Текст книги "Последний год"

Автор книги: Алексей Новиков

Глава десятая

Когда Наталья Николаевна переехала с мужем в Петербург и поселилась на лето в Царском Селе, она вскоре писала оттуда деду Афанасию Николаевичу:

«Дорогой дедушка! Извините, что пишу вам по-французски: мне нужно сообщить вам некоторые подробности, а изъясняться на этом языке мне легче, нежели по-русски. Я только что от княгини Кочубей, которая была очень добра ко мне, расспрашивала много про мою семью и кончила тем, что предложила свои услуги, если они мне понадобятся. Ей поручено императрицей передать мне, что ее величество желает меня видеть и назначит для этого день. Я выразила княгине свое смущение, как мне явиться ко двору одной; она была так добра, что хотела сделать все возможное, чтобы самой меня представить. Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места…»

Получил это письмо Афанасий Николаевич, и бросило его в жар. Листок запрыгал в дрожащих руках. Запросто беседует Наталья с княгиней Кочубей. А княгиня Кочубей – законная супруга председателя комитета министров и .государственного совета. Да что княгиня Кочубей! Внучку-красавицу приглашают к высочайшему двору. А глупая Наталья прячется от их величеств на прогулках!

Вот когда получит Афанасий Николаевич – как пить дать! – миллионную казенную ссуду! Теперь, выждав дальнейших известий, ехать калужскому отшельнику самолично в Петербург. Ай да внучка! Ай да тихоня Наталья!..

Николай Павлович очень хорошо помнил московскую девицу, приглянувшуюся ему на бале. Теперь он увидел модную красавицу.

Но прежде всего нужно было подумать о Пушкине. Император всегда считал себя покровителем изящных искусств. Словесность, например, руководимая твердой рукой, более всех других художеств может и должна служить трону. Увы! Никто из сочинителей не доставлял императору столько хлопот, как Пушкин. Кто вернул его из ссылки? Кто взял на себя цензуру его писаний? Кто дал ему в попечители и ходатаи перед троном усердного Бенкендорфа? Сделано все, чтобы вернуть вольнодумца на путь служения царю и отечеству. А он?..

Конечно, проще всего прибегнуть к испытанным мерам внушения, но этому препятствовала неслыханная и непонятная известность Пушкина. Таков дух времени, о котором разглагольствуют либералы. Император борется против этого духа с первого дня царствования, а каковы результаты? Приходится же терпеть этого Пушкина, как будто бы стоят за ним неведомые, но непреодолимые силы. Тот же дух времени диктует императору еще одну попытку, – впрочем, наверняка безнадежную, – обратить Пушкина к благомыслию.

Пушкину была оказана почетная милость: его зачислили на государственную службу с правом рыться в архивах для написания истории Петра I. Нельзя было искуснее изобрести капкан. Пушкин бредил архивами, таившими столько увлекательных, неведомых и неразгаданных в истории России тайн. Петр I и его эпоха издавна занимали воображение поэта. А Василий Андреевич Жуковский, первый друг и защитник при дворе, не уставал рассказывать о благоволении царя к будущим занятиям Пушкина историей.

Пушкин ринулся в архивы и там, на пути к царю Петру, вновь повстречался с Емельяном Пугачевым, который издавна привлекал внимание поэта. Материалы военной коллегии о беглом донском казаке приоткрыли живую быль народной жизни.

Пушкин с головой ушел в работу. Но упрятать его в архивы все-таки не удалось.

«Не кокетничай с царем, искокетничаешься», – говорил и писал жене Александр Сергеевич.

Наталья Николаевна только пожимала плечами: ведь император получал от нее точно такие же улыбки, как и все другие почитатели ее красоты.

Встречи Натальи Николаевны с императором на балах были нередки. При этом она чуть розовела от понятного волнения.

Николай Павлович не отводил от нее глаз.

– Наконец-то мы вас видим…

– Ваше величество, я так счастлива!

И при следующей встрече:

– Рад, очень рад вас видеть. Вы истинное украшение общества. – Монарх не отличался находчивостью.

– Позвольте, ваше величество, отнести эти милостивые слова за счет вашего рыцарского великодушия.

И уплывет в танце, подарив взгляд, от которого так и замирает царственное сердце. Эти взгляды, чуть застенчивые, положительно всесильны, но, увы, не сулят императору никаких надежд.

