Текст книги "Путешествия по следам родни (СИ)"

Автор книги: Алексей Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Сразу за опушкой, откуда опять завиднелись старицы и кусты лозняка, облитые прозрачно-зеленой кипенью, потянуло холодком рассвета и трогательно, точно запозднившийся влюбленный поворачивал деревянную щеколду калитки, несколько раз щелкнул соловей.

11

Ныне, когда пишу это, похоже, заканчивается ретардационный период в моей жизни и начинается проективный. Удалось себя чуть подремонтировать счастливыми воспоминаниями давно прошедших дней, и, словно чувствуя, что меня не угробить, напрочь исчезли из моей судьбы любительницы трахнуться и перепихнуться, а за ними, предварительно навесив дверь, и плотник. По утрам я опять бодр, а это не самый плохой признак. В сорок, после первого звонка, большинство из нас, если не сходит в могилу, округляется в талии и уже не гонит во весь опор. Сердце у меня сейчас раза полтора больше нормы (по объему), но надеюсь, что с помощью аспирина, водки, а также замерзания зимой и потения летом я приведу его в прежние границы. С мозгом хуже, потому что там потери и убытки противу прежнего, но, в конце концов, набить его свежими впечатлениями и знаниями опять-таки вполне возможно.

Не все события плюсквамперфекта воспроизводятся последовательно: на иных табу, другие сам сберегаю: ведь нельзя же до дна вычерпывать колодец, из которого пьешь. Но в процессе сего исследования я понял несколько важных истин. Оказалось, что мир стоит, а человек в нем пребывает. Оказалось, что неизменность мест пребывания в их прежней красоте и состоянии хорошо закрепляет и заземляет человека. Оказалось, что пройти прежними хожалыми дорогами и тропами – это хорошо. Я бы многое мог добавить, если бы не чувствовал, что, аккумулируя, например, тарногские и тотемские аудио– и видеоряды, обездоливаю родителей: это и их достояние тоже. Оказалось – странная вещь! – что с самой первой минуты ты с о с в о и м и. Они лишь трансформируются и мутируют, возрождаются и дегенерируют, но в разных обличиях они твои хранители и супротивники. Оказалось, наконец, что когда нечем жить и отовсюду теснят, хорошо посидеть на крылечке рядом с парнем скотником, у которого в ногах плетеная торба скошенной отавы, и поговорить за жизнь, – так, должно быть, крепят надутый аэростат к какому-нибудь валуну покрупнее из моренных гряд. И – Господи ты Боже мой! – как хочется на него походить, чтобы поступки диктовало не дум высокое стремленье, а некормленый теленок, рассохшееся косьевище, распоряжение бригадира, незалитый лизол. Его часы не ломаются, потому что они у него соприродные. Но и его, и мое существование, и моих родителей, и ваше ведь оправдываются же чем-то, Господи!

111

Несколько раз по весне или в первых числах июня я выезжал на берег Истры в Павловскую Слободу, причем от Нахабино шел обычно пешком через Исаково и Лобаново: железнодорожная ветка туда отчего-то не работала. Иногда, впрочем, подъезжал на маршрутном такси и выходил на окраине Слободы. Ид был замечательный, шоссе шло под уклон. Я сворачивал к вельяминовским дачам и, пройдя сотню метров, в виду деревни, через рощу возвращался чуть вспять и спускался в крутую долину Истры.

Что слобода-то Павловская – в сознании вертелось, но если бы мне тогда сказали, что я таскаюсь сюда, потому что некие богатенькие московские родственники, чье отчество – Павловичи, вот уже лет двадцать со мной не знаются, я бы такой интерпретации не поверил: слишком отдавало паранойей. Тогда объяснялось проще. Скорее уж я связывал сей факт с фамилией той красотки, что предлагала мне фиктивный брак. Навязчивость смысловая была отдаленной. Реальнее была природа, излучина Истры в этом месте и рыболовный азарт.

