Текст книги "Последний год"

Автор книги: Алексей Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава восемнадцатая

Лакей вопросительно оглядывал посетителя:

– Как прикажете доложить?

– Обойдусь без доклада, почтеннейший. Мне назначено. Веди в кабинет.

В кабинете ждал посетителя Пушкин.

– Зван бысть и приидох, как в священном писании говорится, – начал гость. – Счастлив приветствовать в ничтожестве моем светило поэзии…

– Прошу, – поэт сдержанно ответил на поклон. – И, надеюсь, господин Шишкин, приступим к делу немедля. – Александр Сергеевич подошел к столику в углу кабинета и снял покрывало. – Вот отобранное мною для залога. Не сомневаюсь, что при вашей опытности вас не затруднит справедливая оценка.

Господин Шишкин не заставил себя ждать. Он уже перебирал жемчуг.

– Какой именно суммой желали бы одолжиться, Александр Сергеевич?

– Ожидаю ваших условий.

– Неходкий товар, осмеливаюсь огорчить, Александр Сергеевич, ох не ходкий… – Отложив нитку крупного жемчуга, ростовщик развернул шаль Натальи Николаевны. – Предмет дамских мечтаний, не спорю! – сказал он. – Однако же извольте взглянуть – с изъянцем! Изъянец небольшой, а разницу в цене делает большую.

Он подошел к поэту, держа шаль в руках.

– Обозрите, Александр Сергеевич!

– Не намерен ни в чем оспаривать ваши суждения, господин Шишкин, но прошу еще раз – поспешите с осмотром. Я неотложно занят.

– Да у кого их нет, дел-то этих! – согласился господин Шишкин. – Вот и я сегодня к вам в пятый дом еду. Иные чудаки зовут-зовут, а залоги предлагают самые нестоящие. Можно сказать, одни сувениры былого величия, траченные молью. Тлен и прах, грех и слезы…

С глубоким вздохом господин Шишкин отложил шаль и перешел к осмотру столового серебра.

– Послужу вам со всем усердием, Александр Сергеевич, хотя потом, может быть, буду сам себя клясть… – Он еще раз оглядел вещи, прикидывая в уме. – Пять тысяч на ассигнации прикажете вручить?

– По предложенной вами сумме, господин Шишкин, вижу, что сделка наша не состоится.

– Да вы сами, сами, Александр Сергеевич, прикиньте… Кто я, как не расточитель? Но коли слетело с языка, не отступлюсь. Пять тысяч – и пусть судит меня господь бог в моем добросердечии!

– Увольте меня от всякого торга, – остановил его поэт. – Назовите либо действительную сумму, сообразную с ценностью залога, либо…

– Александр Сергеевич! Да с кем же вам сладить, коли не со мною? Не в первый раз вам служу и, даст бог, не в последний. На какой именно срок желаете кредитоваться?

Торг продолжался. Пушкин спешил закончить дело как можно скорее. Господин Шишкин накидывал не торопясь и снова рылся в вещах. Когда он надавал семь тысяч, то, словно испугавшись, опять взялся за шаль. Раскинул ее на руках, подошел к окну и стал рассматривать на свет.

А шаль еще хранила запах любимых духов Натальи Николаевны. Больше Пушкин выдержать не мог… Сделка состоялась.

– Только для вас, Александр Сергеевич, – великодушно объявил ростовщик. – При всей своей необразованности понимаю, что служу в некотором роде славе отечества. Позвольте приступить к описи.

Шишкин расположился за письменным столом поэта. Александр Сергеевич отошел к окну и стоял там, скрестив руки. Словно забыл о присутствии чужого человека.

– Осмелюсь затруднить в последний раз, – ростовщик, окончив опись, посыпал чернила песком. – Сверьте и распишитесь, Александр Сергеевич. Деньги, по доставлении ко мне залога, вручу посланному или, – господин Шишкин встал и низко поклонился, – буду на всю жизнь счастлив, если удостоите личным посещением… Желаю быть в совершенном здравии и полном благополучии!

