Текст книги "Затон"

Автор книги: Алексей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Эпизод 6. Анна. Москва. 2006

Сегодня она вернулась домой рано. Последние дни, после возвращения из Франкфурта, Анна бездельничала. Но за свои двадцать семь лет она так и не научилась лениться со вкусом. Редко случавшееся в ее жизни безделье все равно получалось у нее каким-то уж слишком активным. Вот и сейчас, оставшись без работы и пообещав Эде ничего не предпринимать целых десять дней, Анна заполняла свободное время длительными, бесцельными прогулками по Москве. Она болталась по улицам, заходя в магазины, церкви и кафэшки. Обедала в незнакомых, случайно попавшихся ресторанчиках. Когда по пути ей встречались художественные галереи, с удовольствием проводила там несколько часов и даже посетила пару музеев. Знакомые с детства улицы глазами пешехода виделись совершенно иначе, чем с водительского места автомобиля. За те годы, что она не пользовалась общественным транспортом, в городе появилось много нового. И не всегда это новое ей нравилось. Чаще пугало и расстраивало.

А иногда было так здорово просто посидеть на скамейке, где-нибудь на бульваре, наблюдая за молодыми мамашами и заботливыми бабульками, выгуливающими детишек. Уже позади были майские праздники, уже минули черемуховые холода, а немногочисленные в центре деревья, еще не задушенные асфальтом и угарным газом, уже украсили себя молодой, клейкой зеленой листвой. В город на мягких кошачьих лапах тайком пробиралось застенчивое московское лето.

Вечером Анна отправлялась в театр, возвращаясь домой ближе к полуночи, но сегодня как-то что-то не сложилось, наверное, такое безделье уже утомило ее, и около шести вечера она подходила к родительскому дому. Отцовская «пятерка» уже стояла у подъезда. «Значит, родители дома», – подумала она.

Добрый вечер, – поздоровалась Анна с бабульками, сидящими на скамеечке возле подъезда.

Здороваясь и доставая ключи, она сбилась с шага и, сама того не желая, остановилась прямо напротив скамейки, словно завороженная любопытствующими взглядами старушек. Бабки эти, казалось, сидели на этой же самой скамейке и десять, и двадцать, и двадцать пять лет назад.

Добрый, добрый, – вразнобой ответили бабульки. – Что-то, Анечка, давно тебя видно не было. Уж не замуж ли вышла? – Полюбопытствовала одна из них.

А… Нет. В командировку уезжала. На год, – сама не зная почему, соврала Анна.

В заграничную, небось? – продолжала любопытствовать въедливая старуха.

Ага. В Патагонию. Ну… Я пойду. – Анна потянула на себя дверь и прошмыгнула в подъезд.

Дома ее встретил шум нескольких мужских голосов, громко и увлеченно о чем-то спорящих. «Ага. Очередное заседание «дискуссионного клуба», – подумала она. Эти сборища старых отцовских друзей прозвали «дискуссионным клубом» они с мамой.

Здравствуйте, – прервала спорщиков Анна, заглянув на кухню.

Здравствуй, Анечка. Что-то давно тебя не было видно…

«Черт… И эти туда же… Ну что мне, всем про свою судьбу разнесчастную рассказывать?» – мысленно посетовала Анна, поинтересовавшись вслух:

Пап, а где мама?

Она сбежала от нас в театр, – объяснил он.

Одна? – удивилась Анна.

Нет, с Лялей. Чаю хочешь? С тортиком, – предложил отец.

А-а, понятно. С Лялей можно и в разведку отпускать. – Ляля – полковник милиции, не один десяток лет проработавшая в угрозыске, была старинной, еще со школьной скамьи, маминой подругой. – Сейчас. Только руки помою.

Обоих отцовских приятелей Анна знала еще с самого раннего детства. Она и называла их до сих пор как в детстве: дядя Сережа и дядя Леня. Они частенько захаживали к ним. Чаще с семьями, но бывало, что и так, как сегодня, по-холостяцки.

