Текст книги "Ты взойдешь, моя заря!"

Автор книги: Алексей Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава вторая

Стоял один из тех редких в Петербурге осенних дней, когда с города вдруг спадает мокрая пелена и солнце покрывает его прозрачной позолотой. Кажется тогда, что этим мерцающим сиянием полнятся и небесная высь, и неторопливые воды, и холодеющий, прозрачный воздух, и каждый шуршащий под ногою лист. Редкие, короткие, как мгновение, дни!

Даже в Юсуповом саду, затиснутом между казенных строений путейского ведомства, пламенели аллеи. Но сад был почти пуст. Только по главной аллее прогуливалась молодая дама, одетая по моде, и с ней молодой человек в изящной крылатке. Они шли медленно, видимо наслаждаясь прогулкой. Молодая дама рассеянно слушала спутника, потом перебила его:

– Смотрите, какое щемящее очарование красоты, которая рождается, живет и умирает, не радуя ничьих глаз! Не правда ли, какая тема для поэта?

Молодой человек прищурился, потом перевел глаза на спутницу, явно любуясь ею.

– Клянусь, Анна Петровна, есть и другие предметы для поэзии.

– О Пушкин, Пушкин! – Анна Петровна Керн шаловливо погрозила пальчиком. – Чьи лавры не дают вам покоя?

За поворотом аллеи сверкнул пруд. Сегодня и он казался позлащенным. Спутник Анны Петровны приостановился, будто пораженный неожиданностью.

– Какой счастливый случай! – сказал он, всматриваясь в даль. – Кажется, с вашего позволения, я буду иметь честь представить вам если не поэта, то живое воплощение музыкальной страсти.

Анна Керн с недоумением глянула на приближавшегося к ним седого генерала в инженерной форме. Рядом с генералом шел молодой человек в гражданском платье.

– Мимоза! – бросился к нему спутник Анны Петровны, в то время как инженерный генерал почтительно прикладывался к ее руке.

– Теперь-то, ваше превосходительство, – говорил путеец Анне Петровне, – вы не откажетесь откушать у меня чашку чая. Ловлю вас на давнем обещании.

– Лев Сергеевич Пушкин, – в свою очередь представила своего спутника генералу Анна Керн.

– А вот вам и воплощение музыкальной страсти, – подвел к ней Глинку Лев Сергеевич.

– И если мы уговорим Михаила Ивановича сесть за рояль… – подхватил генерал.

– Еще бы не уговорить, – решил Левушка, – коли выпала смертному честь играть для Анны Петровны!

Глинка в замешательстве поклонился. Встреча в Юсуповом саду произошла так неожиданно, а Лев Пушкин так крепко держал под руку старого пансионского товарища, что о бегстве нечего было и думать.

…Казенная квартира генерала Базена выходила окнами в Юсупов сад. Общество расположилось в столовой. К чаю, кроме бисквитов, варенья и фруктов, был подан французский коньяк. Презрев чай, Левушка Пушкин обратился к хрустальному графину и тотчас пришел в бодрое настроение. Сыпля каламбурами, он все время поглядывал на Анну Петровну. А когда вставали из-за стола, тихо сказал ей:

– Если б и мне дано было право повторить: «Я помню чудное мгновенье»…

– Вам нечего помнить, – отвечала, улыбаясь, Анна Петровна и взяла Левушку за ухо. – Исполняю долг старшей за отсутствием Александра Сергеевича. Впрочем, он, наверное, поступил бы с вами еще строже, болтунишка!

Радушный хозяин хлопотал у рояля.

– Вы услышите божественную импровизацию на любую заданную вами тему! – объявил он гостям.

– Помилуйте, – запротестовал Глинка, – вы аттестуете меня как ярмарочного чародея. Впрочем, если вам угодно… сударыня…

Он сел за рояль и, обернувшись к Анне Петровне, ожидал ее выбора.

– Назовите любую песню, – усердствовал Базен, – и вы увидите, на что способен этот русский менестрель!

Анна Петровна задумалась.

– Право, я ничего не могу придумать, – сказала она. – Разве вот эту?.. – И тотчас смутилась. – Нет, нет, не в моих правилах приказывать вдохновению…

– В таком случае, Михаил Иванович, – хозяин дома подошел к роялю, – почтим милую сердцу Анны Петровны Украину.