Крутой травянистый склон повсеместно пестрел фиолетовым цветом медуницы. Волоча за собой только что срубленную березку для удилища и несколько ломких палок сушняка, я сбегал по нему к старому кострищу в десяти метрах от воды и, предвкушая, готовился. Удилище получалось толстое, как палка, с костром я возился по часу, но все же удавалось и порыбачить, и погреться. Правда, по берегам то и дело шастали рыбаки, а по реке, еще полой, проплывали байдарочники, но из быстрых светлых глубин неожиданно чистой реки вылавливалось до полудюжины мелочи. Не покидало чувство, что удовольствие я краду, что оно преступно, что в Москве полно дел, что с разведенной писательской женой отношения сложились бы небезнадежно. Стремительная вода уносила поплавок, не клевало часами, но я прилежно ходил по берегу и в каждой заводи подозревал добычу. Костер, сожрав пищу, тух, найти сушняк становилось все труднее. В конце концов я с раздражением понимал, что и рыбу как подобает не ловлю, потому что, в отличие от экипированных мордатых и вполпьяна местных рыбарей, чудной горожанин в ботинках, и костер удовольствия не приносит, потому что уже за полсотни метров в ольшаник приходится бегать. И рыбу, как ни смешно, мне становилось жалко, я ее тотчас отпускал обратно. Развлечение понарошку. Сохранялось томление по некогда любимому занятию, да река здесь выглядела очень уж славно, напоминая тарногские. Нельзя было не сознаться, что я приезжал только пожрать у костра и, может быть, – возникало такое ощущение, – тропу Павловичей-дачников п е р е т о п т а т ь (не знаю, понятно ли, что хочу сказать?). Где-то здесь кто-то из этих богачей строился. Кто-то из какой-то московской родни сюда ездил окучивать картошку, закидывать блесну, трескать на солнышке лук с хлебом – и меня волочил за собою, не будучи даже знаком. В Вельяминове в сараюхах жили какие-то грязные-прегрязные карпатские либо же черкесские рабочие либо же торгаши (они и дачи строили, и выгружали из багажника автомашины пойло, жвачки, сигареты), и их кипучая торгово-строительная функциональная предприимчивость интриговала меня, как тараканьи бега в кунсткамере; отрицательной оценки и вражды не было, но разбирало любопытство: чего это они, как свинтусы, живут в этом хлеву, да еще и аренду платят? Косогор был крутой, сухой, березовый, в тонких штиблетах я нигде не почерпывал грязи. Однажды на берегу я даже очень мило заночевал – почти (снялся с бивуака в два часа ночи), но Истра словно издевалась: рыбу я в ней изловил только в первый приезд, намотав лесу на палку и выковыряв из-под коровьей лепехи нескольких червей. Мастерил из подручного материала, работал с кондачка, ел а ля фуршет. Совсем как в городе. И река, черт ее возьми, неслась, точно ее избивали, точно ее разбирали на водопроводные нужды уже в Красногорске. Там в ту пору проживала одна из успешных спермовыжималок, и мысль о ней тоже витала, когда я терпеливо закидывал уду в реку.

Это, в два часа ночи, пешее возвращение в Нахабино запомнилось, потому что сопровождалось диковатым желанием проникнуть в некую слободскую контору, испятнанную светотенями глубокого мрака и уличного фонаря (я напоминал бессознательную рыбу, завернувшую в случайный водоворот), и той тяжелой усталостью, которая называется «отбил ноги». Путь был хоть и мимо деревень, но по гладкому шоссе. Где-то там (в Черной, что ли?) был забетонированный, как атомный полигон, гладкий, как пятак, огороженный стальными пиками забора микрорайон гладких двадцатиэтажных коробок, и в три часа ночи, мимо военизированной охраны, вереницы иномарок я с рюкзаком заруливал в подъезд с кодом, домофоном, сигнализацией, сканером, видеокамерой и еще вахтером в форме с галунами. Я ему без слов, без басен совал удостоверение, буркал, что мне на семнадцатый этаж, и с радостью понимал, что ему так же наплевать, как и мне. Здесь жили какие-то большие ученые, чего-то они там делали – атомные субмарины, Царь-пушки или геомагнитные возмущения Сатурна, – но только вылизанная прямоугольность их быта и высокооплачиваемые должности по спрямлению турбовоздуховодов наводили на мысль, что здесь можно поклеить объявления об обмене квартиры. И на их вымытый с мылом кафель я поспешно клеил свои грязные бумажки, в которые завертывал часом прежде щепотку песку и запускал червей.