Оставшись один, Александр Сергеевич вытер влажный лоб. Пытка, слава богу, кончилась. А кроме как у ростовщиков не у кого больше занимать. И всего семь тысяч!..

Прикинул неотложные платежи – капля в море! Одной казне должен больше сорока тысяч. Жалованье целиком удерживается в погашение ссуды. От литературных трудов не поступает ни копейки. Решительно нечем платить частные долги… И на журнал ничего опять не остается. Еще раз проверил журнальный счет. Первые номера печатал по две тысячи четыреста экземпляров. Если уменьшить тираж хотя бы на половину, авось удастся продержаться до лучших времен.

А где они, лучшие времена? Не сам ли во всем виноват? Слишком долго был в плену старых дружеских связей редактор-издатель «Современника». До сих пор не дал должного направления журналу.

Александр Сергеевич долго оставался в размышлении. Потом взял лоскут бумаги и стал набрасывать оповещение для будущего номера «Современника».

«Обстоятельства, – писал Пушкин, – не позволили издателю лично заняться печатанием первых двух нумеров своего журнала; вкрались некоторые ошибки…»

Да, ошибки, конечно, были. Но читатели авось поймут – дело не только в недосмотрах или опечатках. Отныне редактор-издатель берет руль в свои руки. «Современник» рубит канаты прежних связей и берет курс к новым берегам…

Перечитал заготовленное оповещение и почувствовал прилив неожиданной бодрости. Словно уже победно плывет «Современник» по новому курсу. Словно вдруг прошли через цензуру все запрещенные произведения. Словно не было унизительной сцены с ростовщиком.

А шаль Натальи Николаевны так и лежала на столике, небрежно брошенная на столовое серебро.

Александр Сергеевич встал из-за письменного стола. Долго разглядывал шаль, не касаясь ее руками. Был смущен и растроган, нежен и печален.

Когда Пушкин отправился на Каменный остров, накрапывал мелкий, августовский, почти осенний дождь.

Глава девятнадцатая

Пушкин был на даче, а в Петербурге держали совет сотрудники «Современника», которые не собирались плыть ни к каким новым берегам.

Из Москвы только что пришел свежий номер «Молвы». Снова выступал Виссарион Белинский. Он снова говорил о «Современнике», но как?

– Да что же это такое, Владимир Федорович! – негодовал, сидя в просторном кабинете Одоевского, Андрей Александрович Краевский. – Позвольте, я вас ознакомлю!

Говорил Краевский, несмотря на молодость, размеренно, без излишних вспышек чувств, но с приятной солидностью, как и следовало говорить чиновнику, идущему в гору. Будучи, однако, причастен к литературным занятиям и пользуясь особым расположением князя Одоевского, Андрей Александрович считал вполне своевременным представить на его суд статью «Молвы», которая породила возмущение.

Он вынул «Молву» из бокового кармана сюртука и не торопясь ее развернул.

– «Радушно и искренно приветствовали мы, – начал читать Краевский статью Белинского, – первую книжку «Современника»…» Нечего сказать, – не выдержал Андрей Александрович, – хорошо радушие, велика цена этой искренности! Помните, Владимир Федорович, как обрушился он на князя Вяземского: избави, мол, нас, боже, от его критики так же, как от его стихов. Выходит, первого критика и всеми уважаемого поэта вышел приветствовать добрый молодец с кистенем в руках?..

– Я, Андрей Александрович, не устаю повторять: переносим в словесность, когда спорим, нравы кулачных бойцов. Ну, Белинскому авось по молодости простится…

Андрей Александрович ничего не ответил. Продолжал чтение статьи:

– «…мы думали, что если бы сам Пушкин и не принимал в своем журнале слишком деятельного участия, предоставив его избранным и надежным сотрудникам, то одного его имени, столь знаменитого, столь народного, так сладко отзывающегося в душе русских, одного имени Пушкина достаточно будет для приобретения новому журналу огромного кредита со стороны публики…»

– Ну вот и усовестился кулачный боец, – откликнулся Владимир Федорович.