– Вы тоже знаете нашу Украину? – спросила Глинку Анна Петровна. – Там, в Лубнах, – объяснила она, – прошли мои детские годы.

– Мне приходилось бывать на Украине только проездом, – отвечал Глинка, – но песни тамошние успели меня приколдовать.

– Уважьте старика, – приступил к нему генерал Базен, – ведь и я влюблен в эти песни. – И он, забавно картавя, напел хриплым баском:

 
Наварила,, напекла
Не для Грицька, для Петра…
 

Глинка, склонясь к клавишам, сосредоточился. Импровизация началась. Анна Петровна не могла бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как рояль с такой покорностью подчинился миниатюрным рукам чудодея…

Ее превосходительству Анне Петровне Керн привиделось вдруг, что бредет она по лугу с ромашками в руках и каждый оборванный лепесток сулит ей небывалое счастье. А кругом, словно в родных Лубнах, стоят и смотрят на нее вековечные липы, и что-то невыразимо сладостное нашептывает быстрая речушка Сула…

Все это привиделось Анне Петровне так живо, что она подняла удивленные глаза на музыканта. Импровизация продолжалась. И перед Анной Петровной явью встали безоблачные годы, когда ей хотелось умереть от предчувствия любви, чистой, как небо, и вечной, как вселенная. В те годы даже гарнизонного офицера, случайно устремившего взор на юные прелести Аннет, она называла в своих дневниках не иначе, как иммортель[9]9
  Цветок-бессмертник (франц.).


[Закрыть]. Но не успела еще и помечтать всласть шестнадцатилетняя девчонка, как ее отдали в жены старому генералу Керн. Сразу отцвели тогда бессмертники-иммортели, а в ее дневнике к волшебному яду слов о верности, вечности и блаженстве прибавилась лишь одна строка: «Мой муж спит или курит без конца… Боже, сжалься надо мной!..»

Анна Петровна сделала над собой усилие, чтобы вернуться мыслями в гостиную генерала Базена. За роялем все еще сидел маленький чудодей, и песня снова уходила в бескрайные просторы, туда, где сияет чистое небо и сызнова цветут для девчонок бессмертники-иммортели.

Глинка кончил играть и встал. Анна Петровна сказала ему восторженно, будто в самом деле осталась лубенской мечтательницей:

– Слушая вас, становишься лучше и чище! Вы можете делать с людьми все, что хотите.

– На то он и композитёр! – откликнулся Левушка Пушкин.

Анна Петровна подарила артиста молящим взглядом.

– О если бы моя просьба могла что-нибудь значить!..

Но Глинка отрицательно покачал головой.

– Простите меня великодушно, сейчас я ничего не могу произвести!

Он сел около Анны Петровны и, словно боясь разговора о музыке, перевел речь на Украину.

Гости собирались уходить. Лев Сергеевич налил рюмки.

– За священный союз… – начал он и тотчас перебил себя: – Э, нет, к черту этот обанкротившийся союз! Пью за священное содружество поэзии, музыки и любви! – Подняв рюмку, он поклонился Анне Петровне, потом обратился к генералу Базену: – И за прекрасное вино, несущее в себе больше любви, музыки и поэзии, чем может вместить смертный!..

…Молодые люди проводили Анну Петровну до дома. Моросил дождь. Туман снова завладел городом. Там, где недавно сиял золотой день, теперь едва были видны огни масляных фонарей да над ними неподвижно висела траурная копоть.

– Вы всегда будете у меня желанным гостем, – сказала Глинке Анна Петровна и скрылась в мрачных воротах.

– Ты где обитаешь, Мимоза? – спросил, кутаясь в крылатку, Лев Сергеевич.

– Совсем неподалеку, на Загородном.

– Пожалуй, зайти к тебе? – задумался Пушкин.

– Буду душевно рад.

– Но имей в виду, – продолжал Левушка, строго глядя на пансионского однокашника, – объявляю заранее: ни чая, ни кофе, ниже святой воды не приемлю!

– Поступим согласно условию и обстоятельствам, – отвечал Глинка.

– Помни, однако, что поить меня накладно.

– А где же это видано, чтобы напоить Льва и не быть в накладе? Идем, пока не вымокли до костей.