МОСКВА – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – МОСКВА

Рассказ об этом путешествии будет заключать лишь несколько соображений.

Так складывалось исторически, что у некоторых крупных государств две, а то и три столицы. В Германии это Бонн-Берлин, в Бразилии – Бразилиа – Рио-де-Жанейро– Сан-Пауло, в США – Вашингтон – Нью-Йорк – Лос-Анджелес. Ну, и так далее. Когда-нибудь наша столица переместится на Урал, и у нас их будет тоже три, а пока что и с двумя нельзя дать никакого толку. Я уж не говорю о Старой Ладоге и Вологде, где тоже сохраняются следы стольного города славянороссов (термин заимствован у патриотов). Какой-нибудь амбивалентный писатель вроде Андрей Битова (лучше бы сказать: дважды нездоровый; потому что, например, бессодержательнее чепухи, чем он написал в «Колесе», нарочно не придумать), живавший подолгу и там, и тут, может засвидетельствовать, что атмосферы Москвы и Петербурга совершенно различны: в Голове безусловно больше порядка, простоты и здравого смысла, чем в Сердце. Эти знания, конечно, уже после опыта получены, а в те дни, летом 1995 (если не ошибаюсь), цель поездки была все та же – адаптивная. Северный человек – чего ему делать в Москве? Пускай сюда едут утверждаться и всех собою удивлять уроженцы Гори-Поти-Багдади-Талды-Кургана, уроженцы Тель-Авива и Корсики: это ведь их задача – пускать на Севере мыльные пузыри своих амбиций. А мы, северяне, народ спокойный, даже Москва для нас – город излишне бурливый и татарский (хотя по сравнению, скажем, с Мехико и в Москве буэнос-айрес; что-то из меня сегодня так и лезет формальная игра, как из какого-нибудь Сапгира: не мог Сапгира от Сидура, как мы ни бились, отличить). Так что, выталкиваемому этими вечно подогретыми южанами, мне требовалась подзарядка в С.-Петербурге, как севшему аккумулятору.

Причем выталкивание это было столь внезапным, что, как жильцу из горящего дома, следовало выскакивать, в чем был. До Твери я добрался на пригородной электричке, а там уже на последние деньги сел в поезд до С.-Петербурга. В город я приехал настолько без гроша, что к другу, которого не видел лет пятнадцать, пришел со смехотворным водочным газированным коктейлем. Было ужасно неловко, что так беден, потому что это скудное приношение он мог истолковать как мою скупость и сквалыжство, но неприятнее всего, что я еще намеревался у него занять на обратный путь. Встречу описывать нечего: есть люди, которые, как ни разнствуют с вами, своим присутствием в мире как бы подтверждают константу и вашей собственной судьбы. Наутро по пути на службу он проводил меня на Московский вокзал, но уехал я, судя по всему, не сразу. То есть, он-то провожал с твердой уверенностью, с простой и доходчивой, но без лишнего говорения твердой настойчивостью, так свойственной петербуржцам (а он хоть и не коренной, но обжился и облик петербуржца имеет), с вежливой любезностью, в надежде, что я тотчас куплю обратный билет и отвалю, однако я решил заехать еще в два места, хотя возможно, что это происходило уже в другие наезды. (Конструктивно фраза не очень определенна, зато определена сиюминутным – сейчас, когда пишу это, – дискомфортным состоянием по поводу уточнения отношений с Головой, а еще точнее – с Потомком, который, как и всякий потомок всякого старика, пытается меня дезориентировать, сбить с толку, с действительной правды былого в сферу возможного будущего: вносит коррективы; с детьми, к несчастью, приходится считаться даже тем, у кого нет собственных, и хоть процесс взаимный, корректировки в сторону старости каждый чувствует по себе). Словом, не помню, в тот или в иной раз я искал по старым адресам давно выехавших давних знакомых (увлекательнейшее занятие – ходить по старым адресам, расспрашивая о людях, о которых уже редко кто вспоминает), знаю только, что сейчас я скорректирован так, чтобы долее мысленно в С.-Петербурге не задерживаться и с совершенно пустым кошельком сесть в электричку до Малой Вишеры. Кошелек же был пустой потому, что занять денег у друга я все-таки постеснялся. Контролер меня-таки заловил, обругал, сказав, что на ленинградских линиях «московская липа» не действует, но, как ни странно, не оштрафовал и даже в тамбур как неплатежеспособного не выставил. Рисковое это дело – путешествовать за так, но наши русские матери тем от матерей остального мира и отличаются, что рожают детей, обеспеченных только их мечтами и благословениями, – и дети проживают за так, на фу-фу. Это стыдно, и потом много бывает различных раскаяний и угрызений совести, зато дешево. Гораздо дешевле, чем у американок, которые вначале думают, во сколько это обойдется и где жить. (Конструктивно эта фраза уже определеннее, но и она, кажется. свидетельствует о заочной дискуссии с дочерью, с которой я много лет не вижусь и мало что знаю, но которая, судя по этому тексту, предполагает выйти замуж, не имея ни шиша за душой, и отвлекает меня от решения художественных задач путешествия из Петербурга в Москву).