– Однако же послушайте дальше, Владимир Федорович, – Краевский горестно вздохнул. – Ничуть не устыдился борзописец. – И он снова стал читать: – «И вот мы, наконец, дождались этой второй книжки – и что ж? – Да ничего!.. Ровно, ровнехонько ничего!..»

Князь Одоевский опять расстроился.

– Этакая пагубная страсть, – сказал он, – всегда спешим в своих суждениях…

– И, стало быть, вот как оценивается, Владимир Федорович, ваш усердный труд по сбору второго номера.

– А я с своей стороны не умолчу и о вашем бескорыстном участии, Андрей Александрович.

– Труд мой, – Андрей Александрович Краевский приложил руку к сердцу, – ничтожен, хотя и бескорыстен. Но как же можно хулить все заботы, весь опыт, всю мудрость князя Одоевского!

– Да бог с ним, с Белинским, – откликнулся Владимир Федорович. – Все мы трудились и впредь будем трудиться на благо журналу и в помощь Александру Сергеевичу.

– А вот о нем-то и пишет далее московский громовержец: «В «Современнике» участия Пушкина нет решительно никакого».

– Так и писано?

– Черным по белому. Да еще с объявлением грозного приговора нашему журналу: «Вторая книжка вполне обнаружила этот дух, это направление; она показала явно, что «Современник» есть журнал «светский», что это петербургский «Наблюдатель»…»

– Это уж и совсем старая история, – объяснил Одоевский. – Никак не хочет простить нам господин Белинский, что, принадлежа к светскому кругу, действуем и в словесности сообразно с правилами светских приличий. А Шевыреву не раз уже доставалось за то, что зовет к участию в словесности светских людей и даже дам… Но что же плохого в уподоблении нас «Московскому наблюдателю»? Именно в этом союзе вижу я будущее «Современника». Если мы вооружаемся против мелочной лавочки Булгарина и против гаерства «Библиотеки для чтения», то не меньший наш долг – отмести и сомнительные похвалы и шумливую брань господ Белинских. Должно написать об этом в журнале совершенно открыто, без обиняков, – Владимир Федорович, обычно склонный к миротворству в литературных делах, подкреплял речь решительными жестами. – Но до сих пор медлит и уклоняется редактор-издатель «Современника», – закончил он.

– А пока что господин Белинский снова избирает князя Вяземского для нанесения главного удара. – Краевский нашел нужное место и прочел, отчеканивая каждое слово: – «…разборы «Ревизора» г. Гоголя и «Наполеона» – поэмы Эдгара Кине, подписанные литерою В., должны совершенно уронить «Современника».

– Ахти, какой свирепый! Не иначе как из семинаристов. Посмотрим, посмотрим, что теперь скажет Александр Сергеевич!

– Надо полагать, Владимир Федорович, что хочет господин Белинский сам возглавить критику в «Современнике», но пока это, слава богу, невозможно, то и завершает свой удар разъяренный оракул: «И на таком-то журнале красуется имя Пушкина!..»

Краевский прочитал последнюю фразу, дав всю волю возмущению, и брезгливо отложил «Молву».

Одоевский взял журнал и рассматривал его с опаской и недоумением. Такой дерзости он никак не ожидал.

– Дожили, Андрей Александрович, – сказал он. – Господин Белинский, может быть, и очень известный в своем тесном круге, ныне диктует свою волю – и кому? – Пушкину!

– А кто такой Белинский? – словно размышляя вслух, продолжал Краевский. – Если подчинить его должному направлению, уверяю вас, будет полезен добропорядочному журналу.

– Не знал, Андрей Александрович, что можете вы быть таким фантазером.

– Да какая же тут фантазия? – уверенно отвечал Андрей Александрович. – Надобно быть политиком, Владимир Федорович.

Владимир Федорович продолжал шагать по своему просторному кабинету. Ходил твердо, как человек, определивший свой путь.

– Настало время, – начал он, – говорить с Пушкиным. Жуковский первый будет с нами. Не говорю о Вяземском… Если же не согласится с нами Александр Сергеевич, тогда, как это ни печально, будем думать об издании собственного журнала. Хорошо помню и ваши, Андрей Александрович, как всегда, дельные соображения на этот счет.