Николай Павлович не отчаивается, но медлит. А впереди новые, такие же бесплодные, встречи… Впрочем, император принимает свои меры.

Пушкину пожаловали придворное звание камер-юнкера.

«…двору хотелось, – записал Пушкин в дневнике, – чтобы Наталья Николаевна танцовала в Аничкове».

В Аничковом дворце устраивались интимные балы для приближенных. Наталья Николаевна появилась на этих балах так, как будто родилась во дворце.

Когда в Петербург переехали сестры Гончаровы и поселились у Пушкиных, старшая из них, Екатерина, была пожалована во фрейлины императрицы.

Всемогущая рука императора делала все, чтобы приручить Наталью Пушкину. Она улыбалась, в меру смущалась, опускала глаза, но оставалась непреклонной.

Пушкин издевался над ухищрениями царя – Наташа была совершенно откровенна с мужем. Это было ей тем легче, что решительно ничего не приходилось скрывать. Она принимала всеобщее поклонение по дарованному ей праву. Она вела себя в Петербурге так, как на московских балах в юности. Как тогда, так и теперь не было никого, кто мог бы получить от нее взгляд или улыбку, предназначенную избранному счастливцу. Может быть, она даже не замечала порой царя – ни тогда, когда он повторял свои комплименты, ни тогда, когда он начинал любезничать с ухватками лихого солдафона.

«На балу у Бобринских, – писала мать Пушкина 26 января 1834 года, – император танцовал с Наташей кадриль, а за ужином сидел возле нее».

По удивительной случайности Пушкин записал в дневнике в тот же день:

«Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

Вскоре знакомство Натальи Николаевны Пушкиной с бароном Жоржем Дантесом состоялось. На зимних и весенних балах ее повел в танце новоиспеченный корнет-кавалергард. Мнение света составилось быстро: мир еще не видал такой восхитительной пары! Они созданы друг для друга!

И глаза, только что следившие за танцующими, искали в бальной зале мужа Натали. В этих взглядах можно было бы прочесть затаенное злорадство. Барон Дантес начинал свое волокитство в открытую.

Балы к лету кончились, и Наталья Николаевна с детьми уехала из Петербурга. Сначала она должна была повидаться с матерью в Яропольце, потом уехать к деду на Полотняный завод. Пушкина держали в столице неотложные дела – печатание «Истории пугачевского бунта», хлопоты по управлению отцовским нижегородским имением Болдино. Его тревожили денежные заботы и растущие долги. Отставка и бегство на житье в деревню представлялись единственным спасением.

Письма от Натальи Николаевны приходили редко, реже, чем хотелось бы Александру Сергеевичу. Его письма были нежны, ласковы, шутливы, исполнены заботы о детях и тоски по жене. В одном из этих писем вдруг промелькнула фраза:

«…я не стану ревновать, если ты три разу сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого еще не следует, что я равнодушен и не ревнив».

В дорожных хлопотах, на кочевье, Наталья Николаевна не обратила никакого внимания на эти строки. В ответных письмах она засыпала мужа вопросами: как он волочится за Софьей Карамзиной, за графиней Соллогуб, за фрейлиной Смирновой?.. Припомнила даже какую-то Полину Шишкову, которую поэт в глаза не видывал, и корила мужа за частые прогулки по Летнему саду. О кавалергарде, о котором писал ей муж, она не отозвалась никак. А Пушкин считал долгом обстоятельно оправдываться перед женой по каждому ее намеку. Этому не мешали ни дела, ни хлопоты об отставке, которые кончились грозным окриком с высоты престола: «Уйти в отставку Пушкин может, но архивы будут закрыты для него навсегда».

И как же переполошился тогда добросердечный Василий Андреевич Жуковский! Сколько упреков выслушал от него Пушкин, презревший царские милости! С отставкой дело не вышло. Тяжелое, одинокое, безрадостное было лето…

А Наталья Николаевна доехала до Калуги и с обычной откровенностью писала мужу о каком-то объявившемся здесь случайном своем поклоннике. Александр Сергеевич отвечал, что Таша избрала его «за неимением Того и другого». Тот с большой буквы – конечно царь. Кто же был другой?.. Так снова промелькнула в письме тень барона Дантеса.