Отец приготовил ей чашку и уже налил в нее крепкого горячего чаю, когда Анна вернулась на кухню.

Так, Анечка, давай твою тарелку, – засуетился дядя Леня, кладя ей на тарелку огромный кусок торта.

Так вот, – продолжил свою речь, видимо прерванную появлением Анны, дядя Сережа, – Сталин – азиатский деспот, душитель свобод только в либеральной, господской оптике, а в оптике народного восприятия он защитник национальных интересов и державного порядка. Недаром феномен Сталина на обыденном, народном языке обозначается не иначе, как «Отец». А раз у нас появляется такая фигура, как «Отец», то нам не обойтись без помощи старины Фрейда. Отец во фрейдистской антропологии – олицетворение социальной дисциплины, это то репрессивное начало в патриархальной семье, которое волей или неволей принуждает к соблюдению общественной нормы. Но где «Отец», там и «сынуля Эдип». Современный неофрейдизм утверждает, что Эдип убил своего отца вовсе не по неведению, он не жертва заблуждения, а бесстрашный революционер – тираноборец, устранивший архаическую фигуру, мешающую всем сполна наслаждаться жизнью. Неофрейдисты вообще весьма своеобразно трактуют главный вопрос европейского модерна – вопрос об эмансипации личности. Позволю себе напомнить, что европейская эмансипация начиналась с призывов устранить искусственные преграды, мешающие личной инициативе, дать каждому человеку больше реальных прав, сочетающихся в то же время с возрастанием социальной ответственности каждого перед обществом. Неофрейдизм же интерпретирует эмансипацию как право на инфантильность, как право на отказ от бремени социального долга.

«Торт просто потрясный, – подумала Анна, – но калорийны-ый… Смерть фигуре… – Услужливое подсознание тут же подсунуло ей логическую цепочку: фигура, красота, сексуальная привлекательность, любовь, мужчины, Вадя… – А, чтоб тебя… К чертям… Сейчас натрескаюсь до отвала… Нарочно поправлюсь на двадцать килограммов, пусть, кому нужно, пытается разглядеть во мне внутреннюю, душевную красоту. Не хочу быть больше случайным объектом для удовлетворения мужской похоти. – Она задавила в себе проявление фрейдистских комплексов в самом зародыше.

Дядя Сережа, – прервала она оратора, – извините, а тортик тетьлюдиного изготовления, да? Передайте ей мое искреннее восхищение, – попросила она, когда он кивком головы подтвердил ее догадку. – Дядь Леня, положите мне, пожалуйста, еще торта. Давайте уж сразу и еще один кусок, чтобы больше вас не беспокоить.

О чем это, бишь, я? – дядя Сережа потер указательным пальцем наморщенный лоб.

О модерне и инфантильности, – подсказал отец.

А… Точно, – вновь поймал ускользнувшую было нить размышлений дядя Сережа. – История нового времени постоянно пытает человека, чего же он на самом деле хочет: быть гражданином с соответствующим набором прав и обязанностей или же эдаким современным «сынулей Эдипом», обладающим правом на дезертирство от всех трудных общественных обязанностей? Вот на этом-то водоразделе и рождается постмодернизм. А что такое постмодернизм? Это философия игрового отношения к действительности, то есть философия привилегированных. Ее откровение состоит в том, что реальность не всеобъемлюща, в ней имеются лазейки для посвященных. И воспользовавшись одной из таких лазеек «сынуля Эдип» всегда покидает трудные пространства и трудные роли. А запретительную инстанцию для таких Эдипов воплощает государственность, как таковая. Государственность, основанная на принципе общественного консенсуса, когда все слои общества добросовестно несут свою долю тягот. Первое ритуальное убийство «Отца» нашими «сынулями Эдипиами» произошло во времена разоблачения культа личности. На самом деле Хрущев занимался утверждением гарантий неприкосновенности для правящей номенклатуры. И ныне… Для того, чтобы разобраться в сути современной либеральной политики, проводимой нашим правящим классом или, как они себя сами называют, элитой, во всех этих лозунгах «минимального государства», необходимо четко уяснить себе эдипову ненависть к русской государственности со стороны привыкших к вседозволенности сынков номенклатуры, захвативших сегодня все общественно значимые позиции.