По приходе к Глинке Лев Сергеевич внимательно исследовал марку красного вина, предложенного хозяином, и, одобрив, наполнил бокалы.

– Стало быть, Мимоза, в артисты метишь? – спросил он, прихлебывая.

– Молчат ныне музы, – отвечал Глинка.

– Неужто и вам, музыкантам, в вотчине Николая Павловича тесно? – удивился Лев Сергеевич. – Сочинял бы куплеты да продавал бы в театр.

Глинка не ответил.

– Шучу, шучу! – успокоил его Левушка. – А знатно ты сегодня разыгрался.

– И сам не знаю, как. Веришь, не помню, когда к роялю подходил.

– Значит, генеральша вдохновила?

– Кстати, кто она?

– Поэма, – объявил Левушка, – и совсем малолеткой досталась старому хрычу, состоящему в генеральском чине, однако, думать надо, не по ведомству Эрота. Обиженный Эрот не мог оставить без внимания такой несправедливости и послал в помощь старой кочерге лихого ротмистра.

– В том и состоит поэма?

– Нет, брат, к поэме я еще не приступил. Не могу объяснить тебе в точности всех подробностей сюжета. Видел Анну Петровну как-то в прежние годы в Петербурге Александр Сергеевич и влюбился, а потом, волею случая, она вновь явилась перед ним в Михайловском, когда плешивые запрятали Сашу в отчую обитель. И, надо полагать, он сызнова в нее влюбился, а от любви и родилась поэма. Так и быть, тебе прочту! – Лев Сергеевич подозрительно поглядел на Глинку. – Только не вздумай далее передавать. Предназначены эти стихи для «Северных цветов», взращиваемых бароном Дельвигом. А я, брат, ныне осторожен стал. Нельзя барону коммерцию портить…

Лев Сергеевич опорожнил бокал, откинул курчавую голову и проникновенно прочел:

 
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
 

– Каково? – спросил Левушка, окончив чтение.

– Это, брат, не только поэма, – сказал восхищенный Глинка, – выше поднимай, истинная музыка!

– Н-да!? – меланхолично откликнулся Лев Сергеевич. – Музыка, говоришь? А мне-то каково!

– А тебе что?

– Как что? По родству фамильных вкусов я тоже влюбился. – Левушка вдруг сконфузился. – То есть насчет какой-нибудь любовной родомантиды определительно сказать тебе не могу, однако волочусь напропалую. – Левушка застеснялся еще более, прикрывая смущение смехом. – И меня черт на рифмы попутал, должно быть, тоже по фамильной склонности. Дай слово, что немедля забудешь!

– И ныне, и присно, и во веки веков, аминь!

– Ну, наполним бокалы… Слушай!

– «Анне Петровне Керн».

 
Как можно не сойти с ума,
Внимая вам, на вас любуясь;
Венера древняя мила,
Чудесным поясом красуясь,
Алкмена, Геркулеса мать,
С ней в ряд, конечно, может стать,
Но, чтоб молили и любили
Их так усердно, как и вас,
Вас прятать нужно им от нас:
У них вы лавку перебили.
 

Глинка впервые слушал стихи Пушкина-младшего.

– Это в самом деле ты, Лев? Не врешь?

– Я. – Левушка вдруг помрачнел. – А Александр Сергеевич знай одно твердит: «Ты, Лев, литератор, не поэт». – В его глазах сверкнула озорная улыбка. – Знаем мы их, критиков-зоилов! Сам, поди, ревнует…

– Известия от него имеешь?

– Нет. После торжественного въезда с фельдъегерем в Москву во время коронации – ничего нового. С царем, правда, Александр Сергеевич беседовал, но в министры не вышел и на каторгу, спасибо, тоже не угодил. Стало быть, остается в приватном служении у муз и граций и ныне празднует свою встречу с москвитянами… Ну, vale![10]10
  Будь здрав! (лат.).


[Закрыть]

Лев Сергеевич встал из-за стола.

– Собираюсь, Мимоза, в юнкера. Коли возьмут, махну на Кавказ, и черт мне не брат. А там старых знакомцев не занимать стать. Скучно без родомантид существовать.

– Пустое, Лев, твои родомантиды!

– Сам знаю… – с грустью сказал Левушка. – Ну, смотри, про стихи забудь, а то вернусь с Кавказа – голову прочь!