Прошел еще год, Пушкин осенью уехал в Михайловское. Отдаваясь воспоминаниям, долго бродил по запущенному парку. Около знакомых старых сосен поднялась молодая семья. Александр Сергеевич глядел на эту молодь, вздыхал об отлетевшей юности и писал жене:

«… досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу».

Наталья Николаевна, оставшаяся в Петербурге, готовилась в это время к первым балам. Царь видел все то же изящное кокетство и непреклонность. В своем величии он не обратил внимания на то, что Наталья Пушкина, может быть, чаще, чем с другими, танцует с кавалергардом Дантесом. Но ведь император, обремененный государственными делами, недолго и оставался в бальных залах. Если же ему было угодно пригласить на короткий танец жену камер-юнкера Пушкина, то кто, дерзкий, мог такое приглашение оспорить?

…Зимой 1836 года Наталья Николаевна в связи с предстоящими родами и вовсе прекратила выезды в свет, а летом укрылась на даче на Каменном острове.

Глава одиннадцатая

Пушкин приехал в полдень на дачу с гостем. Правда, об этом было заранее известно, но у дам все-таки произошел легкий переполох. Еще бы! Гость был из Парижа, известный за пределами Франции журналист, ученый и дипломат Франсуа Адольф Лёве-Веймар. Он совершил путешествие в Петербург, чтобы познакомиться с русской жизнью, а прежде всего с русской литературой. И, конечно, стал вхож к Пушкину.

Итак, в пригожий июньский день Лёве-Веймар появился на каменноостровской даче, был представлен хозяйке дома и ее сестрам, после чего Александр Сергеевич стал подводить детей и был очень доволен, когда гость уделил внимание и крошке Наташе.

Общительный парижанин быстро завоевал общую благосклонность. Но, пожалуй, особенно подружился он с Машенькой, хотя совсем не знал русского языка, а Машенька немного больше знала по-французски.

Казалось, путешественник, вошедший в моду в петербургских гостиных, неутомимый посетитель столичных музеев, имел сегодня одну цель – провести свободный час в семье первого из русских поэтов. Во всяком случае, никто бы не заметил в нем даже малейшего нетерпения.

К досаде дам, Пушкин вскоре увел гостя к себе. Гость с любопытством оглядывал комнату, в которой работал самый знаменитый писатель России, создавший язык, на котором теперь пишут и говорят, – так в недалеком будущем напишет о Пушкине сам Лёве-Веймар.

В летнем кабинете Александра Сергеевича не оказалось, впрочем, ничего примечательного. К раскрытым настежь окнам тянулись густые ветви деревьев, а за садом рябилась на солнце притихшая Нева.

– Нелегкое дело вы возложили на меня, – сказал. Пушкин, вынимая из стола рукопись.

– Но и самые смелые мои ожидания, как я вижу, сбылись? – Лёве-Веймар не спускал глаз с листков, исписанных рукой Пушкина. – Какие слова я найду, чтобы благодарить вас!

– Повремените с благодарностью. Шутка ли – переложить песни наши на чужой язык! Прелесть их кажется часом непередаваемой, а трудности перевода – непреодолимыми. Когда вы переводили на французский язык саги Шотландии, вы и сами, думаю, испытали подобное?

– Без сомнения! – с живостью откликнулся Лёве-Веймар. – Но я могу напомнить, что русский поэт Пушкин создал «Песни западных славян», воспользовавшись сборником Мериме. Говорят, что в этих переводах куда больше отразился истинный дух поэзии ваших западных соплеменников, чем уловил этот дух в своей мистификации Мериме…

– Не будем, – перебил Пушкин, – винить изобретательного Мериме, тем более что он чистосердечно признался в своей подделке. Ну, а поэзия, право, не осталась в накладе! Мериме – спасибо ему! – дал пищу и моему воображению, хотя не мне судить о моих переводах из «Гузлы»… Вернемся к нашему делу. Отбирая для вас русские песни, я хотел представить вам образцы народной поэзии, наиболее примечательные, по моему разумению. Но как исчерпать безбрежный океан?..

Пушкин снова перелистал свою рукопись.

– Я ограничил себя одиннадцатью песнями и поставил перед собой единственную задачу – передать в точности их содержание. За это поручусь. Но не ищите в моих переводах других достоинств. Их нет.