Стоп, стоп, стоп, – оборвал его возмущенный дядя Леня. – Только где ж это ты видел либералов среди членов правящей, как ты ее назвал, элиты?

Ну как же… Зурабов, Кудрин, Греф, – начал перечислять дядя Сережа, – Чубайс, наконец… Да они сами себя называют либералами…

Называться, не значит быть. Тоже мне, нашел либералов… – оскорбился за честное имя либерализма дядя Леня. – А Чубайс… Так это вообще…

Нет, не говори, – оборвал его дядя Сережа. – Чубайс мне враг, но я должен признать, что это сильная личность. Он своего всегда добивается.

Чубайс мне враг, но истина дороже, – с мелодраматическим пафосом продекламировал отец. Анна хихикнула.

Нет, я тебя не понимаю, – дядя Леня рассердился. – Серега, это такие, как ты, создали этому человеку фальшивую репутацию. Репутацию человека слова и дела. Давай беспристрастно взглянем на результаты его деятельности. Чубайс – главный приватизатор. И что? Каковы результаты? Оговорюсь, что в данном случае меня, в отличие от тебя, не волнует вопрос: справедливо или несправедливо? Приватизация во всем мире проводится с единственной целью – повысить эффективность, сменив нерадивого собственника—государство на более оборотливого, более эффективного частника. Чем же завершилась наша приватизация? Полнейший, абсолютнейший крах. Частными собственниками стали те же самые «красные директора», та же самая номенклатура. Результат налицо. Вся наша промышленность, за редчайшим исключением, просто перестала существовать. Ведь максимум мыслительных способностей этих людей – это сдать станки на металлолом, а цеха посдавать в аренду под склады, дискотеки и казино. Надо полагать, что именно этот результат свидетельствует о великих организаторских способностях Чубайса? Да? Идем дальше. Чубайс – глава администрации Президента. Организовывает перевыборы Ельцына. И что? Его ловит на передаче черного нала собственный же охранник, что чуть не приводит к полному краху избирательной компании. И это – человек дела? Дальше. Чубайс – главный энергетик страны. В 99-м он заявляет, что для модернизации энергетической системы страны необходимо семнадцать миллиардов долларов. Поскольку денег у государства нет, то для привлечения инвестиций необходимо реформировать энергетическую отрасль. Прекрасно. Уже прошло семь лет. У государства теперь есть не то что семнадцать, а сто семьдесят миллиардов. Но ни реформы энергетики, ни ее технической модернизации мы не видим. Одни лишь разговоры. Или, пользуясь современным языком, вместо дела – сплошной пиар. Да он простой троечник, Сережа. Обычный чиновник, представитель так нелюбимой тобой номенклатуры. Его главная забота – в руководящем кресле удержаться.

Ну, тебе виднее, – охотно согласился дядя Сережа. – Это все ваша либеральная компания.

Ты меня с ним в одну кучу не вали… – обиделся дядя Леня.

Да они, по-моему, не очень-то тебя к себе и приглашают, – улыбнувшись, произнес отец.

Все, включая дядю Леню, невесело посмеялись этому замечанию.

Все верно, – поддержал дядя Сережа. – Элита на то и элита, что включает в себя только избранных. Только посвященный может быть допущен в этот круг. Это некая субкультура в рамках нашей общей русской культуры.

А может быть, и вне рамок, – влез с уточнением отец. – Ведь что значит у нас быть господином? Это значит находиться вне норм общепринятой морали, иметь право лелеять и удовлетворять запретные по обычным меркам, самые дикие инстинкты. При чем здесь русская культура?

Не возражаю, – охотно согласился дядя Сережа. – Ведь игра в бесцельность, заглядывание поверх установленных барьеров, подмигивание темному и девиантному, извращенное перевертывание знаков добра и зла было присуще господской культуре во все времена. Это все фрейдистские родимые пятна господской культуры.