Левушка ушел. И опять потянулись дни в одиночестве и томлении, точь-в-точь как читал Лев Пушкин:

 
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
 

Глава третья

По первому снегу в Петербург приехал Иван Николаевич Глинка и, присмотревшись к сыну, только развел руками.

– Ничего в толк не возьму. Говоришь, здоров, а краше в гроб кладут. Не по службе ли обиды терпишь?

– Нимало, батюшка. Аттестуют с лучшей стороны.

– И никуда тебя более не звали? От подозрений очищен?

– Думать должно.

Иван Николаевич еще раз внимательно оглядел сына.

– В таком случае, друг мой, будем искать надежного медика. В том суть!

– Не только в том, – отвечал Глинка. – Не могу я, батюшка, смириться с безвременьем нашим и применения себе не вижу.

– Никогда и я не считал, что избрана тобой завидная должность, – по-своему понял сына Иван Николаевич. – Куда из секретарей движение получишь?.. А я тебе тоже не помощник. Нужда в деньгах окончательно одолела. Пришлось даже на Новоспасское закладную выдать. И если вскорости капитала не раздобуду, тогда, друг мой… – Не окончив мысли, Иван Николаевич энергично отмахнулся. – А коли денег со всем тщанием поискать, как их в столице не найти? Хотя, признаюсь, туго ныне кошели завязаны. В Петербурге, чаю, тоже на бунт оглядываются?

Новоспасский предприниматель был попрежнему неутомим, а на решения быстр. Начал было искать Иван Николаевич в Петербурге капитал, а попутно нашел для сына необыкновенного медика.

– Представь себе, друг мой, – объяснил он, – пользует сей знатный лекарь не иначе, как декоктами, и притом собственного секретного приготовления. А творит, сказывают, чудеса. Завтра ввечеру обещался сам к тебе быть.

Доктор Браилов прибыл без опоздания. Он исследовал пациента и, не объявляя диагноза, долго качал головой. В заключение сказал однако, что исцеление возможно и несомненно наступит, но не иначе, как после тридцати бутылок спасительного декокта.

Несмотря на прежние неудачи с медициной, пациент безропотно подчинился. Но что это был за декокт! Пряный, вяжущий на вкус, болотного цвета и гнилостного запаха. Целительное питье вызывало прилив крови к голове, от него на части разрывалось сердце, но Глинка мужественно пил декокт, считая опорожненные бутылки.

В тот день, когда он, лишась сил, едва мог откупорить новую бутылку, к нему заявился незнакомец.

– Привез вам привет от ваших московских друзей – Мельгунова и Соболевского, – сказал посетитель, – но, прежде чем вручить письма, позвольте рекомендовать себя.

И, назвавшись, Владимир Федорович Одоевский продолжал:

– Вчера еще состоял я в архивных юношах в Москве, сегодня вступаю в петербургский чиновный круг. А если угодно для справки, – с улыбкой заключил он свое представление, – принадлежу еще к княжескому роду и, по туманному свидетельству седой старины, состою будто бы в потомках Рюрика.

Глинка с любопытством разглядывал этого рюриковича, в то время как тот продолжал речь с сердечной простотой:

– Признаюсь, однако, Михаил Иванович, что сам я не очень верю в мифоподобную персону сего древнего предка. Во всяком случае прошу вашего расположения, которое надеюсь самолично заслужить.

– Не вы ли издавали в Москве журнал «Мнемозина» вместе с несчастным наставником моим Кюхельбекером? – спросил Глинка, когда они расположились с гостем в кабинете.

– Должен признать и этот факт, отрадный, может быть, на ниве отечественного просвещения, однако неблагоприятный для издателей. Впрочем, я никак не пострадал. – Гость замолчал, потом спросил доверительно: – А знаете ли вы, что творилось у нас в Москве?

– Весьма смутно. Однокорытники мои не охочи писать.

– Не вините их. Кто вверит сейчас почтовой экспедиции истинные свои мысли?.. Застигнутые бурей, мы не жгли кораблей и, быть может, потому не жгли, что никогда их не имели. Мы и без того храбро плавали в океане метафизики, приняв Шеллинга за Колумба. А потом проснулись в тяжком похмелье, разбуженные грохотом петербургских пушек и казнями. Вот вам чистосердечное признание любомудра… Мы не жгли кораблей, но, страха ради, сожгли невинные протоколы, письма и рукописи… Не Шеллингу, но химии суждено преобразовать мир! – с твердым убеждением вдруг закончил бывший любомудр.