Лёве-Веймар недоверчиво улыбнулся: только сам Пушкин имеет право судить с такой строгостью о своей работе.

– Утешаюсь тем, – продолжал Александр Сергеевич, – что первый шаг всегда труден. А просвещенной Европе давно бы пора лучше нас знать и покончить с высокомерием, рождающимся от невежества. Вы выпустили книги по истории античной, немецкой и французской литературы. Будем надеяться – познакомите Францию и с русской словесностью. Но без обращения к народной поэзии не мыслю этого труда.

Пушкин взял листок и прочитал перевод знаменитой песни: «Не шуми, мати зеленая дубровушка»:

– «Ne murmures-donc pas, verte forêt, ma mére! ne m'empêche pas de reflechir…»

Все, казалось бы так, да не совсем, – перебил Александр Сергеевич самого себя. – Послушайте, как это звучит по-русски, хотя и незнакомы вы с нашим языком.

 
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати…
 

Пушкин читал напевно, словно хотел передать задушевную грусть музыкального зачина песни.

– Теперь, – сказал он, – я обязан представить вам важное разъяснение. Конечно, каждый русский подтвердит, что дубровушка – тоже лес, а думу думати – то же, что и размышлять. Все, казалось бы, так, только нет уже в переводе прелести живого народного слова. Но я говорил вам, что заботился единственно о точности содержания. Разъяснение мое и принадлежит содержанию песни.

Лёве-Веймар вынул записную книжку и карандаш, готовясь делать свои пометки.

– Обратите внимание, – Пушкин снова взял листок, – на цареву речь:

 
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…»
 

– В большую ошибку впадет тот, кто подумает, что речь идет об обыкновенном воровстве или разбое. На судебном языке Московского государства так называли и мятеж. Вот о чем спрашивает в песне царь, вот в чем должен ответ держать перед ним крестьянский сын. Заметьте: если бы это место перевести – сын крестьянина, было бы узко и даже неверно. Речь идет о простолюдине, повинном в мятеже. Эту особенность наших песен, называемых «разбойничьими», надо знать каждому, кто хочет познать внутреннюю жизнь России…

Пушкин на минуту задумался и рассказал гостю, что пишет роман о временах Пугачева.

– Пугачев? Кое-что и я о нем знаю, – Лёве-Веймар не мог преодолеть любопытства, – но я ничего не знаю о романе Пушкина и жажду о нем узнать…

– Во благовременье, если угодно, познакомлю. Приверженцы Пугачева тоже поют в моем романе «Дубровушку». Так и вижу их грозные лица, слышу голоса и ясно представляю себе то выражение, которое придают песне люди, обреченные виселице:

 
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими —
Что двумя ли столбами с перекладиной».
 

– Вы, наверное, знаете, – заключил Александр Сергеевич, – что наш император и в недавние времена пожаловал теми же столбами с перекладиной друзей моей юности. По-видимому, царские обычаи не скоро меняются. Но это уже не относится до песни… А как было мне перевести для вас наше исконное выражение «исполать тебе»! Я поставил «bravo!»[1]1
  Браво (франц.).


[Закрыть]. Но увы, это свидетельствует только о том, что не нашел нужного слова. Таких примеров в моих переводах имеется, пожалуй, довольно.

Пушкин, расхаживая по кабинету, несколько раз косился на окно. Теперь подошел к нему вплотную.

– А вот я скажу сейчас нянькам, что вы под моими окнами бездельничаете. Право слово, сейчас скажу!

Лёве-Веймар, не понимая, что происходит, тоже приподнялся с кресла. В саду стояли дети Пушкина, явно чего-то ожидавшие.

– Мы хотим играть в прятки, – чинно объяснила отцу Машенька.

– Ужо, будут вам и прятки. Бегите пока к нянькам, – отвечал Александр Сергеевич. Смеясь, он перевел гостю состоявшийся разговор. – Думаю, что моя бедокурщица наверняка рассчитывала и на ваше участие. Какая иначе польза от гостя?

– О, я польщен и непременно приеду для этого еще раз. Пожалуйста, заверьте мадемуазель Мари! – отвечал Лёве-Веймар. Он следил, как мелькало среди дерезьев Машенькино платье. – Какое прелестное создание!