Не могу не заметить, что все эти твои фрейдистские штучки находятся в прямом конфликте с православием, – снова заметил отец. – А православие, как ни крути – это основа русской культуры, ее стержень. Так что…

Они не мои, а господские, – поправил отца дядя Сережа. – Еще в доромановские времена боярство, в свете старых русских интуиций, оценивалось не только как группа, ищущая материальных привилегий, но и как субкультура, ускользающая от тягот служилого долга. Субкультура, несущая некие эзотерические тайны привилегированного существования, о которых рационально мыслящие люди могли даже не подозревать. Более того, согласно старой русской идее главным оппонентом государства выступают именно сильные, норовящие то и дело ускользнуть от государственного контроля и навязать обществу двойные стандарты. Вот почему государи на Руси всегда стремились опереться на низы общества, чтобы отбить сепаратистские и своевольнические поползновения «сильных людей». Священный царь и святой народ. Этой интуицией народности абсолютистского государства сполна проникся Сталин. И здесь он поступил не как марксист, а как традиционный русский государственник.

Тебе виднее, – криво ухмыляясь, заявил дядя Леня. – Ты у нас главный спец по марксизму-ленинизму. Столько лет студентам мозги пудрить…

Дядя Сережа, совершенно не реагируя на этот не очень корректный выпад, продолжал:

Сталин, как истинный Отец, видел, что номенклатура, то бишь современное боярство, ищет для себя права на эдипову инфантильность, на государственную безотцовщину. Он понял, что борьба за крепкую российскую государственность означает борьбу с правящим сибаритством и уклонительством. Вот истинный смысл сталинских репрессий. Проницательный Отец вовремя скрутил мальчишку Эдипа, не дав ему возможности вольно или невольно стать отцеубийцей.

Мне кажется, что ради построения красивой логической конструкции, ты приносишь в жертву кое-какие общеизвестные факты, – возразил дядя Леня. – Миллионы простых людей, замученных в лагерях, расстрелянных, умерших с голоду. Разве они были носителями господской культуры? Эдакими избалованными «сыночками Эдипами»? Это они хотели разрушить русскую государственность? Что за чушь! – Возмутился он. – Это были простые честные трудяги, желавшие одного – нормально жить и спокойно работать. А вот чего хотел на самом деле твой Сталин, так это еще большой вопрос. Ведь русскую государственность не пришлось бы восстанавливать, если бы он и его дружки не разрушили ее.

Опять ты… – раздраженно поморщился дядя Сережа. – Да откуда вы взяли эти миллионы? Кто их считал?

Вот именно. Кто их считал? – в запале выкрикнул дядя Леня.

Наш «Отец народов» был не столько свиреп, сколь доверчив, падок на уловки профессиональных льстецов-пропагандистов. Так всегда бывает. Каждое большое дело обрастает паразитами-прилипалами, как днище океанского лайнера ракушками. – Дядя Сережа в раздумье пожевал губами и сделал руками неопределенный жест. – В конце концов, это было минимально необходимое зло, позволившее решить главную задачу, восстановить во всей своей мощи государство российское.

Ну ни-че-го себе, – возмутился дядя Леня. – Минимально необходимое, значит. Лес рубят, щепки летят, значит. Ты соображаешь, вообще-то, что ты говоришь? А что если тебя, лично тебя, вот так вот, под это самое минимально необходимое зло, как под каток, а?

Что ж поделаешь, – дядя Сережа пожал плечами, выражая всем своим видом полнейшее смирение. – Мощное российское государство на просторах Евразии – это абсолютный императив, это, если хочешь – абсолютное добро для русских, татар, якутов, осетин, для всех. Без него не выживет никто. Никто, ты понимаешь? И если для общего блага надо пожертвовать частью, то что ж… Извольте, я, лично я, готов.