Поверьте, законность проезда – гарант транспортного поведения всякого уважающего себя человека. Приехав за плату из Твери в С.-Петербург, я был спокоен. Но как прикажете нормировать законы турбулентного движения или спонтанного поведения, когда решения принимаешь моментально, а оплачивать их нечем? Меня прогнало с кровотоком из Сердца в Голову, погоняло там несколько часов по извилинам и отросткам нейронов и, завизированного Промыслом, погнало обратно. В те дни я очень четко ощущал, что я – орудие, подвигаемая пешка, некий клонированный индивид, дорогой, но почему-то без всякой охраны. Многих очень сытых и важных господ в те же дни неусыпно охраняли телами, как в некоторых сообществах организованных насекомых поступают с маткой, я же был – и в собственных глазах тоже – не значимее трупа бродяги, лежащего в глубоком кювете восьмиполосной автострады: нуль. Контролер меня обругал, но с нуля ничего не вычтешь. И я очень надеялся на эту свою «незамечаемость». И даже из спортивного интереса задавался вопросом: можно ли за так без маковой росинки во рту овыдень съездить в Петербург и на перекладных электричках возвратиться в Москву?

Оказывалось, что можно. И мне везло в том смысле, что, как выяснилось из болтовни дорожных знакомых, электричка в Малую Вишеру была самая дальняя петербургская электричка в московском направлении, но из Малой Вишеры отправлялся пригородный поезд до Окуловки, оттуда в свою очередь можно было добраться до Бологого, от Бологого – до Твери, а уж там дорога известная. Таким образом, задача безбилетного проезда была осуществима, а погулять на станциях незнакомых городков в ясный погожий день в ожидании поезда – в этом было даже что-то сентиментальное. Это настроение (грусть, чувствительность, рассеянность барина-путешественника) сопровождало меня всю обратную дорогу.

Продвинуться к северо-западу побудил меня не только энергичный натиск с юга. Южане лишь передали кинетическую энергию, необходимую для движения. Разбирательство же велось опять с родственниками, от которых был созависим: с теткой, которая пятьдесят лет назад разрабатывала торф под Ленинградом, с сестрой, у которой в городе было много подруг и знакомых. Наконец, с другом, у которого останавливался, и с лицами, отмеченными в моей записной книжке, но которых по адресам не оказалось. И наконец, куда уж проще: я любил студеный воздух милого Севера. Даже рыба всплывает к поверхности вод, чтобы пару пузырьков воздуха заглотнуть не через жабры.