– Да, – откликнулся Пушкин, – будет хороша, коли хорошо воспитаем.

– Может ли это быть иначе в семействе Пушкина?

Александр Сергеевич ничего не ответил. Вернулся к песням. Перебрал свои листки.

– Вот вам плач о Разине. Прошли века – крепко хранит народ память об этом мятежнике, потрясавшем в старину наше Московское государство.

 
На заре то было, братцы, на утренней,
На восходе Краснова солнышка,
На закате Светлова месяца,
Не сокол летал по поднебесью,
Ясаул гулял по на садику;
Он гулял, гулял, погуливал,
Добрых молодцев побуживал:
«Вы вставайте, добры молодцы,
Пробужайтесь, казаки донски!
Нездорово на Дону у нас,
Помутился славной, тихой Дон,
Со вершины до Черна мо́ря,
До Черна мо́ря Азовскова,
Помешался весь казачей круг…»
 

Александр Сергеевич начал читать песню совсем тихо, постепенно повышая голос – будто росла, ширилась грозная весть. Да что же свершилось на Руси? Какая беда?

Заключительные строки песни Пушкин перевел на французский язык так:

«Nous n'avons plus d Ataman, Nous n'avons plus Stepan Timofeevitch dit Stenka Rasine. On a pris le brave, On lui a lié ses blanches mains. On l’а mené a Moscou bâtie en pierre et au milieu de la glorieuse Krasnaja-Plochtchade on lui a tranché sa tête rebelle»[2]2
  В буквальном переводе: «Мы не имеем больше Атамана, мы не имеем больше Степана Тимофеевича, про прозванию Стенька Разин. Взяли храброго, связали ему белые руки. Свезли его в Москву каменную и посередине славной Красной площади отрубили ему голову буйную» (франц.).


[Закрыть].

Лёве-Веймар углубился в чтение перевода.

– С вашей помощью, – сказал он, – я листаю историю России страница за страницей.

– А для того, чтобы вы видели беспристрастие и мудрость народную, я перевел вам песни об Иване Грозном и Петре Великом. Народ славит Пугачева и Разина, но отдает справедливую дань и тем царям, которые твердо держали в руках кормило государственного корабля и умело вели его в будущее. Так соседствуют в поэзии народной Петр Первый с Емельяном Пугачевым, а грозный царь Иван со Степаном Разиным. Когда-нибудь историки оценят эти песни и объяснят их. Меня же, каюсь, в особенности влечет Степан Разин, – может быть, потому, что в былые годы я считал его единственным поэтическим лицом русской истории. Мнения мои расширились, но поэтический ореол Разина не померк.

Пушкин стал рассказывать, как он разыскивал песни о Пугачеве в Оренбургском крае, как записывал песни о Разине на Псковщине, в Михайловском.

– Коли признаться, я и сам испробовал свои силы: написал несколько песен в народном духе – и, конечно, о Степане Разине.

– О! – вырвалось у любознательного гостя. – Буду ли я иметь счастливую возможность с ними познакомиться?

Приглашение к обеду прервало разговор.

– Натали, – обратился Пушкин к жене, как только все уселись за стол, – помоги господину Лёве-Веймару и мне. Объясни нам, что значит: «с зачесами чулочки, да все гарусные»… А еще лучше – переведи на французский. Ну-ка?

– Откуда ты такое взял, мой друг? Никогда ничего подобного не слыхала. Нет таких чулок!

– А вы, свояченицы, что скажете о гарусных чулочках? – Александр Сергеевич тщетно выжидал ответа. – Ну конечно, ни одна модница не скажет. Стало быть, надобно брать справки у деревенских старух. Беда только в том, что и те старухи не помогут, по незнанию хотя бы французского языка.

Пушкин стал радушно потчевать гостя. Лёве-Веймар завладел разговором. Он живо рассказывал о парижских театрах, о знаменитых актерах, о сутолоке модных салонов… Для себя же отметил наблюдательный журналист: Пушкин, удивительно осведомленный в событиях европейской жизни, с жаром говорил о писателях и политических ораторах, но грустью проникался его взор, когда речь заходила о сокровищах искусств, собранных в Париже или Лондоне. Совсем нетрудно было понять его парижанину, уже получившему некоторое представление о русских порядках: путешествия за границу, столь обычные у русской знати, запретны для первого поэта России…

Вслед за гостем Пушкин подошел к Наталье Николаевне:

– Прими и мое спасибо… ладушка!