– Химии? – не понял Глинка. После приема злополучного декокта он едва мог следить за мыслью собеседника.

– Да, – подтвердил гость, – науки естественные осчастливят человечество. Не в субстанции философа, но в колбе химика откроется истина.

– Какое же место отводите вы художеству? – спросил Глинка, удивленный поворотом мысли бывшего издателя «Мнемозины».

– Художества, – все больше воодушевлялся Одоевский, – сами вступят в союз с наукой и тогда приобретут новую силу. Сошлюсь на Пушкина. Когда мы слушали в Москве его трагедию о царе Борисе, тогда восстала перед нами, как новооткрытая страна, древняя Русь. Муза обрела в летописях новый источник вдохновенной правды. На чтении этом мы обнимались и плакали. Доколе будет творить гений Пушкина, не оскудеет Россия. Но, – сам себя перебил оратор, – не примите за праздное любопытство: Николай Александрович Мельгунов свидетельствовал мне о ваших музыкальных занятиях.

– Да уж говорите прямо, – ухмыльнулся Глинка, – и признайтесь, что Мельгунов все еще числит меня по разряду гениев.

Хозяин и гость оба рассмеялись. Одоевский, впрочем, подтвердил, что именно отзывы Мельгунова заставили его с такой настойчивостью искать нового знакомства.

– Боюсь, что не оправдаю ваших ожиданий, – чистосердечно признался Глинка. – Опыты мои решительно не привели к результатам. Быть может, потому и не задались, что я смотрю на музыку с особой точки зрения.

Глинка задумался. Ему хотелось продолжать так душевно начавшуюся беседу, но проклятый декокт мутил мысли. Гость, выждав время, деликатно осведомился:

– Позвольте узнать, как же именно смотрите вы на музыкальное искусство?

– Вы ведь тоже музыкант, Владимир Федорович? – вопросом на вопрос ответил Глинка.

– Могу считать себя лишь скромным любителем музыки, хоть и непрерывно совершенствую свои познания. Музыкальное искусство таит в себе столько нераскрытых тайн…

– Стало быть, вы их ощущаете? – с живостью подхватил Глинка. – Истинно сожалею, что вы застали меня в крайнем нездоровье. Но при первой возможности, ежели будет у вас желание, я познакомлю вас с моими опытами и постараюсь раскрыть причины их несовершенства. Может быть, тогда вам станет ясен мой взгляд на музыку.

Одоевский не настаивал и вдруг удивил Глинку новым проектом:

– Мы очень несведущи в музыкальной науке, без которой не может быть искусства. Надобно внедрить в народ музыкальную грамоту, только тогда музыка станет всеобщим достоянием.

– Благая мысль, – согласился Глинка. – Но какую музыку предложите вы просвещенным грамотеям? Музыкальные бирюльки, предназначенные для нежных барынь и чувствительных бездельников, право, не стоят этой чести. Но ознакомьте народ с благородными созданиями глубокой мысли и неподдельных чувств – тогда, уверяю вас, люди оценят истинное художество, не требуя ни букваря, ни указки. Понятия народа о музыке столь высоки, что это и не снится нашим мудрецам.

– Именно так и я сужу, Михаил Иванович, – с прежним спокойствием отвечал гость. – Мне приходилось слышать в народе такие песни, что не стыдно бы нам, русским, заявить себя русскими и в музыкальном искусстве.

– Верю вместе с вами! – воскликнул Глинка, все более и более располагаясь к гостю.

– Но втуне пролежат богатства наши, – продолжал Одоевский, – если сам народ не овладеет средствами передачи этих сокровищ всему просвещенному миру…

– А до тех пор сядем на бережку и будем ждать у моря погоды? – перебил Глинка. – Когда у нас говорят и пишут о песнях, то восторгаются и поэтичностью и живостью народного стиха, но даже не подозревают о музыкальных их сокровищах!..

Увлекшись, он стал говорить о передуманном за многие годы.

– Как жаль, – заметил гость, – что мы только беседуем! Несомненно, многое бы раскрылось мне через ваши создания.