В свое время я работал у ленточного транспортера – подавал ящики. Большинство ящиков были нормальны, как и большинство людей: эти двести метров от начала ленты, где работал я, до ее конца, где их подхватывал и загружал в машину грузчик, доезжали спокойно, но некоторые умудрялись сваливаться на пол, качнувшись на валиках конвейера. Они шмякались на пол – кто посередке пути, кто в конце, кто сразу же – лежали там (и чувствовалось, что им там удобно) и понемногу нагромождались кучей. Они меня очень раздражали, как наверное сейчас я сам раздражал Всевышнего, но они были такие – исключительные, общему плану утилизации материала не соответствующие. Как те овцы, которых приходилось искать, бросив стадо. Но кто мне докажет, что подавальщик и транспортер всегда правы, и каждый ящик хочет загружаться в машину и ехать черт знает куда? На перроне в Окуловке мне было неплохо, только что голодно, и я мог бы, в отличие от ящика, торчать там сколько захочу. То и дело проносились транзитные беспересадочные пассажиры, государство разумно оприходовало их, бессознательных, послав кого учиться, кого в командировку, кого транзитом дальше по их надобности (и вроде бы казалось, что и общего замысла никакого нет), но понемногу на вокзале скапливалась кучка таких же, как я, выпавших. К которым прибавлялись местные. Мы ждали, когда по манию диспетчера прибудет местный конвейер, весь драный и латанный, и передвинет нас дальше. Одномоментно с нами на небесах, на воде, под землей тоже ехали и ждали. И эта повсюдная циркуляция в дальнейшем не сулила ничего хорошего, потому что – смотри мизантропический эпиграф, -все дальше уводила людей от тех времен, когда на земле было много места. Столько, что его не надо было искать.

Это путешествие совершалось ранее уже описанных, голоса и образы родни меня еще не мучили; я действовал спонтанно, по простым физическим законам Ньютона и Ломоносова: закону сохранения энергии. Или материи? Это похоже на задачу в школьном учебнике по физике: масса тела, погруженного в воду, равна массе воды, вытесненной этим телом. Сейчас неважно, кто в действительности меня вытеснял, – любовник моей бывшей жены, любовник моей сестры или ухажер дочери (мы живем в восточном коммунальном улье, при занятии одной соты двумя пчелами во всем улье начинается настоящий переполох и поиски третьего лишнего). Важно, что я съездил за справедливостью (слетал в головной улей), чтобы погруженное тело всплыло, а лишняя пчела убралась из моей соты. (Говорят, на вокзале в Токио можно сдать себя на ночь в секцию, как сдают багаж в автоматическую камеру хранения. Очень удобно, говорят. Удобство того же рода, когда из восьмидесяти килограммов почтенного покойника производят горстку пепла). И на солнечном перроне на станции Окуловка, гуляя по травке из молодых одуванчиков, я с удовлетворением подумал, что сестру мне удалось провести и нейтрализовать. Моделью и прообразом сестры послужила некая местная, не очень трезвая бабенка, про которую один из пассажиров отнесся, что она вроде как сама себя обхитрила. Каков был реальный контекст этих слов, безотносительно меня, сейчас уже непонятно, но воспринял я это в том утвердительном смысле, что-де вот она, объездив вдоль и поперек всю страну, рыла мне яму, а я одним марш-броском ее замыслы порушил. Это был один из первых случаев, когда с иносказанием и с инодействием я соотнес свой поступок, свой помысел. Первая капля того ливня, который через год-полтора уже хлестал вовсю. Не приведи Бог, доложу я вам, попасть в зависимость от инобытия! Потому что реально-то бытие должно быть только твоим, заключаться в тебе, и никакого иного, толкуемого по отношению к тебе как внешнее, быть не должно. Объективная реальность не должна замечаться сознанием, не должна трактоваться как параллельная или даже соседняя, – как рыба не замечает воды, в которой плывет, а птица – воздуха, в котором летит. Объективной реальностью живут, и странной она быть не может. Странной объективная реальность становится, когда «я» индивидуума осознает себя значительнее ее, божественнее и умнее, чем она.

Впрочем, возможен ведь дисбаланс и в другую сторону: когда бытие значительнее, полнее тебя самого. Вот в эту-то обочину нищеты духа я и скатился ныне, когда активности и творческой веры едва-едва наскребешь на две-три страницы текста, и всё реже.

ЧЕРУСТИ – РОШАЛЬ

1

Приходилось ли вам читать рассказы, повести, а может быть, и романы, где прекрасный сюжет изгажен плохим исполнителем? Он его просто вытаптывает, как буйвол лесную поляну, а тебя охватывает досада, что так варварски обошлись с прекрасным участком и травой.