А я не готов, – отрубил дядя Леня. – Необходимо как-то по-другому…

По-другому не бывает, Леня. – Дядя Сережа покачал головой. – Не обманывай себя. Это – жизнь… Одними добрыми намерениями и прекраснодушным слюнтяйством не создать ничего. Тот же самый Николай ΙΙ решил быть настоящим христианином, быть добреньким до конца. Ударили тебя по левой щеке, подставь правую. Он решил не проливать крови, не прибегать к тому самому, нелюбимому тобой минимально необходимому злу. Он отрекся. И взошел на эшафот. Как мученик. И потащил за собой свою семью… А за тем и всю Россию… Понимаешь? А ему и надо-то было всего сделать, что снять с фронта Лейб-гвардии казачью и Дикую дивизии и бросить их на Питер. Ну, порубали бы казачки и горцы тысячи две-три питерских смутьянов… И на этом все. Ты понимаешь? Все. Не было бы рек крови. Не было бы гражданской, эмиграции, коллективизации… Ничего этого не было бы. Но он предпочел оставаться добреньким. И чистеньким… Все равно прозвали Николашкой Кровавым…

Ты что-то путаешь, Сережа, – подал реплику отец. – Когда Николай принимал решение об отречении, он уже ничего не мог предпринять. Даже в дневнике своем записал нечто вроде: «Предательство, кругом предательство…»

Ничего подобного, – горячо опроверг его дядя Сережа. – Не мог или не хотел? Большая разница. Керенский вспоминал, что за день до отречения, когда в Питере уже начались беспорядки, когда пьяная солдатня громила магазины и винные склады, у него дома состоялось совещание. Собрались представители всех левых партий, включая большевиков. Решали вопрос: революция это или не революция? А также, что предпринять в свете первого вопроса? Никаких конкретных решений так и не смогли принять. Более того. Большевики, а их представляли Шляпников и, кажется, Тюленев, далеко не самые последние люди в руководстве, набросились на Керенского с обвинениями, что он настоящую, серьезную подготовку к революции пытается подменить сиюминутной коньюнктурщиной. И потребовали от него денег на подготовительную работу. Совещание разбрелось, закончившись ничем. А на следующий день – известие об отречении императора. И – понеслась душа в рай… Так что, ничего я не путаю. Всю эту революционную вакханалию фактически запустил своим отречением сам Николай. Да и что, в конце концов, вы привязались к моим словам? Да, я употребил этот термин «минимально необходимое зло». Ну и что? Зло, добро – ведь это только слова, суть ярлыки. Сами по себе они еще ничего не означают. Один и тот же ярлык можно налепить на разные предметы и явления. И только тогда у него появляется какой-то смысл. И каждый раз разный. Так что сами понятия добра и зла могут быть только относительными. А вы придаете им значение абсолюта…

Браво, – с мрачным выражением лица дядя Леня зааплодировал. – Вот я тебя и поймал. Не дале как пару чашек чаю назад ты с эдаким пафосом громил господскую культуру, подразумевая при этом, что уж ты-то – истинный носитель подлинной народной культуры. А как же подмигивание темному и девиантному, а как же извращенное перевертывание знаков добра и зла? Ведь ты сейчас именно этим и занимаешься…

Минуточку, – перебил его отец. – Я предлагаю консенсус. Простой до безобразия. Надеюсь, никто с этим спорить не будет. Божественные заповеди, как разделительный барьер. По одну сторону барьера – добро, по другую – зло.

Да, это, конечно, правильно, – согласился дядя Леня, все с таким же мрачным выражением на физиономии. – Это, безусловно, правильно для человека, который никогда не задается вопросом: «Почему так?»

Бог, безусловно, абсолютен, – поддержал отца дядя Сережа. – В христианской же традиции Бог есть добро, то есть абсолютное добро. Но почему же он тогда предъявил требование Аврааму принести в жертву сына? Я уж не буду вспоминать про Содом и Гоморру…

Но он же послал ангела, остановившего Авраама в последний момент, – с улыбкой ответил отец, почувствовав в этом вопросе какой-то подвох.