Тогда Глинка, несмотря на поздний час, сел за рояль. Он сыграл вариации на тему народной песни «Среди долины ровныя» и испытующе поглядел на гостя.

– Могу ли я считать эту пьесу введением к вашим взглядам? – осторожно спросил Одоевский.

– Пожалуй… Однако это только дальний и несовершенный приступ. Вся суть – в голосоведении. Знает ли музыкальная наука о рождении гармонии от такого свободного слияния голосов? Извольте, впрочем, сами глянуть…

Владимир Федорович Одоевский, несмотря на скромный отзыв о себе, оказался докой в музыкальной теории. Собеседники понимали друг друга с полуслова.

– Вы давно занимаетесь музыкой, Владимир Федорович? – полюбопытствовал Глинка, удивленный познаниями гостя.

– Признаться, я вовсе не помню времени, когда не знал нот, – улыбнулся Одоевский.

– А со мной иначе было. Очень хорошо помню, как сначала научился бойко читать и только много позднее засел за ноты. Вековечная наша ересь заключается в том, что отделяем народную музыку от музыки ученой. Как будто может быть в России своя музыка, не от русской песни рожденная.

– Неужто ничто, созданное веками на Западе, вам не годно? – недоверчиво спросил Одоевский.

– Очень даже годно: и для познания пройденных путей, и для нового движения вперед; но коли мы откроем в музыке свои дороги, годные для всех наций, почему бы тогда и у нас не поучиться?

Глинка развернул новые вороха нот. Одоевский, следуя за мыслью Глинки, все больше заинтересовывался.

– Расскажи бы мне Николай Александрович Мельгунов, что я увижу у вас такие пробы, я бы к вам из Москвы пешком пришел.

– Ну, зачем пешком! – отшутился Глинка. – Скоро будем перелетать с места на место по рельсовым путям на транспортных машинах. Не слыхали, был такой проект? Это я вам по должности чиновника путей сообщения докладываю… Вот вы говорили о науках, о единении с ними художества. Да будет так! Но не странно ли, что наша народная музыка не привлекает внимания ни артистов, ни ученых мужей? Тружусь я многие годы, – он обвел глазами раскрытые перед гостем нотные листы, – а чего достиг?

– Не мне о том судить, – с каким-то новым оттенком глубокого уважения отвечал Одоевский, – но если любопытно вам мое мнение, без обиняков скажу: вижу, что не только следуете учености, но по-своему распоряжаетесь в царстве звуков.

Глинка, пожалуй, даже не слыхал последних слов. Его мучила невысказанная мысль.

– Но какой прок в сладостных звуках, – задумчиво проговорил он, – если не отзовется в них наша жизнь. А если и отзовется, то как? Переживаем мы лихое время. Пристало ли музам молчать?

Он снова подошел к роялю.

– Извольте, исполню вам пьесу, выношенную в глубине сердца.

– Что это? – спросил потрясенный гость, когда пьеса кончилась.

– Задумано для хора, – коротко ответил Глинка.

– Как трагично и как гневно! – вырвалось у Одоевского.

– Так ли, Владимир Федорович? Насчет трагического стиля не стану спорить, как будто задался. Но точно ли ощутили вы, что гневается музыка и не обещает прощения палачам?

– Кажется, я начинаю понимать вас, – тихо проговорил Одоевский.

Глинка встал и закрыл крышку рояля…

Так случилось, что, встретившись под вечер, они расстались глубокой ночью.

Вернувшись домой, Одоевский взял не отосланное в Москву письмо к Сергею Соболевскому и, взволнованный новым знакомством, приписал: «Познакомился с твоим однокорытником Глинкою. Чудо малый! Музыкант, каких мало!»

В этот момент перед ним, как живой, встал Сергей Соболевский, и тогда не утерпел страстный музыкант и добавил: «Не в тебя, урод!»

А на Загородном проспекте все еще бодрствовал Михаил Глинка. Он держал в руках ноты той пьесы, которую играл гостю. На нотах было выставлено название: «Хор на смерть героя».

Трагический хор был совершенно закончен, только под нотами не было слов да не была проставлена дата сочинения. Глинка взял перо. Когда написал он этот хор? Вспомнилось лето, лесные пожары и тревожный запах гари… Тогда отозвалась музыка на смерть героев.