Нечто подобное вынужден делать и я, начиная рассказ уже о другом путешествии (в мае-июне 1997 года а коте де Мещора), не закончив (не дали развить ситуацию максимально приближенно) о путешествии к латвийским границам (на границе и остановили). Наверное, многое определяется в моем случае тем, что я бессемеен, беспривязен и принужден обстоятельствами к спонтанным поступкам (вот только что уволился с непыльной работы ночного сторожа, простыв и повздорив с несколькими пьяницами-рабочими с Украины). А этого – дергаться – не следовало бы делать. Хоть можно опять сослаться на личные обстоятельства, при которых, имея живыми отца, мать, сестру, сводного брата, тетку, вторую тетку, нескольких третьих теток, нескольких двоюродных сестер (все рабочие) – ни с кем не имею личных отношений (разве только в том смысле, что они и меня за своего, выпивоху-рабочего, принимают и службу соответствующую предлагают; но тогда, опять, чего бы им меня подбивать к уходу с нее?).

Так вот: слишком много привходящих обстоятельств, свои – интеллигенты – не спешат принимать, и сколько ни ешь хурму (сорта «королек»), которая в я ж е т, связать едока прочными, твердыми стабильными денежными узами никто не спешит: ни женщины, ни издательства. И он вынужден урывками, в выходные дни, только что после простуды в с п о– м и н а т ь о прекрасных своих вылазках. Господи, да будь у меня средства графа Толстого… ну, ладно!

Я т у д а поехал в мае-июне, сев на платформе Электрозаводской на электричку до Черустей: хотелось заехать куда-нибудь в неезженом направлении и, где этот московский ус электрифицированной дороги кончается, выйти. И действительно: вышедшие в Черустях пассажиры знали, к у д а едут, и спешили в своем смоленско-рязанском направлении и надобностям, я же опять как бы вывалился не обремененный. О н и все разбрелись, потому что у них там с в я з и были, а я с рюкзаком на спине, веселый и беспечный (лучше бы сказать: дурак дураком) двинулся наобум по шоссе, спрашивая, где бы тут можно было снять комнату или переночевать (и при этом не имея чем оплатить). И встречные мне тотчас стали давать подробнейшие инструкции. Я зашел в какую-то деревянную, пропыленную с дороги конторку (технического контроля или финансовой инспекции, уж не помню) и слету обратился к не очень трезвой, хнычущей бабенке, сидевшей под окошечком с надписью «касса» и, видимо, судачившей с кассиршей, со своим вопросом. Бабенка ответила нехорошо, чтобы беспечность и шалопайскую счастливость развеять, я, все еще добродушно, сказал, что мне ведь не семью и заводить – переночевать или, может, договориться с кем о найме, – и вышел, все еще уверенный, что нагадить о н и мне все равно не смогут, омрачить счастливое расположение духа – тоже.

В хорошем настроении, но уже настороже, я пошел, чтобы спросить то же у местного начальства. Местное начальство, неряшливый, но толстомордый круглый человек в пустом кабинете на пустом втором этаже двухэтажной местной мэрии тоже подробно вошел в суть моей проблемы, но направил в дом (через дорогу), в котором мне сказали, что здесь т а к и е не живут. Может, вам нужны т а к и е-т о? Я сослался на начальника («вашего начальника»; разговор шел на грязной убогой кухне, где старик со старухой и внук пяти лет печалились от житейской неустроенности), и тотчас понял, с гадливостью присутствуя в сем бесприютном месте, хоть и у хороших людей, что: начальство меня хочет запутать, а народ – просветить. Я немножко разозлился, потому что ну полный же клоп, этот черустинский начальник, а дал ориентацию, которой и в завидании нет.

Ладно! Вышел на мощеную дорогу из этого ужасного коммунального муравейника (двухэтажная развалюха с печным отоплением), где мне – и трех минут не прошло – двое (начальник и пьяная бабенка в ожидании денег) дезориентировали, а сразу трое стариков (внук безмолвствовал) пожаловались на жизнь, точно я благотворитель Сорос или Господень представитель, светлый архангел (потому что, в общем, было не очень ясно, удобств и денег хотят эти старики или чтобы их больше любили и нежили). Все равно вечер был прекрасный и, сев у обочины на свежеспиленный широкий пень (тополя или липы, не устанавливал точно, кругляши валялись по канаве), я развернул свой скромный ужин и принялся его уписывать. Было понятно, что с ночлегом в малоэтажных Черустях плохо, а с дезориентацией свободного человека – хорошо. Но воздух был очень хорош, попахивал торфом, навозом, дымком из печных труб, вечерние тени уже подступали через дорогу. В природе было все в порядке, а что творилось в головах постояльцев двухэтажной мэрии и двухэтажной, через дорогу, коммуналки, ее не занимало: постояльцы жилья и служебных помещений сами творили свой мир. Выяснилось, главное, как идти до озера Воймежское и появилась туда нацеленность.