– Должен только напомнить, – поспешно предупредил Краевский, – вы обещали мне, Владимир Федорович, держать в строгом секрете мои предположения, сделанные отнюдь не во вред и не в ущерб Пушкину…

– Помню, очень хорошо помню свои обещания и выполню их, пока тайное по нашей воле не станет явным. Время приспело.

Владимир Федорович сел за письменный стол и положил перед собой лист бумаги.

– Нуте-с, – он ободряюще глянул на Краевского, – попробуем в продолжение нашей беседы кратко положить на бумагу соображения о мерах, необходимых для спасения «Современника». Слушаю вас, многоуважаемый Андрей Александрович.

Андрей Александрович откашлялся. Начал говорить без всякой поспешности, округло и уверенно:

– Полагал бы взять за основание следующие пункты…

Глава двадцатая

Наталье Николаевне не хочется вспоминать, а воспоминания никуда не уходят. Она так ясно видит перед собой барона Дантеса-Геккерена…

А все началось с того, что шальная Коко неведомо зачем уехала в город. Останься бы Коко на даче – и Наталье Николаевне, конечно, не пришлось бы совершать обычную прогулку по каменноостровскому парку в одиночестве. Ведь Коко не спускает с нее глаз…

Но именно на этой прогулке произошла встреча с бароном. Правда, если признаваться до конца, то, может быть, эта встреча и не была совсем неожиданной… При чем же тогда Коко? Разве Наталья Николаевна уговаривала ее не ездить в город?

А барон с первых же слов стал умолять ее в ближайшее воскресенье посетить в Царском Селе тетушку Екатерину Ивановну. Тетушка будет так счастлива!.. Он говорил с таким воодушевлением, будто всю жизнь только и заботился об удовольствиях престарелой фрейлины Загряжской. Он просил еще Наталью Николаевну выехать в Царское как можно раньше и тут же выдал себя с головой: ему рано придется покинуть Царское из-за дежурства в полку.

Наталья Николаевна невольно улыбнулась этой хитрости. Но Дантес повторял и повторял: «В воскресенье… в Царском… с утра…»

Наталья Николаевна, чтобы прервать эту сцену, поднялась со скамьи и, конечно, ничего не обещала. Зачем ей ехать в Царское непременно в воскресенье да еще в такую рань? Ведь тетушка обязательно поедет к обедне… Наталья Николаевна неожиданно для себя вдруг смешалась. Но Дантес не опустил глаз.

– Подарите мне эту встречу, и я – клянусь спасением моей души – никогда ни о чем не буду больше вас просить!..

А Коко все еще не возвращалась из города. Она так и не бросилась, по своему обыкновению, разыскивать растерявшуюся Ташу в тенистых, безлюдных днем аллеях каменноостровского парка.

К счастью, барон вскоре уехал. Наталья Николаевна продолжала прогулку. Нет, нет! Она ничего не обещала и не могла обещать.

А дни шли. Можно сказать, что они мчались один за другим, эти короткие дни… Даже в субботу Наталья Николаевна еще не думала о поездке в Царское. Александр Сергеевич на дачу не приехал. Вот тогда-то Натали и приказала подать лошадей к восьми часам утра. Приказала без определенного намерения – на всякий случай. Ведь она и раньше говорила, что собирается в Царское.

А Коко вдруг тоже собралась навестить тетушку.

– Как я рада, дорогая! – Наталья Николаевна ласково ей улыбнулась. – Мы совершим с тобой чудесное путешествие. А барон Геккерен, если, по обыкновению, явится завтра на Каменный остров, пусть перестанет воображать, что здесь всегда его ждут. Право, это будет полезно и для него и для тебя.

Коко бросила на младшую сестру пристальный взгляд, но, кажется, не придала ее словам никакого значения.

– Ложись пораньше спать, Коко, – продолжала Наталья Николаевна, – мне хочется выехать поутру, до солнцепека. Ведь и тебя тоже грубит лишний загар. Итак, доброй ночи, дорогая.