А если бы тот не поспел? – дядя Леня уже перестал хмуриться и тоже улыбался.

Да, – подала неожиданно голос Анна, только что проглотившая последний кусочек торта и запившая его остывшим чаем. – А вдруг пробки на дорогах?

Все засмеялись.

Вот вам резюме, – сквозь смех проговорил отец. – Все вы, братцы, принадлежите к так нелюбимой Сережей господской культуре, а следовательно, пользуясь его терминологией, являетесь «вырожденцами Эдипами».

Ну, – поправил его дядя Сережа, – про вырожденцев, положим, я ничего не говорил… Хотя и имел в виду.

Это его замечание вызвало новый приступ всеобщего веселья.

Ну что вы, ей-богу… – посетовал дядя Сережа. – Ну, перестаньте хихикать. На самом деле, вопрос про Эдипов и вырожденцев далеко не праздный. Ведь тот же самый Сталин вынужден был взять на вооружение российскую патриархальную архаику для того, чтобы защитить модерн от посягательств постмодерна. Модерн – это титаноборец Прометей, пожертвовавший собой, чтобы подарить огонь людям, а постмодерн – это веселый беззаботный певец Орфей. С одной стороны – созидание, прогресс, движение вперед, с другой – то, что именно сейчас расцвело у нас пышным цветом – симуляция бурной деятельности и имитация активности.

Сплошной пиар, – вставила реплику Анна.

Вот-вот, – охотно согласился дядя Сережа. – А смогут ли принять эстафету классического модерна нынешние Эдипы, начисто отвыкшие от дисциплины и развращенные постмодернистской масскультурой общества всеобщего потребления? Вот их вот поколение. – Он кивнул в сторону Анны.

Мы – поколение пепси, – ответила Анна, улыбкой сопровождая сказанное. – А такое общество… Разве мы его создали? Мы получили его в наследство от вас.

Да, да, – подтвердил дядя Леня. – Это мы поучаствовали в создании этой уродливой конструкции… Вроде бы делали со всей душой, со всем сердцем, а оно вдруг стало расти куда-то вкривь и вкось… И не поймешь, когда промашку-то совершили…

«Поколение, травмированное революцией, – мысленно усмехнулась Анна. – Сначала ждали, спорили, строили планы и теории, потом с головой окунулись в нее… А теперь, как тот электрик из рекламы: «Е-мое, что же я наделал?»

Не клевещи на себя, Анна, – строго сказал дядя Сережа, погрозив ей указательным пальцем. – Поколение пепси – это вот те, из телевизора… Как, бишь, их?.. Э-э… Вспомнил! – Радостно воскликнул он. – Отморозки в поисках ледяной свежести. Это даже не эдипы, а, действительно, вырожденцы какие-то…

Нет, нет, дядя Сережа, – возразила Анна, – не обольщайтесь. Мы все – поколение пепси. И я тоже. Да, мы любим развлекаться и тратить деньги. Мы любим хорошо отдыхать. А чтобы обеспечить себе это, надо хорошо поработать. И с этим я согласна. Хорошо поработать, чтобы затем хорошо отдохнуть. И все. И никакие там общественные обязанности, какая-то дисциплина, еще там всякие штучки, о которых вы говорили, меня не интересуют.

Э-э-э, Анюта, не зарекайся, – дядя Сережа снова погрозил ей пальцем. – Если ты не интересуешься этими штучками, то это еще не значит, что штучки не заинтересуются тобой. Видишь ли, мы живем во времена благодушными прогрессистами и пацифистами, ну, никак не предусмотренные. ΧΧΙ век, судя по его началу, станет эпохой перманентной гражданской войны новых богатых с новыми и старыми бедными. В мире идет процесс обесценивания отдельных слоев населения и даже целых народов. Ресурсов-то все меньше становится. На всех не хватает уже не только нефти, а простой питьевой воды и чистого воздуха.

А меня-то каким боком это касается, дядь Сереж? – поинтересовалась Анна. – У меня все нормально. Дефицита пока ни в чем не наблюдается.