И вот тут-то, развернувшего трапезу, меня и поймала бабенка.

– Ой, вы меня извините! – сказала она, нетвердо держа руль и стоя обочь велосипеда. – Я и не думала вас обижать. У нас здесь ведь кое-кто сдает москвичам. Вы москвич?

Я подтвердил, чувствуя с горечью: неужели же, Боже сил, нельзя выехать опроститься н е у п р о щ а я с ь? То есть, чтобы тебя не упрощали, не стригли с твоего статуса купонов…

– Я живу с братом и с мамой. У меня хороший брат. У нас тоже можно переночевать, приходите! Вы не подумайте чего… Я же не хотела вас обидеть.

Я понял, что вместо Черустей попал на юг Архангельской области, где у меня живет сестра. От этого мне стало и покойно-приветно, точно в бабушкиной зыбке, и вместе с тем нехорошо, потому что обретением родни не исчерпывался замысел пусть и спонтанной поездки на юго-восток Московской области. Господи Боже, а то я не знал проблем своей сестры и что у нее есть велосипед. Чего уж мне так явственно показывать, в какой стране я живу? Конечно, я ехал ее узнавать, но интересовали меня прежде всего безлюдные места.

Я не вел записей своих путешествий и не поручусь, что бабенку звали Татьяной. Но поручусь, что ей надо было выпить или не было денег на прожитье, и она решила, что я и заплатить способен. Впрочем, сам виноват: таким себя и аттестовал: платежеспособным. Но и после ее отъезда я не перестал замечать, до чего хороши твердо стукающие, местами с кирпичной крошкой и щебнем, местные тропы и начинающие ползти одуванчики вдоль них. Она мне задала задачу, но ведь я волен был и не ходить ночевать по названному адресу. По одной из таких шиповатых троп я пересек железнодорожные пути в обратном от прежде принятого направления (влево от платформы, если ехать из Москвы) и очутился среди частных, деревянных, обшитых тесом и крытых шифером домиков. Я обнаружил, что если пройду прямо через пути по одной из таких улиц, то через двести метров выйду в лозняк и дальше в неизвестный лес. Канавы и подступы к штакетнику облегала молодая плотная трава, за заборами кое-где цвело и осыпалось. (Т о г д а восприятие было точнее и красочнее, но с е й ч а с мне не дают выразиться определеннее). Я вышел к кустарнику и пошел заросшими колеями вдоль заборов, ища глазами номер дома, который бабенка указала. И много не доходя, замедлил с решением (не останавливаясь, однако). Было ясно, что она говорила правду: примет, пустит переночевать, накормит; так что решать было мне. Замедленно двигаясь, я решил наконец, что лучше не конкретизировать опытным путем создавшееся положение, лучше не выяснять, сестра, бывшая жена, жена шурина, одна из двоюродных сестер или кто еще отверз мне объятия, а обогнуть сие видимое опасное искривление пространства, в котором неизвестно какие проявленности способны предстать, и продолжить движение к озеру Воймега. Я-то его заочно полюбил за этот суффикс «га», но местные жители быстро меня поправили:

– Воймежское? Воймежское – это вот по этой дороге, понял? Там, возле того, двухэтажного, на углу, повернешь направо. И чеши прямо. Всё прямо, не сворачивая, – в него упресси. Не за что.

Парень, рабочий-путеец, был с виду сама надежность, и я не стал ему докладывать, что приехал порыбачить. И почесал все прямо по колдобистой, в пыли и рассыпчатом гравии, приподнятой на насыпи, дороге мимо приятных, отодвинутых от нее домиков. Иные были на цементных столбах и с автомашинами по подъездам. Но меня-то, как и певца Юрия Антонова, привлекали иные: попроще и живописнее, и я с удовольствием обозревал цветущие палисады и канавы.