Наталья Николаевна поцеловала задумавшуюся Коко и ушла к себе.

Через какой-нибудь час в будуар Натальи Николаевны снова пришла Екатерина. У нее разболелась голова. Ей не спится. Пожалуй, она не поедет завтра в Царское.

– У тебя всегда так, – мягко упрекнула ее Таша. – Ты вечно меняешь свои желания, сумасбродка. Но что с тебя возьмешь? Как-нибудь поскучаю у тетушки одна.

Вот как пришлось лукавить Наталье Николаевне. Ох, глупая Коко, ошалевшая от любви…

Кажется, только Екатерина Николаевна и уснула в ту ночь Но когда же бывает зряча ревность?

Наталья Николаевна еще долго просидела у любимого окна. По обыкновению, к ней зашла Александрина. Усталая от дневных трудов, она была озабочена распоряжениями на завтра. Достаточен ли завтрак, заказанный для детей? Не приказать ли повару прибавить из жаркого к обеду?..

– Моя милая хлопотунья, – перебила ее Наталья Николаевна, – неужто ты думаешь, что я решусь мешать тебе своими советами?

Сестры, по обыкновению, поболтали. Азинька встала, сладко зевая.

– Что сказать Александру Сергеевичу, если он придет завтра раньше, чем ты вернешься от тетушки?

– Думаю, Азинька, что я сама успею его встретить. Именно поэтому я и еду в Царское пораньше.

– А почему раздумала ехать с тобой Коко?

– Только что жаловалась на головную боль, бедняжка.

Вернувшись к себе, Александра Николаевна долго ходила и размышляла. У тетушки, конечно, очутится Дантес. А спроси – удивится Таша и открестится Надо же ее знать – недаром еще с детства звали ее тихоней. Впрочем, все эти хитрости шиты белыми нитками и годятся только для одной Коко… Но что же может знать Азинька, вечно занятая домашними хлопотами! Ничего она не знает и знать не хочет…

Августовская ночь была жаркая, душная. В небе сверкали дальние зарницы.

Не спалось и Наталье Николаевне. За последнее время ее мысли были нередко тревожны. Рухнула еще одна надежда. У Александра Сергеевича так и не ладится с журналом. Пожалуй, чего доброго, опять заговорит о переезде на житье в деревню. Впрочем, ни в какую деревню он не уедет, потому что никуда не поедет Наталья Николаевна. Никуда!.. И к тетушке тоже. Прикажет откладывать лошадей – на том и кончится эта глупая история.

За окном начинало светать. Ни одной тучки не осталось на небе. День будет чудесный – ясный, тихий… Может быть, все-таки навестить тетушку Екатерину Ивановну?

Не ответив себе на этот вопрос, Наталья Николаевна прилегла и тотчас уснула…

Утром следующего дня, подъезжая к даче фрейлины Загряжской в Царском Селе, Наталья Николаевна Пушкина увидела барона Дантеса-Геккерена.

Тетушки дома не было. Старшая горничная объяснила, что Екатерина Ивановна еще не вернулась от обедни.

Наталье Николаевне ничего больше не оставалось, как запастись терпением и ждать. Вскоре к фрейлине Загряжской пожаловал еще один визитер.

Случайно встретившиеся гости остались ждать хозяйку дома в ее маленькой гостиной, с окнами, выходившими в густой, запущенный сад.

Жорж Дантес вдруг умолк.

– Что с вами, барон? – прервала затянувшееся молчание Наталья Николаевна. – Вы так неразговорчивы сегодня…

Дантес подошел к креслу, в котором расположилась Наталья Николаевна.

– Натали! Я должен на коленях благодарить вас за то, что вы здесь. Мне так много нужно вам сказать!

Наталья Николаевна смешалась, но голос ее был спокоен, когда она ответила:

– Надеюсь, вы не злоупотребите моим доверием?

– Но что могут объяснить самые пламенные слова, когда вы со мной…

И он опять замолчал. Сел в соседнее кресло и не сводил с нее глаз.