Конечно, – охотно согласился дядя Сережа. – Ты молода, полна сил, у тебя хорошее образование, ты не обременена семьей… Но посмотри вокруг… Миллионы людей, не сумевших приспособиться к этой жизни, подвергаются тихому экономическому геноциду. Наши реформаторы обрекли их на более-менее медленное вымирание. Пока тебя это не коснулось. Но будь уверена, с каждым годом планка социального неблагополучия будет подниматься, и рано или поздно это коснется сначала твоих родителей, а потом и тебя.

Не запугивай ребенка. – Вступился за Анну отец.

Дядя Сережа продолжал, не обращая внимания на его реплику:

Вообще, либеральное государство—минимум, призванное, по замыслу, родить социально неподопечного гражданина, на самом деле породило в массовом порядке нового люмпена.

Да сколько тебе можно говорить, – раздраженно прервал его дядя Леня, – нет у нас никакого либерального государства.

А его нигде нет, Леньчик, – охотно согласился дядя Сережа. – Любая теория в той или иной степени отличается от практики. А если ты начнешь тыкать пальцем и указывать мне: «А вот там, а вот там…», имея в виду в первую очередь экономические успехи той или иной страны, то я отвечу тебе на это: «Не надо забывать о накопленных в предыдущую историческую эпоху богатствах». Либерализм выглядит привлекательно в изначально богатых странах. В тех, которые сначала ограбили весь остальной мир и на этой базе построили либеральную модель экономики. В тех же США до Милтона Фридмана доминирующей экономической теорией был институционализм, а отнюдь не либерализм. А еще лучше – грабить не останавливаясь, что, собственно говоря, сейчас и происходит. Глобализация… Мир скудеющих ресурсов становится жестче с каждым днем. Слабым в нем нет места… И в этой связи по-новому встает вопрос о политическом патернализме и прячущейся за ним фигуре патриархального «Отца».

Опять ты со своим фрейдизмом… – усмехнулся дядя Леня.

Анна, осоловевшая от непривычно большого количества съеденного и убаюканная «умными» разговорами членов «дискуссионного клуба», попыталась встрепенуться и стряхнуть с себя нахлынувшую сонную одурь. «Все, – подумала она, – надо перебираться на диван, а не то я засну прямо здесь».

– Можно, конечно, с либеральной беспощадностью иронизировать над архаикой этого типа сознания, но ответь; а какова цена нынешней либеральной политики? Вымирание слабых – вот какая. Ты пойми, что для нас нет выбора между хорошим и плохим, между добром и злом. Есть выбор между плохим и очень плохим. Глобальный выбор ΧΧΙ века – это выбор не между демократией и тоталитаризмом, а между старым добрым патриархальным тоталитаризмом государственнического типа, олицетворяемого фигурой сурового, но справедливого «Отца народов», и тоталитаризмом мирового либерального концлагеря, куда представители забракованной человеческой массы будут загоняться не «отцами», а равнодушными бюрократами из центральной администрации глобального миропорядка. «Эдипов» из мировой периферии, как ненужный балласт, будут устранять другие «эдипы» – представители «золотого миллиарда». У «эдипов» с периферии просто нет другого выхода, как заново полюбить сурового «Отца» и понять, что государственный патернализм, несмотря на все издержки, все-таки лучше безотцовщины, грозящей гибелью. Ярчайший пример, подтверждающий мои слова – Ирак. Иракцы на своей шкуре…

Анна потихоньку, стараясь не привлекать внимания спорщиков к своей персоне, выбралась из-за стола.

Уже в дверях, обернувшись назад, послала улыбнувшемуся ей отцу воздушный поцелуй и показала жестом, что отправляется спать.

Устроившись на диване в гостиной, она включила MTV и надела тихонько мурлыкающие наушники, оборвавшие возмущенный возглас дяди Лени:

– Вы со своим Сталиным носитесь, как дурень с писаной торбой. То к одному месту его приложите, то к другому…