Сразу бросалось в глаза, что местность низменная, пованивало болотом и донными отложениями, но и заросли гибких высоких лозин были все-таки природным образованием. Широкие картины лежащего в перспективе ивняка по колено в воде производили чуждое и неизведанное впечатление, но и они были все же несравненно милее московских улиц. Затем и приехал. А открывшаяся взору за последним огороженным выгоном, на луговине, уже на близких подступах кудрявых лозняков милая, отрадная картина красно-пестрой коровы с бубенцом и пастухом-стариком и вовсе влилась в сердце тихой отрадой. Чувствовалось, что старик именно пасет корову в этот закатный час, ревниво оберегает, так что веревкой привязан скорее он, а не корова к оструганному ольховому колу. Чувствовалось также, что придет старуха с чистым подойником, и втроем у них состоится длительное общение на лугу. Я было двинулся к нему простодушно поболтать и еще раз спросить уже известную дорогу на озеро Воймежское, но вовремя (тотчас) остановился, ощутив, что его святое уединение нельзя нарушать моим экскурсионным любознайством. А я и правда люблю людей, когда сам счастлив.

Неширокая прямая насыпная и приподнятая проселочная дорога пролегала на удивление прямо и просматривалась, казалось, на все свои пять километров вперед. По обе стороны от насыпи внизу стояли затопленные лозины – те мелкокудрявые сорта ив, верб, ракит, которые я никогда не умел различать. Лесом это не назовешь, но переплетено густо. Я двигался бодрым оживленным шагом. Недостатка в прямых и длинных удилищах у меня не будет, а червей авось до темноты накопаю. Ночь проведу у костра, а завтра с утра закину свои снасти. Разочарование состояло в том, что по впечатлению от топографической карты местности дорога представлялась почему-то проходящей в бору и сумрачном ельнике и предполагались даже медведи: они выходили на огонь костра, и у меня с ними начинались опасные разборки. В действительности же выяснялось, что тут полно воды. То есть даже чересчур.

Через двадцать минут упругой ходьбы я увидел впереди блестящую прогалызину озера и уперся в шлагбаум: и всё это встретило меня, приготовившегося шагать не менее часа, согласно наставлениям парня-железнодорожника, через 20 минут. Чего здесь так много лгут? Хоть я не впервые понимал, что все люди, по крайней мере в России, говорят путнику только отсебятину и любят его постращать, но разочарование от краткости столь приятной дороги все же легло на сердце. Я подлез под шлагбаум – и в несколько шагов вышел на берег довольно широкого, почти круглого озера, по которому гуляла крупная зыбь. Ветер на всем просторе озера просто свирепствовал, и это притом, что в пути я его не ощущал вовсе. На берегу почти впритык друг к другу возвышались круглая невысокая осыпавшаяся часовня и красного кирпича старинной кладки приземистый дом. Замызганная таблица на стене дома и рекламный щит гласили, что я попал на территорию охраняемого государством заповедного рыбоохотхозяйства «Воймежское». (Что-то в этом роде). Звучало грозно, я сразу почувствовал себя браконьером и большим сукой, специалистом по расхищению природных богатств. Напротив строений сразу за шлагбаумом виднелись бетонный отстойник торфа и узкая водная протока. К самой воде подступали несколько здоровенных деревьев, неистово шумевших на свежем разгулявшемся озерном ветру, качался неисправный катамаран. Мне показалось на минуту, что я попал в волшебную страну Александра Грина, в Зурбаган, стою на молу, и ветер меня сейчас всего омолодит, нальет тугой мощью. С таким жадным любопытством к зовущему водному простору выбегала бы Ассоль из прибрежных скал на побережье, где через сутки соберется шторм, а пока что только свежо. Это воображенное видение не укрепилось, потому что я сразу же прозяб до костей: ветер был на диво студеный. У меня у самого появилось такое чувство, что я на нем не очень-то уместен, как показавшийся из прорванного носка палец, что эта круглая, восьми, восемнадцати или, может, сорокавосьмикилометровая по общей площади дыра в мироздании, в которую, как в аэродинамическую трубу, свищет дыхание звездного космоса, меня всосет (точнее, выметет откуда пришел), что это с к в о з н о е место слишком открыто взору, и я здесь чужак.