– Как все это странно! – сказала, все больше смущаясь, Наталья Николаевна.

– Все? – перебил он дерзко. Расчет заключался в том, чтобы захватить ее врасплох. – Неужто вам только странны мои чувства?

Наталья Николаевна все еще не могла понять этой неожиданной перемены. Ей всегда было так весело и легко с ним. Она сказала, чтобы только что-нибудь сказать:

– Вас как будто подменили… Что с вами?

– Не спрашивайте меня ни о чем. – Он наклонился к ней совсем близко: – Если бы вы сегодня не приехали, клянусь, я пустил бы себе пулю в лоб!

– Боже мой, о чем мы говорим, барон! – Наталья Николаевна была совсем испугана. – Чего же вы хотите? – прибавила она тихо, не поднимая глаз.

– Только правды, Натали! Есть ли в вашем сердце надежда для меня, без которой я не могу, не хочу и не буду жить?.. Скажите, или я умру у ваших ног!

Кажется, он действительно готов был броситься к ее ногам. Наталья Николаевна, защищаясь, протянула руки:

– Взываю к вашим рыцарским чувствам, барон!.. Опомнитесь!..

Наталья Николаевна, кажется, переставала понимать, что происходит. Не надо было сегодня сюда приезжать.

– Пойдемте в сад, – продолжала она, – здесь так душно.

Наталья Николаевна встала, но Дантес не обратил никакого внимания на ее слова.

– Вы останетесь, Натали!

Он взял ее за руку. Она села в кресло и сидела тихо, опустив голову. Господи, да когда же вернется от обедни тетушка?..

– Сегодня вы смилостивились надо мною, Натали…

– Но вы заставите меня жестоко в этом раскаяться…

Молчание все больше тревожило Наталью Николаевну. В растерянности она не видела, как Дантес бросал торопливые взгляды на окна и двери гостиной. Он подвинул кресло еще ближе. Тогда она решилась наконец взглянуть на него.

– Барон, я вынуждена напомнить вам: пора вернуться к действительности…

– Я не хочу никакой действительности, если в ней не будет вас! Вы вернули мне жизнь!

Если бы не крайнее волнение Натальи Николаевны, она бы, вероятно, заметила, что страдалец, возвращенный к жизни, настороженно прислушался: черт бы побрал торопливую старуху!

Подле дачи громыхал экипаж тетушки Екатерины Ивановны, спешившей от обедни. Через гостиную пробежала горничная, и перед гостями явилась нарядная, умиленная богомольем фрейлина Загряжская.

Спасибо, выручил Дантес. Он чуть не уморил тетушку рассказами о приключениях лагерной жизни. Богомольная фрейлина то и дело грозила ему сухоньким пальчиком. Он сызнова был мил и резв, проказник кавалергард, вскоре удалившийся.

– Что с тобой, Натали? – Екатерина Ивановна уставилась на племянницу. – Спрашиваю тебя, спрашиваю, а ты будто оглохла.

– Простите, ради бога, дорогая тетя! Выбралась к вам чуть свет, а теперь, должно быть, клонит ко сну.

– Экое диво! – Екатерина Ивановна присмотрелась. – Уж не барон ли Геккерен нагнал на тебя сон? Этакой-то дамский угодник! Мне, старухе, и то глаз от него не отвести.

– А я, милая тетенька, право, не думаю о пустяках.

– Ох ты, святоша! – престарелая фрейлина, видимо, наслаждалась смущением племянницы. – А мне и невдомек, зачем он сюда ездит. Уж не в меня ли, думаю, влюбился?.. Все, милая, знаю! Все вижу! Сказывай: совсем присушила барона?

– Полноте, зачем мне? – Наталья Николаевна подняла глаза, вздохнула и умолкла.

Екатерина Ивановна подошла ближе и склонилась к племяннице:

– Не пойму я тебя, Наталья, проста ты перед богом или всех перехитришь?

Наталья Николаевна бросилась обнимать обожаемую тетушку, потом засобиралась домой. Право, не надо было ездить сегодня в Царское!