– Ладушка?! – Наталья Николаевна удивленно подняла брови.

– Неужто не слыхивала? А у меня сегодня наши песни с ума нейдут. Вини в том гостя. Но попробуй-ка уместить в одном слове столько сердечной ласки!

В кабинете Лёве-Веймар снова вынул записную книжку. Пушкин на него покосился.

– Я не открою вам ничего нового, конечно, если скажу, что в сказках и песнях кроется неиссякаемый родник для поэтов, равно как все мы должны черпать щедрой рукой от говора народного. Мудр был Альфиери, когда изучал итальянский язык на флорентийском базаре. Прав и соотечественник ваш господин Фориэль, когда говорит, что в песнях дороги нам не архаические предания, а живая, неумирающая поэзия.

Лёве-Веймар слушал и был изрядно удивлен. Книга Фориэля «Народные песни новой Греции» вышла во Франции более десяти лет тому назад. Оказывается, и ее знает Пушкин.

– Я высоко ценю мысли Фориэля, – подтвердил Пушкин. – Прав он, а не ученые немцы, рассматривающие песни как музейную коллекцию. Но скажите, сделайте милость: Фориэль занялся песнями Греции – пусть так, важное, конечно, дело, а как хранят у вас собственное достояние французского народа – его песни?

– Боюсь, что здесь нам нечем похвастать. Впрочем, кое-что делают наши провинциальные академии.

– Кое-что? – Пушкин был в свою очередь удивлен. – Да разве в таком деле обойдешься трудами академиков? Тут нужны многие тысячи ловцов-собирателей… Когда познает многоплеменная, разноязычная Россия свое песенное достояние?

Лёве-Веймару привелось выслушать рассказ Пушкина о том, когда и какие песенные сборники были выпущены в России. Не утаил Александр Сергеевич, что и сам задумывал выдать в свет собрание песен. Он мог бы добавить, что, готовясь к этому труду, самолично сверял напечатанные песни, чтобы упорядочить драгоценные россыпи. Мог бы Пушкин еще сказать: если не удалось это ему самому, то передал все свои записи в надежные руки. Не пропадет его труд.

На письменном столе все еще лежали листки с песнями, отобранными для Лёве-Веймара.

– А теперь… ох, неисправим, должно быть, я, грешный!.. – Александр Сергеевич опять взялся за рукопись, – попотчую вас еще одной песней о Разине. Позвольте для начала опять представить ее вам так, как звучит она по-русски. – И начал читать неторопливо:

 
У нас-то было, братцы, на тихом Дону,
На тихом Дону, во Черкасском городу,
Породился удалой доброй молодец,
По имени Степан Разин Тимофеевич,
Во казачей круг Степанушка не хаживал.
Он с нами, казаками, думу не думывал,
Ходил-гулял Степанушка во царев кабак,
Он думал крепку думушку с голудбою…
 

И оборвал чтение:

– Смотрите, как наша голудба выглядит на французском языке; я перевел les va-nus – pieds»[3]3
  В буквальном переводе: «ходящие голыми ногами» (франц.).


[Закрыть]. Понятнее было бы для французов – санкюлоты, но тогда офранцузилась бы сама песня… Впрочем, не о том я хочу сказать, Драгоценное свидетельство дает нам и здесь народная поэзия: Разин не водится с зажиточным казачеством, он держится только голытьбы. По песне можно безошибочно судить, кто собирается вокруг Степана Разина. Мятеж, как всегда, поднимают обездоленные… Итак, вручаю вам мой скромный труд и прошу – не корите за сухость и прозаизмы перевода. Первый это признаю.

Лёве-Веймар бережно спрятал полученную рукопись.

– Как много я могу узнать о России, если мне суждено знать Пушкина! – сказал он растроганно, приложив руку к сердцу.

Вскоре гость с явной неохотой покинул гостеприимных хозяев. Неотложные дела ждали его в городе.

Пушкин проводил гостя до экипажа. Едва коляска тронулась, Александра Сергеевича окружили дети. Должно быть, начиналась долгожданная игра в прятки. Лёве-Веймару показалось, что Пушкин готовится принять в ней участие с полным воодушевлением.