твоей коровой, хочешь – здесь: с Яной поладишь вечером. Коровы так и лезут: обротай и веди во двор. Признаюсь, я растерялся от этого предложения: в рюкзаке была только рубашка и двое носков, в кошельке – десять, много – пятнадцать рублей, а недвижимость осталась в Москве.
Иначе говоря, ступив на эту землю, еще не дойдя до конторы, я понял, что мне предлагают в с е р ь е з здесь остаться. В полном соответствии с замыслом.
Читатель! Если у вас сволочная родня, лучше сразу меняйте фамилию и прикидывайтесь сиротой.
Желтухин оказался человеком необыкновенно приятным. Точнее, в сутки попав из одних добрых рук в другие в виду третьих, готовых меня подхватить, как подмасленный пирожок с повидлом, я и в Желтухина сразу влюбился: симпатичный лицом, худой как подросток, рассудительный, мягкий и печальный человек, он добродушно и сразу поинтересовался, есть ли у меня деньги на обратную дорогу, а узнав, что я собирался здесь заработать, а возможно, и обогатиться, усмехнулся и добавил: «Получите у кастелянши комплект постельного белья, поживете пока в общежитии. Там у нас уже живет один молодой специалист. Найметесь у кого-нибудь поколоть дров. Подумаю, что для вас сделать». Свое письмо он узнал, но удивления или смущения не выразил и принял меня как родного. Потом еще с полчаса влюблено рассказывал о заповеднике и его научных исследованиях с тайной, как показалось, мыслью, что я как литератор каким-нибудь боком заповеднику пригожусь, к его бедствиям и скудости внимание высокого начальства привлеку. «Устраивайтесь! У нас здесь славно».
Этот прием меня до того ошарашил, что я вышел за дверь, к мусорному вазону, возле которого ласково долбила дырки первая весенняя капель, в заторможенном раздумье. Вот, слава Богу, я и на воле, вот и при деле! Вот и нужен, слава Богу, вот и стал свой. До чего приятное место: елки, елки, одиночные, парные, молодой березняк, бугристые снежные берега ручья. Вероятно, в этом ручье и рыба водится, весной половлю. А тишина – божественная! Финские домики в две квартиры, иные серые от времени, иные еще смолистые, огороды. 1958 год.
Неприятно только, что общежитие. В имущественном смысле после приватизированной квартиры некоторая ретардация. А впрочем, пустяки: первый ледок так хрустален, зелен, небо так голубо, воздух так звонок, что лучше не забивать голову пустяками. Я с наслаждением и уже не спеша побрел по укатанной дороге к безлюдному пространству низких изб. В душе шевелилось предощущение весны, которая не за горами. Я всех прощал и соглашался здесь поселиться. Главное, что нужен, свой, задействован, и это мне дали понять в течение суток многие. Покинь меня, печаль!
Сложная и не совсем понятная штука – жизнь! Представьте себе заснеженный огород с крепким настом, сараем в углу, куда проторена тропа, потому что там хранятся чурки, и дощатым туалетом несколько наискось, куда по известной причине протоптана другая. Представьте деревянное крыльцо в три ступени, узкий, как тамбур, промерзлый коридор, представьте просторное помещение, даже с улицы холодное, с двумя рядами незастеленных пружинных никелированных кроватей, маленькую, сравнительно с помещением, беленую печь и охапку дров перед ней.
И представьте, что, входя с радостным предчувствием обнять и осчастливить собою напарника, и представьте, что, готовый облобызать какого-нибудь Георгия Соболева с реки Мологи, бородатого русского правдолюба, я вхожу и вижу слева на столе включенный стереомагнитофон с красной кнопкой индикатора, компьютер, распущенные по неметеному полу деликатные провода всей этой аппаратуры и на стуле за компьютером – стопроцентного еврея. Знаете, из тех, у которых нос ручкой и курчавая борода, из которых со временем цадики выходят. И он, как это им свойственно, довольно вежливо, если не сказать угодливо, спрыгивает со стула, ласково и настоятельно жмет руку и вот-вот сейчас бросится обнимать. Желание – мое, а действие – его. Да если бы я тут голого татуированного самоанца встретил, я бы и то меньше остолбенел. То есть, потому что как раз самоанца и желал видеть, чтобы он стал оплотом и моим Пятницей. А встретил вертлявую, как бес, чуждую, совершенно непонятно организованную силу – с непроницаемыми большими черными глазами навыкате. Компьютер и то был роднее по устройству, потому что я на нем недавно работал и освоил.
Владимир Иосифович Добриденев опешил, надо полагать, не меньше моего; двух минут не прошло – я догадался, по какому пункту он уже имеет зуб: он предполагал тут жить один. На этих условиях они с Желтухиным и порешили. Он обучит сотрудников заповедника компьютерной грамоте, введет в банк данных всю научную деятельность заповедника за последние годы, он тут всех дикарей оцивилизует, а жить будет один. Таковы были кондиции. И вдруг вваливается этот очкастый лохматый русский ротозей и заявляет, что его тут поселили. В общаге. Но это не общага, это его, Владимира Иосифовича, квартира, предоставленная ему как специалисту от администрации заповедника. Но он радушный хозяин.
Видя, что я с готовностью посматриваю на компьютер, он тотчас строго запретил мне прикасаться к технике. В коробке из-под компьютера были свалены супы в пакетах, сухие каши и специи, на холодной плите (печка не топилась) стоял чайник. Этим я могу воспользоваться, только надо еще принести дров вон оттуда (он ткнул пальцем в окно), помести здесь мокрым веником, только чтобы пыль не садилась на аппаратуру. И следует сразу же приискать себе частную квартиру, если я всерьез, а то сюда вечерами приходят его ученики, да и сосед вон за стеной – чуден во хмелю: жизни не даст. «У печки не ложитесь – дымит, – предупредил он. – Можете картошки поджарить. Но нет маргарину. Сельпо вон там, прямо по дороге, мимо шли, но оно работает, только когда хлеб привезут».
И Добриденев, надев желтый стройбатовский полушубок, вышел, сказав, что у него неотложное дело к охотоведу. По широте глупой натуры, которая считает, что ей везде рады, я не догадывался, что, углубленный во внутреннюю думу, Владимир Иосифович – скок-поскок – побежал к Желтухину бороться за свои права человека – высококвалифицированного специалиста.
